Воспоминания

Керенский

Мне стоило огромного труда добиться встречи с Керенским. Но в конце концов меня известили, что он может принять меня, но только поздно вечером, часов в одиннадцать.

Я взяла извозчика и отправилась в Зимний дворец. У входа меня ждал молодой адъютант. Я вместе с ним поднялась по широкой каменной лестнице, которая казалась голой без ковров. На каждой ступеньке нам приходилось уступать дорогу оборванным солдатам, которые все время сновали взад и вперед.

Мы дошли до апартаментов императора Александра III. В бальном зале оказалось много народа, но я шла, как во сне, и почти не видела лиц. Я лишь заметила, что при моем появлении все разговоры смолкли.

Мой провожатый подвел меня к высоким дверям красного дерева. Перед ними мы остановились. Он вошел один, но через мгновение открыл дверь, пригласил меня войти, а сам развернулся и ушел.

Я стояла перед Керенским. Несмотря на свое волнение, я внимательно его рассмотрела и даже сейчас помню его облик до мельчайших подробностей. Среднего роста, с расширяющимся к скулам лицом и крупным узким ртом; волосы подстрижены «ежиком». Одет он был в бриджи для верховой езды, высокие сапоги и темно–коричневый сюртук военного покроя без погон. Он держал левую руку под сюртуком на манер Наполеона, а мне протянул правую. Поздоровавшись, он указал мне на кресло, стоявшее у массивного стола красного дерева.

Я села. Он вернулся на свое место за столом и, откинувшись в кресле, принялся барабанить пальцами по бумагам.

Несколько ламп освещали центр комнаты и стол, остальная часть кабинета Александра III была погружена во тьму. Комнату давно не проветривали, и здесь пахло сыростью.

— Вы хотели меня видеть. Чем могу служить? — равнодушно спросил он; он прекрасно знал, зачем я пришла.

— Александр Федорович, — взволнованно начала я, чувствуя, как дрожит мой голос, — по неизвестным нам причинам мой отец вместе со своей семьей были арестованы…

— Однако вы его дочь, и вы на свободе, как я вижу, — перебил он меня с кривой ухмылкой. — Причина есть. Ваша мачеха и ее сын неуважительно отзывались о Временном правительстве.

За три недели до ареста Володя действительно написал сатирические стихи о самом Керенском. Он не подписал стихи, но рисунок был сделан с такой точностью, что все узнали его руку. А мачеха имела глупость распространить их по всей округе; говорили даже, что кто то положил копию на стол Керенского в Зимнем дворце.

— Кроме того, есть и другие причины, которые я не могу назвать вам, — продолжал он.

Спорить было бесполезно. Я решила перейти к сентиментальной части своей программы. Именно на нее я больше всего рассчитывала.

— Через несколько дней, — сказала я, — я выхожу замуж. За князя Путятина, — добавила я в надежде, что столь демократичный выбор смягчит моего судью.

— Да. Я в курсе. Он — офицер четвертого снайперского полка.

Керенский с таким презрением произнес название этого гвардейского полка, что я поняла, насколько ошиблась в выборе тактики, и продолжила уже с меньшей уверенностью:

— Вы же можете понять мое желание видеть отца и его семью на бракосочетании.

— Вы и мачеху свою желаете видеть? — с явной насмешкой поинтересовался он.

— Разумеется, — ответила я. — Естественно, я хочу, чтобы в такой день все дорогие мне люди были рядом со мной. Пожалуйста, Александр Федорович, сделайте так, чтобы к тому времени их выпустили из под ареста…

— А как вы думаете, что скажут мне солдаты, если узнают, что я освободил вашего отца на таких основаниях? Они скажут: когда их дочери выходят замуж, их не отпускают домой, не говоря уж об освобождении из под стражи.

Он вздохнул и, глядя куда то поверх моей головы, добавил покровительственным тоном:

— Тем не менее я постараюсь сделать все, что в моих силах. Но ничего не обещаю… Посмотрим…

Его голос стих. Он засуетился. Я поняла, что он хочет закончить разговор. Я почти обезумела от отчаяния. Все замечательные речи, которые я столько репетировала, вылетели из моей головы.

— Ради Бога, Александр Федорович, — взмолилась я, — отдайте приказ прямо сейчас! Вы же знаете, что все зависит только от вас. Вы сегодня уезжаете, и мне не к кому обратиться в ваше отсутствие. Мой отец уже не молод, у него слабое здоровье, он испытал столько горя. Он так радовался моему замужеству и очень хотел присутствовать на свадьбе… — продолжала я, стремительно теряя остатки самообладания.

Керенский явно забавлялся моим смятением. Он улыбнулся и встал. Разговор был закончен. Я тоже поднялась.

