Воспоминания

Свадьба в семье

Расставшись с мужем, я не чувствовала себя совсем одинокой. У меня был брат, которого я любила, сколько себя помню. Особые обстоятельства нашего детства и юности связали нас узами, которые ничто не могло ослабить. Я всегда была готова броситься на его защиту, но он не давал мне такого повода. Он ввязывался в истории и был бит, не проговорившись потом ни единым словом. Дмитрий отмалчивался, а я не докучала расспросами. О его настроении я могла догадываться только по внешним приметам. В последние годы нашего с Путятиным брака я вообще мало его видела, он не чувствовал себя у нас дома. Ему было безразлично, кто у нас бывал, но он тревожился, что окружение меня портит. Моя преданность ему и готовность считаться с ним одним много раз ставили его в неловкое положение, и некоторая напряженность в наших отношениях была сейчас некстати.

Спустя несколько месяцев после отъезда Путятина в Вену Дмитрий переехал ко мне, и хотя я смогла предложить ему только маленькую темную комнату, он был вполне доволен. А уж как я радовалась, что он опять со мною! Срок аренды истекал, я подыскивала новое жилье. По работе мне приходилось проводить большую часть лета в городе, и хотелось найти что нибудь в пригороде, но так, чтобы не очень далеко от конторы на улице Монтань. Я долго и разборчиво искала, что мне требовалось, и наконец нашла небольшой дом в Булонь–сюр–Сен, расположенный, надо же так случиться, на той же улице и совсем близко от места, где много лет прожил мой отец. Мачеха продала дом какой то католической школе, но окружение совсем не изменилось за прошедшие годы, и когда я въехала в новое жилище, я испытала такое чувство, словно вернулась в родной дом.

Это был типичный для Франции загородный дом, белый, с черной крышей, серыми ставнями и уродливым козырьком вроде веера над входной дверью. Невысокая железная ограда с воротами и поросший травою лужок отделяли дом от дороги. По обе стороны огибая лужок, к дому вели две дорожки. Ограду вдоль дороги скрывала живая изгородь и она же ограждала меня от соседей справа и слева; на лужайке перед домом росло несколько красивых старых деревьев. Ветви одного из них лезли в окно моей спальни, и мне внове было, открыв утром глаза, побаловать их свежестью листвы. Даже зимой, когда это был просто серый сук, радовало, что он живой. Когда мне хотели подарить цветы, я неизменно просила розовый куст, чтобы потом высадить его в моем маленьком саду.

Финансы мои были в плачевном состоянии, но я, насколько возможно, всеми силами старалась украсить свое пристанище. После отъезда из Швеции в 1913 году я впервые обретала настоящий дом. Там было три этажа. На первом, слева от входа, располагалась столовая с мебелью красного дерева эпохи Луи Филиппа, задешево купленной на «блошином рынке». Занавеси и обшивка стульев ситцевая, цветочками на зеленом. За столовой — кухня. Направо от входа комната, которой со временем предстояло стать гостиной, но из экономии я ее пока не обставила. Так она и останется пустой, когда я уже буду съезжать из дома. На втором этаже по одну сторону от лестницы был мой будуар, по другую — спальня и ванная комната. Будуар был самой большой комнатой в доме, там я проводила почти все свое время. Обои розовато–оранжевые с серым, несколько предметов из карельской березы в стиле русского ампира. Свою спаленку я отделала голубым. Гостевая комната с ванной помещалась на третьем этаже, ее и займет Дмитрий, и там же комнаты для прислуги.

Мне не терпелось въехать в новый дом. Парижские мастера — известные копуши, но если среди этой публики устроить соревнование, то мои, забывшие про сроки и обещания, несомненно заняли бы первое место по медлительности. Покраска трех–четырех комнат и обивка нескольких предметов обстановки тянулись месяцами. Не действовали ни мольбы, ни угрозы. Поначалу я часто наезжала в Булонь, надеясь, что личный надзор ускорит дело. Вот горшки с краской, а рабочих нет, либо вообще вокруг все пусто и тихо. Еле сдерживая себя, посылаю за мастером, выслушиваю новые обещания, заведомо зная, что они не будут исполнены. Аренда парижской квартиры кончилась, о переезде и думать нечего. К счастью, подруга пригласила провести с ней несколько недель в Риме. Дом был по–прежнему не готов, когда я вернулась, но я решила немедленно вселиться. Первые несколько дней всю обстановку составляла только моя кровать, но потихоньку все наладилось. Дом был невелик, но поначалу я буквально терялась в его просторах. Столько времени прожив в чужих стенах, я теперь дивилась тому, что у меня свой дом, меня окружают вещи, которые я сама выбрала, и все это мое. Когда комната наверху была готова, переехал и Дмитрий.

