Воспоминания

Весточка от Дмитрия

В Румынии мы встретили многих друзей и знакомых, которых уже не чаяли увидеть. Некоторых, подобно нам, лихолетье разлучило с их семьями, с родителями и детьми, и, как мы, они бросили в России все имущество и даже пожитки, прихватив что то из гардероба и смену белья. Все мы были в одинаковом положении, все равны перед лицом испытаний. Но пережитое еще не умудрило нас, и все, что случалось с нами, мы принимали безотчетно, не задумываясь о смысле происходящего.

Наконец я получила возможность отыскать брата Дмитрия, узнать, где он находится и дать ему весть о себе. За него, славу Богу, не приходилось тревожиться, хотя в предыдущем году он откликнулся всего один раз. За участие в заговоре против Распутина он был сослан царем на персидскую границу в начале 1917 года. Мужество и понесенное наказание расположили к нему решительно всех, и это в то время, когда династия Романовых утратила все свое влияние. После революции Временное правительство дало знать, что его ссылка кончилась и он может вернуться; говорят, об этом ходатайствовал министр юстиции Керенский. Трудно сказать, была ли то западня для единственного популярного тогда члена императорской семьи или искренний порыв явить справедливость. Брат между тем отказался возвращаться. В ссылку его отправлял император, и он исполнит волю своего монарха, пусть даже павшего. Пока длится война, он останется там, куда его послали, в той же военной части.

Поначалу все складывалось благоприятно, но мало–помалу и на ту отдаленную заставу проникла большевистская пропаганда и с ней разлад, падение дисциплины, мятежные настроения, мучительства и убийства офицеров. Дмитрий вынужден был покинуть армию, и скоро стало ясно, что в России ему нельзя оставаться. Он перешел границу и ушел в Тегеран, столицу Персии. Это было в том же 1917 году. В Тегеране ему пришлось нелегко. Некоторые русские, назначенные на свои должности прежним режимом и сохранившие свое положение, отвернулись от Дмитрия, заискивая перед новой властью. Он был почти без денег, на распутье, без друзей.

Первым, кто поправил его дела, был британский посланник сэр Чарльз Марлинг. Они с женой пару раз пригласили Дмитрия на уикенды в представительство. После второго посещения Дмитрий остался у них насовсем, и почти два года, что был в Персии, не выходил за порог представительства. Марлинги были поразительные люди. Не тревожась о последствиях, сэр Чарльз оказал гостеприимство бездомному великому князю в ту пору, когда английское правительство, налаживая отношения с новыми российскими властями, отказалось что либо сделать для нашей семьи. Леди Марлинг самоотверженно поддерживала мужа. Как и следовало ожидать, сэр Чарльз поплатился за свое добросердечие: ожидаемое продвижение на место посла так и не состоялось. Из британского представительства в Тегеране и пришла первая весточка от Дмитрия. Оказавшись в Бухаресте, я сразу же запросила Министерство иностранных дел в Лондоне относительно местонахождения Дмитрия.

Королеву Марию я снова увидела только по ее выздоровлении. Нас пригласили на званый чай и музыкальный концерт, кроме нас были в основном люди из иностранных миссий. Как раз в тот день из Лондона пришли сведения о Дмитрии, и во время приема я совершенно случайно узнала об этом.

Еще только прибыв, я перехватила из глубины филенчатой гостиной взгляд королевы Марии. Одетая в свободное оранжевое платье, она поправляла в комнате цветы, в ее прелестных белокурых волосах переливались огни больших декоративных абажуров. Не считая того дня, что я навестила ее во время болезни, я не видела ее десять лет, и меня поразили ее моложавость и живость движений. Она тепло и запросто поздоровалась, и с самого начала я почувствовала себя легко с нею. Вообще же с нею всем было легко, это ей бывало не по себе, если вокруг нее не воцарялась атмосфера расположенности: она облекалась в нее, как в роскошную соболью мантию. Даже в малейшей степени не сознавая этого, она всячески старалась создать атмосферу отзывчивости, больше всего нуждаясь в ободрении и одобрении, она жить без этого не могла.

Это справедливо в отношении почти всех, кто одарен незаурядным обаянием, в этом источник некой жизнетворной силы, без различия изливаемой на всех остальных, и если его пресечь, то ослабнет проявление всех иных способностей, даже наиважнейших.

Гости расселись, как хотели, подали чай. Мне досталось сидеть рядом с генералом Гринли, руководителем британской военной миссии. Мы встречались прежде, и сейчас генерал почему то очень обрадовался мне.

— Прекрасные известия из Лондона, мадам, вы должны быть счастливы, — сказала он, едва представился случай.

— Какие известия? — с забившимся сердцем спросила я.

— Вы не знаете? — удивился он. — Похоже, я допустил промашку, но раз уж начал, надо договаривать, только обещайте не выдавать меня.

— Да, — выдохнула я.

— В представительстве телеграмма для вас из Министерства иностранных дел. Ваш брат, великий князь Дмитрий, приехал в Лондон.

Я была готова броситься на шею почтенному генералу и расцеловать его. За многие месяцы первая радость — и надолго последняя, как выяснится потом.

Когда я вечером вернулась в отель, меня ждали телеграмма и записка от министра. Дмитрий и его гостеприимные хозяева, Марлинги, были в Лондоне. Столько времени разделявшее нас расстояние порядочно сократилось, можно было планировать встречу. Узнав мои новости, королевская чета предложила, чтобы Дмитрий приехал ко мне в Бухарест, и я сразу же послала ему приглашение. Пришел разочаровавший нас ответ. Покидая в 1917 году Россию, Дмитрий ходатайствовал о присвоении ему почетного офицерского звания в британской армии и незадолго до перемирия был удостоен его; он так и не получил назначения и вынужден был оставаться в Англии, пока не получит такового, либо не демобилизуется. С тех пор я неустанно измышляла способы, как нам свидиться.