— Говорю вам, я сделаю все, что смогу, но вы же сами знаете, как я занят… я постараюсь… я распоряжусь…

В действительности он ничего не мог сделать без разрешения Совета, но я этого не знала.

Я пожала ему руку и что то пробормотала на прощание. Мои усилия оказались тщетными. Я ничего не добилась своим визитом. Помимо огорчения из за неудачи я испытывала глубокое унижение. Я не нашла подходящих слов, я умоляла, заикалась и потеряла голову в присутствии Керенского, я не только подвела отца, но еще и выставила себя посмешищем в глазах этого господина!

Я снова прошла через заполненные людьми комнаты, они провожали меня тяжелыми взглядами. Спустилась по широкой лестнице и вышла на улицу. Темные окна Зимнего дворца угрюмо и насмешливо взирали на меня. Но по дороге домой у меня в голове созрел другой план.

Прямым нападением я ничего не добилась, что ж, теперь попробую воспользоваться обходным путем.

Проведя небольшое расследование, я выяснила, что новый помощник Керенского Кузьмин пользуется доверием и Керенского, и Совета. Социалист и бывший политический заключенный, сейчас он служил посредником между правительством Керенского и большевиками.

Я решила действовать через него и нанести удар сразу по двум фронтам. Но прежде всего мне нужно было с ним встретиться и желательно в неофициальной обстановке.

У меня были знакомые с нужными связями, и они согласились организовать встречу. Все получилось быстро, причем очень удачно. Они устроили обед, на который среди прочих пригласили меня и Кузьмина.

Когда я приехала, Кузьмин уже был на месте. Несмотря на форму, он не был похож на военного. Худой, бледный, с узкими плечами и вытянутой головой. Редкие волосы неопределенного цвета; угадать его возраст было невозможно. Он смущенно стоял среди гостей и за обедом тоже чувствовал себя неловко. Однако в его поведении не было враждебности.

За обедом его специально посадили не рядом со мной. Когда мы встали из за стола и разошлись по комнатам, я ждала удобного момента для начала разговора. Наконец случай представился. В столовой поставили небольшие столики; заиграл великолепный струнный оркестр, и наш хозяин, сидевший со мной за одним из столиков, втянул в беседу Кузьмина. Через некоторое время хозяин извинился и встал, оставив нас с Кузьминым наедине.

Мы оба чувствовали себя неловко. Я достала из сумочки портсигар. Он оказался пуст. Кузьмин неуклюже предложил мне папиросу и поднес спичку.

Мы оба закурили, и лед потихоньку растаял. Мы разговорились. Теперь, когда мы поменялись ролями, когда меня и моих близких могла постигнуть та же судьба, что и его недавно, мой вопрос о Сибири и его жизни на каторге выглядел вполне уместным.

Впервые в жизни я разговаривала с заключенным. Он улыбался, в его голосе не слышалось горечи. Он рассказал, как поднял восстание где то на границе России, как провозгласил там республику, как его преследовали и арестовали. Он говорил о пересыльной тюрьме, в которой каторжники ждут отправки в Сибирь, о кандалах, о бесконечных сибирских днях.

Я слушала. Закончив рассказывать о себе, он стал расспрашивать меня. Я по крайней мере имела хоть какое то представление о жизни сибирских заключенных из русской литературы, которая с особой любовью описывает мрачное существование в далеких тюрьмах, но эти несчастные политические ссыльные, как оказалось, абсолютно ничего о нас не знают. О да, кое что они все таки знали — они считали, что мы звери в образе человека. Они думали, что у нас нет человеческих чувств и мы неспособны совершать человеческие поступки.

С удивительной откровенностью и детской простотой Кузьмин задавал мне самые невероятные вопросы. Я рассказала ему о себе, об атмосфере, в которой росла, о работе во время войны, о своих разговорах с крестьянами. Он внимательно слушал, наклонив голову, сложив руки на столе. Мой рассказ опровергал все, чему его учили с детства. Многое из того, что я говорила, было ему непонятно, и он просил объяснить. Когда я рассказывала о своей жизни на фронте и в Пскове, он поднял голову и спросил:

— Неужели Романовы любят Россию?

— Да, любят, любили и всегда будут любить, что бы ни случилось, — ответила я, не подозревая, как часто мне придется вспоминать эту фразу в будущем.

Почву я подготовила. Теперь можно было говорить об отце. В тот вечер, прощаясь с Кузьминым, я чувствовала, что сумела добиться каких то результатов.

К моей свадьбе отца не освободили, но теперь я меньше боялась за его судьбу. И оказалась права; несколько дней спустя часовых с его дома сняли.