У нас обоих было по горло своих дел, но радовала мысль, что мы опять вместе. Утром мы завтракали в маленькой столовой внизу. Весною и летом низкие окна в сад были все настежь. Тишина и покой, городской шум не доносится — чем не деревня? Одевшись, мы выбирались в город. К вечеру, завершив рабочий день, я приезжала домой, переодевалась в халат и с книжкой устраивалась на софе в будуаре. Возвращался Дмитрий, поднимался ко мне, садился в кресло напротив, и мы пересуживали дневные новости. Мы жили душа в душу, между нами еще никогда не было такой близости.

Так прошло больше года, и я стала замечать, что на Дмитрия находят приступы хандры, он отмалчивается, замыкается в себе. Я старалась не обращать внимания, но и бесконечно закрывать на это глаза тоже было нельзя. А он попрежнему играл в молчанку. Обычно такой веселый, живой, он ко всему утратил интерес, стал жаловаться на здоровье, пошел к врачам, физических недугов не нашли. Дмитрий нервничал, был подавлен, мне было больно видеть его в таком состоянии. Лекарства и лечение не помогали; требовалось какое то другое средство от этой напасти. Я не сразу сообразила, что его сломили выпавшие на его долю испытания нескольких последних лет, и чем больше я к нему присматривалась, тем больше убеждалась в своей правоте. Он вытерпел сколько мог, и на дальнейшее просто не осталось сил. Нужно все кардинально переменить, поняла я, переменить самый ритм существования, внести что то постоянное в его дерганую жизнь. И средство тут было одно — женитьба. Придя к этому заключению, я мысленно сделала ревизию всем, кто, по моему мнению, мог составить ему достойную пару. Для меня, впрочем, вопрос был решен: это Одри Эмери, прелестная американка, с которой я познакомилась в Биаррице и с тех пор лучше узнала ее и полюбила.

Увы, мой вариант допускался только в теории. Подумать то можно, только как это устроить? Впрочем, вскоре представился случай, который весьма обнадежил меня. Друзья из Версаля пригласили меня с Дмитрием на чай, и мы отправились туда в его открытом «Бьюике». Среди гостей оказалась Одри Эмери, которая в тот день комически убивалась по поводу своей короткой стрижки. Она только утром постриглась и уже раскаивалась в этом. Когда мы засобирались домой, Дмитрий, смущаясь, спросил, не буду ли я возражать против попутчицы, ему хотелось подвезти Одри Эмери. Я давно не видела брата в таком хорошем настроении, как в тот вечер.

Но приступы хандры случались все чаще, и когда однажды он вернулся домой совершенно не в себе, я решила объясниться напрямоту. К моему удивлению, он охотно пошел на этот разговор. Еще больше удивилась я тому, что наши мысли совпадали. Ему стала невыносима жизнь, которою он жил, хотелось чего то надежного и постоянного, хотелось своего дома. Я понимала, что он не открылся бы мне до такой степени, если бы уже не сделал свой выбор, и я с трепетом ожидала, какое имя он назовет. Мне предстояло выслушать готовое решение, и чего только я не перечувствовала в тот краткий миг ожидания. Но боги явно смилостивились надо мною и в этот раз. Дмитрий назвал Одри Эмери.

Я испытала такое несказанное облегчение, что не могла вымолвить и слова, так что Дмитрий, неверно истолковав мое молчание, тревожно взглянул на меня. Придя в себя, я высказала ему свое отношение, и мы заговорили о деле. Кое о чем я не задумывалась прежде, и именно это смущало его теперь: не имея, в сущности, ничего предложить своей избраннице, он сомневался, что вправе просить ее руки и сердца.

Я очень редко сожалела о том, чего мы лишились, но в ту минуту, возможно, впервые, мне с пронзительной ясностью представилось все, что мы потеряли. И я возроптала на судьбу, меня ослепил гнев. Что мы сделали, чтобы вот так ломать навсегда наши жизни?! Но из какого то уголка памяти вдруг выплыла некая сцена, и это воспоминание дало иное направление моим мыслям. То было 4 августа 1914 года, в тот день Дмитрий уходил на фронт. Вернувшись из дворцовой часовни, мы завтракали в бывшем кабинете дяди Сережи, где я тогда устроила себе гостиную. С нами были наставник Дмитрия генерал Лейминг с женой, самые верные наши друзья. Мадам Лейминг разливала кофе. Мы старательно бодрились и, плохо слушая друг друга, вели несвязный разговор. Дмитрий в обнимку с любимой собакой раскинулся на ковровой софе. Стараясь делать это незаметно, я то и дело взглядывала на него, запечатлевая в памяти любимые черты. Могло статься, что я в последний раз вижу его. Разговор часто обрывался, и в эти паузы мое сознание заполняли яркие, отчетливо видимые картины. Мне виделись удобство и безопасность нашего окружения, огромный дом, сверкающие автомобили в гараже, лошади в конюшне, бесчисленная прислуга и еще тысяча мелочей, с которыми легко и приятно жить. Я думала об этом потому, что Дмитрий все это оставлял, и оно вдруг оказалось таким лишним, ненужным. Главным было одно: он должен выжить.