Королева окончательно выздоровела и можно было заговорить с ней о моем отце и его трех двоюродных братьях–сокамерниках. Для начала было легче помочь им, ведь они были в Петрограде, нежели членам семьи, сосланным в Сибирь. Кроме того, судьба отца, естественно, занимала меня больше. Я еще не знала, что для тех, в Сибири, всякая помощь опоздала. Королева глубоко прониклась положением моих родных, отлично сознавая, чем это может кончиться, и обещала сделать все, что было в ее силах. Увы, их судьба тревожила только короля и королеву, и никого больше. Это совершенное безразличие, полная безучастность потрясли меня. Я поняла тогда, что мы никому не нужны, никому больше не опасны и наша судьба — целиком наша забота. Такое бессердечие представилось мне чудовищным, этого не вмещало мое сознание. С Россией, великой и могущественной державой, можно было уже не считаться, она вышла из игры, ее не принимали в расчет, общие усилия и жертвы были забыты.

И тогда королева Мария поставила себе задачу, которую могла решить самостоятельно. Она посвятила себя помощи Романовым, которые оказались на берегах Черного моря, и их можно было на кораблях вывезти в Румынию. В Крыму, теснясь в одном доме, оставались вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать Николая II; ее дочери Ксения и Ольга с семьями; великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий русской армии в 1914— 1915 годах, и его брат Петр, оба также с семьями. До того, как немцы заняли юг России, они пережили страшные злоключения и уцелели исключительно благодаря случаю, даже чуду, как говорят иные.

Рассказывали, что предводитель самозваных тюремщиков, большевистских матросов, не вызывая ни у кого подозрений, на протяжении многих месяцев вел хитроумную двойную игру. Дабы сохранить доверие своей команды, он третировал узников с немыслимой жестокостью, а на самом деле уберегал их от участи еще более страшной. Когда в начале лета 1918 года, после подписания в Брест–Литовске мирного договора, в Крым пришли немцы, он открылся своим высокородным арестантам и до последней мелочи вернул им конфискованные прежде ценности.

Революционный матрос–охранник в душе был перестраховщиком, он решил передать своих поднадзорных только каким нибудь высшим инстанциям. Он боялся, что, допустив расправу захолустным Севастопольским советом, он будет обвинен центральной властью в узурпации ее права на возмездие и поплатится за свою оплошность. Если он и был спасителем, то лишь поневоле. Есть свидетельства, что он потерял голову от страха, когда пришли немцы.

Немцы предложили свою защиту и выразили желание помочь вдовствующей императрице перебраться в Данию, на родину, но их содействие было с негодованием отвергнуто, поскольку к тому времени война еще не кончилась. По собственному почину офицеры царской армии сами наладили охрану старой императрицы и великого князя Николая Николаевича, своего любимого военачальника, и промежуток времени между уходом немцев и приходом союзников был благополучно пережит. В этот же промежуток в Крыму подняли голову негодяи, жаждавшие новых грабежей и крови, и королева Мария приняла меры к тому, чтобы вывезти членов семьи Романовых в Румынию.

К востоку от Черного моря, на Кавказе, оставалось несколько наших родственников: великая княгиня Мария Павловна, вдова моего дядюшки, великого князя Владимира Александровича, и два ее сына — Борис и Андрей. Их тоже королева Мария рассчитывала вывезти в Румынию, как только они доберутся до побережья. Впрочем, крымча–не, чувствуя себя теперь в относительной безопасности и не желая оставлять Россию, отклонили приглашение королевы Марии, а вызволение великой княгини Марии Павловны было отложено на неопределенный срок из за трудностей пути. В конце концов все они покинули Россию, но уже в крайней спешке.

Мы с нетерпением ждали, когда союзные войска, как было обещано, придут на северный берег Черного моря. Родители мужа оставались в Киеве, и мы очень беспокоились за них, поскольку немцы давно ушли из тех мест. Снестись с родными было трудно, пришлось ждать, когда союзники очистят район и им можно будет выехать. Само собой разумелось, что они приедут к нам в Бухарест и мы наконец опять будем вместе. Но пока ждали союзников, ушло много драгоценного времени. Нерасторопно и без охоты французы решили наконец занять Одессу, и результат обманул ожидания. Отвечавший за операцию генерал действовал неискусно и в еще большей степени бестактно; офицеры его штаба, перестаравшись, наломали дров и настроили против себя население. Что до французских солдат, рвавшихся домой, то они с отвращением исполняли свое военное дело, и было совершенно естественно, что им неинтересны и безразличны чужие трудности.

Еще раньше, в том же 1918 году, несколько российских офицеров, ушедших от первой волны массовых большевистских расправ, заложили на Дону основание будущих Белых армий. Скоро к ним присоединились беженцы с севера и военные из частей, до революции посланных на подмогу румынам. Все, кто ушел от большевиков и не мог вернуться домой из страха попасть в их руки, группами и поодиночке стекались на Дон. Сегодняшнему человеку трудно вообразить, что им довелось испытать, и нет сил рассказывать об этом. Их подвиги не отображены, и вряд ли остальной мир знает о них. Несмотря на все невзгоды, они были одушевлены одной–единственной мыслью: сражаться с красными. Но как сражаться, если они раздеты и разуты, пухнут с голоду, если нет оружия, лекарств и, главное, денег. Им стали помогать союзники. Два года продолжалась так называемая иностранная интервенция, и все впустую. К этому мы еще вернемся.