И когда он заговорил со мной о своем будущем, та же мысль овладела мною: стоит вопрос о жизни, он должен жить, а все прочее не важно.

Не то чтобы я хорошо знала Одри, но что то подсказывало мне, что она сможет пренебречь пустячными соображениями и оценит дары, которые принесет ей Дмитрий, пусть это и не материальные ценности. Я сказала брату, что понимаю его колебания, но, думаю, не ему отступать, я уверена в успехе. Результаты беседы не замедлили сказаться: Дмитрий воспрянул, ожил, настроился на победу.

После непродолжительного ухаживания Дмитрий со всем юношеским пылом был готов сделать предложение, но все еще не был уверен в ответе. Не забуду того вечера, когда он наконец решился услышать отказ. Я была дома, в одиночестве поужинала и рассчитывала дождаться его возвращения. Он задерживался, пора было укладываться спать. И только я легла, во двор въехал автомобиль. Звякнули ворота, под знакомыми шагами проскрипел гравий. Внизу отворилась и закрылась дверь. Я уже была на ногах, накинула на плечи халат и встала в дверях. Дмитрий поднимался по лестнице. Сначала я увидела его макушку, потом и все лицо. Оно сияло детским восторгом. Пока он подходил ко мне, я заметила, что он чуть смущается, и это растрогало меня сильнее всяких слов. Мы вернулись ко мне, я забралась в постель, Дмитрий свернулся у меня в ногах. Не было нужды говорить, что его предложение приняли, но мне хотелось подробностей, и он снова и снова пересказывал их — и что он сказал, и что она ответила, и где они стояли, и где потом сели. Уже рассветало, когда мы расстались. Он ушел, я осталась одна, и сон не сморил меня.

Вскоре Одри с семьей уехала в Биарриц; потом к ним отправился Дмитрий. Свадьбу назначили там же осенью. В два оставшихся месяца надо было переделать массу дел, я не знала минуты отдыха — ведь на мне была еще моя работа. Несколько раз я ездила в Биарриц на выходные. Я ближе узнала будущую невестку, и уже тогда нас крепко связала дружба, доселе нерасторжимая.

Чтобы ближе быть к Дмитрию и русским, Одри решила принять православие. Нужно было соответствующим образом подготовить ее к этому, и я взялась хлопотать о том, чтобы наставить ее в новой вере. Я даже не представляла, насколько это окажется трудным делом. Наши батюшки не знали английского языка, только некоторые кое как говорили по французски, и Олдри не могла их понять. Наконец отыскался юный выученик Парижской православной семинарии, который, сказали мне, немного знал по–английски. Времени оставалось совсем мало, и я поручила ему наставлять Одри, даже не повидав его и не переговорив. Разумеется, я тоже должна была присутствовать на уроках, которые имели место у меня в конторе. Никогда не забуду первое занятие. Юный семинарист пришел в сопровождении священника. Оба сели рядышком против Одри, а она заняла мое место за столом. И оба заговорили одновременно — священник на плохоньком французском, а семинарист не очень внятно по–английски. Настроение было самое истовое. Посерьезневшая Одри озадаченно переводила взгляд с одного на другого, пытаясь понять смысл сказанного. Понять что либо было трудно даже мне, а уж она, конечно, не поняла ни слова. Поверх их голов я порою ловила ее растерянный взгляд. Я недолго терпела эту пытку. Давясь от смеха, я поспешила уйти, пока она не успела этого заметить.

Близился день свадьбы. Ее назначили на 21 ноября, отъезду в Биарриц предшествовал гражданский обряд бракосочетания в Париже, точнее, в муниципалитете Булонь–сюр–Сен, где мы были зарегистрированы. Одри с семейством, княгиня Палей, мои сводные сестры, свидетели (в их числе посол Херрик) и несколько приглашенных гостей — все собрались у меня и отправились в крохотную мэрию, вероятно, впервые подвергшуюся такому нашествию. Секретарь рассадил нас по скамьям в зале, и мы стали ждать мэра. Отворились двери, мы, как принято, встали; смущаясь и ни на кого не глядя, невысокий плотный господин быстро прошел на свое место. Наискось скромного коричневого костюма змеилась трехцветная лента, знак его властных полномочий. Началась церемония. Не привыкший к иностранным именам и титулам, мэр ни одного не сказал правильно.

В тот же вечер мы уехали в Биарриц. Мы с Дмитрием остановились в отеле. На следующий день приехавшие из Парижа епископ и священники крестили Одри в православную веру. Восприемниками были я и наш кузен герцог Лейхтенбергский. Это долгий и утомительный обряд, и я очень сочувствовала Одри, не понимавшей ни единого слова.

Утром 21 ноября, в день венчания, я поднялась с чувством, которое мне трудно передать. До этого я была в делах и не задумывалась о себе, теперь так уже не получится. В полдень пошли к обедне, на ней пел знаменитый хор Русского кафедрального собора в Париже. Послушать пение пришли некоторые наши друзья по Биаррицу и приехавшие на свадьбу парижские гости. Церковь смотрелась празднично. Ее уже убрали к венчанию, которое пройдет позже. Ослепительно сверкало осеннее солнце; его лучи, струясь сквозь витражные стекла, пестрили цветными пятнами пол и стены. Войдя в церковь, я сразу ощутила нечто необычное в воздухе, какую то одухотворенную трепетность. Голоса священников были исполнены чувства, хор вкладывал всю душу в пение. И это ощущение только нарастало, пока шла служба. На краткое время мы перестали быть только беженцами. Даже те, кто пришел из любопытства, были захвачены общим настроением. При вознесении даров мы опустились на колени, и следом стали на колени иностранцы; у многих в глазах стояли слезы.

Оставив гостей обедать в отеле, я отправилась к матери Одри. Одри просила помочь ей управиться с фатой, в которой венчались и я, и моя матушка. Это прекрасное старое кружево среди немногого я уберегла и вывезла из России. Перед побегом я увязала фату и еще какие то кружева в подушку, на которой потом спала в дороге. От волнения мы с Одри едва могли говорить, у меня перехватывало горло. Я понимала, какие чувства переживает Одри, но не могла посочувствовать ей, чтобы самой не сорваться.

Когда я вернулась в отель, было уже время переодеваться. Дмитрий был у себя в комнате; все утро мы избегали оставаться наедине, почти не говорили друг с другом. По обычаю, перед тем как идти к венчанию, я должна была благословить его, заместив наших родителей, и вот этой минуты мы оба страшились. Но сколько мы ни откладывали ее, эта минута пришла. Собравшись, я вышла в гостиную, разделявшую наши комнаты, и стала его ждать. За окном огромные волны бились о скалы; солнце село. Седой океан предстал мне в ту минуту жестоким и равнодушным, как судьба, и еще бесконечно одиноким. В черном костюме, с белым цветком в петлице вошел Дмитрий, и мы неуверенно улыбнулись друг другу. Я вернулась в спальню и вынесла икону. Дмитрий стал на колени, и я иконой перекрестила его склоненную голову. Он поднялся, мы обнялись. Я судорожно прижалась к нему. Горло перехватило так, что я не могла дышать.

В дверь постучали; пора идти в церковь. Не видя себя в зеркале, я надела шляпку, подхватила пальто. Из отеля через маленькую площадь мы направились к церкви. Расступившаяся толпа перед входом пропустила нас. На паперти нас ждали товарищи жениха, в основном офицеры–однополчане Дмитрия. Пробираясь в набитой народом церкви, я ловила взгляды любопытствующих. Дмитрий оставался в дверях, ожидая, согласно обряду, псалмопения. А хор молчал в благоговейном трепете; нескоро начали певчие, и то нестройными голосами. Я только раз оглянулась на брата, застывшего в дверях; у него было бледное строгое лицо. И тут меня отпустило, я залилась слезами.

Народ зашевелился: приехала невеста и с отчимом всходила на паперть. Вот она уже рядом с Дмитрием. Вместе они дошли до середины храма. Началось венчание. И те же чувства, что на обедне, охватили всех собравшихся; ясно ведь, какие воспоминания владели тогда нами, русскими.

После венчания был прием в доме моей новоиспеченной невестки. Потом я вернулась в отель, поужинала с гостями и села в парижский поезд. Новобрачные, отужинав у матери Одри, на первой станции после Биаррица подсели в наш поезд. Меня позвали, когда поезд тронулся, и мы еще выпили шампанского из толстых казенных стаканов.

На следующее утро я проводила молодоженов на вокзал, откуда они отправлялись в Англию на медовый месяц. Мы позавтракали в душном вокзальном ресторане, немного погуляли по платформе, и они отправились в свой вагон. Поезд давно пропал из виду, когда я наконец ушла.