Воспоминания

Дебют

Траур не помешал нам в начале лета отправиться в Ильинское. Мы неплохо проводили время, но лучше бы там не было солдат, которым поручили охранять нас, и нового автомобиля, купленного на случай, если нам придется спасаться бегством.

Каждый день мы с Дмитрием ездили верхом. У нас появились партнеры по играм, мы вместе бегали, пели, ходили на репетиции хора. Образ жизни изменился. Даже тетя Элла взбодрилась и вовсю проявляла инициативу.

Она организовала в имении госпиталь для раненых, что было бы немыслимо при дяде. В этом она нашла себе утешение, проводила там почти целые дни, лично занимаясь всеми вопросами. Впервые в жизни она приблизилась к народу.

Но ее неопытность, неумение разговаривать с этими людьми часто заводили ее слишком далеко. Солдаты бесцеремонно пользовались добротой тети Эллы, а саму ее ни во что не ставили. Вскоре они ей сели на голову. Генерал Лейминг только головой качал, беспокоясь об ослаблении дисциплины.

Вначале я усердно посещала раненых, но быстро утратила к этому интерес. Меня раздражало, что они берутся рассуждать о вещах, в которых совершенно не разбираются.

Тетю огорчало, что я не расположена помогать ей. Она упрекала меня, а я понимала, что не смогу вразумительно изложить ей свои доводы, да и вообще лучше ей не знать, что я думаю на этот счет.

Приехали к нам погостить на несколько недель моя бабушка, греческая королева Ольга с сыном Кристофером. Она была очаровательной пожилой дамой, которая сразу же располагала к себе. Подкупала ее душевная мягкость и чисто детская непосредственность. Казалось, ничто не способно вывести ее из равновесия, она умела во всем видеть хорошие стороны. Она единственная была для меня воплощением материнской любви и нежности, но моя робость, необщительность и развившаяся с годами привычка таить свои чувства мешали мне раскрыть перед ней душу. Ощущая ее сердечность, видя ее добрые глаза, мне хотелось броситься к ней и крепко обнять, но я так мало видела в жизни ласки, что не умела ее выразить.

За свою долгую жизнь бабушка многое испытала: войны, революции, потери близких. Она была глубоко верующим человеком и переносила все терпеливо и смиренно. Находясь в Ильинском, она увлеченно помогала тете Элле по уходу за ранеными в госпитале, и их самозабвенная поглощенность этим богоугодным делом предоставляла Кристоферу, Дмитрию и мне возможность носиться как угорелым и озорничать. Чего только мы не вытворяли, а Кристофер был заводилой. Он подговорил нас проехаться на умышленно поврежденной коляске; к счастью, умная лошадь вовремя остановилась, а мы, грязные, в рваной одежде, но невредимые, хохотали до слез. Он устраивал розыгрыши, подшучивал над всеми, но беззлобно, а потому на него никто не обижался. Бабушка, которая обожала его, ласково выговаривала ему, а он притворно принимал покаянный вид или целовал ее, и все прощалось.

Следует признать, что и тетя Элла стала гораздо более терпимой по отношению к нам и многое нам прощала, а потому у нас установились довольно доверительные отношения. И все же я никогда не была с ней искренней. Я

чувствовала, что мы не сходимся с ней во взглядах. Я восхищалась ею, но не хотела быть на нее похожей. Мне казалось, что она отгораживается от жизни, а я хотела глубже узнать ее.

Ей не нравились мои манеры; она считала, что современным девушкам недостает той застенчивой робости, которая главным образом и придает очарование юным особам. По ее убеждению, меня следовало воспитывать так же, как это было принято во времена ее детства и юности. Она никак не хотела понять, что с той поры минуло много лет, и мы принадлежим к разным поколениям.

Я внешне подчинялась ее требованиям, выполняла ее пожелания, но в душе подсмеивалась над всем этим.

Даже в стиле одежды мне приходилось следовать ее вкусам. Когда мне еще не было пятнадцати, она заставила меня носить высокую прическу, как у австрийской эрцгерцогини времен ее молодости: волосы зачесаны назад, а длинная пепельная коса узлом уложена на затылке.

Несмотря на склонность к занятиям спортом, я отличалась неповоротливостью; тетя считала, что мне недостает грации.

Мой брат даже в подростковом возрасте не был неуклюж. Он всегда был хорошего сложения, стройным, изящным в движениях и к тому же более веселым и жизнерадостным, чем я. Тетя находилась под его обаянием, он вообще умел располагать к себе людей. Он более меня был склонен к озорству, дурачился, а я была не по возрасту задумчивой, во всем находила пищу для размышлений; тетя с укором поглядывала на меня.

Я действительно уже вышла из детства. Я наблюдала и подмечала все, что происходило вокруг, пыталась самостоятельно разобраться в сумятице своих мыслей и еще не вполне сформировавшихся представлений. Тетя боролась с этой моей склонностью, как и прежде дядя; он часто твердил нам, что для него мы всегда будем оставаться детьми. Тетя следовала тому же принципу. Она никогда не говорила с нами о семейных делах или о политике, не делилась своими планами и замыслами. Мы всегда о всем узнавали последними, обычно из разговоров окружавших нас лиц. Когда она наконец решалась посвятить нас во что либо и выяснялось, что мы уже в курсе этого, она бывала очень недовольна.

Неведение, в котором она держала нас, было частью ее воспитательной системы, но такое положение раздражало нас, подогревало наше любопытство, учило изворотливости. Мы очень хорошо знали, как угодить ей, а потому делали вид, что нам ничего не известно. Это позволяло поддерживать хорошие отношения, а ей было гарантировано спокойствие. Кроме того, нас забавляло, что, отправляя нас спать в девять вечера, она тешила себя мыслью, что мы так и будем оставаться розовощекими детьми, игривыми и простодушными.

Осенью мы вернулись в Николаевский дворец, где заняли новые апартаменты, обставленные согласно тетиным вкусам. Мне теперь были отведены две большие светлые комнаты. Из комнат Дмитрия открывался замечательный вид на Кремль и Москву.

Спальня тети Эллы скорее походила на монашескую келью, вся белая, увешанная иконами и образами. В углу было большое деревянное распятие, в котором хранилось то, что осталось от одежды дяди в день его гибели.

Не желая отложить попечение о раненых солдатах, она арендовала дом в городе близ Кремля и превратила его в госпиталь. Она продолжала навещать их. Я там почти не бывала. Мы с братом находили это ее самозабвенное пристрастие несколько смешным.

Политическая напряженность достигла тогда своего пика, положение в стране вызывало серьезное беспокойство. Повсюду происходили забастовки, бунты, беспорядки, надвигалась революция.

Манифест 17 октября, которым император даровал народу определенные свободы, учредил Думу, не был достаточным средством, чтобы остановить поднявшуюся бурю. Москву той осенью захлестнула волна помешательства. Одна за другой вспыхивали забастовки, и в один прекрасный день мы оказались полностью изолированными в Кремле, отрезанными от остального мира, под охраной солдат, чья лояльность вызывала сомнение.

Перестали работать все средства связи — почта, телеграф, телефон, а наш дом освещался лишь потому, что Кремль имел свою электрическую станцию. Нам недоставало провизии и воды. Ворота Кремля были закрыты. Вход на его территорию происходил только днем, да и то по пропускам. По вечерам в Кремле не зажигали освещения, в том числе и люстры в Николаевском дворце, а все лампы в комнатах были помещены под столы, чтобы снаружи свет не был виден.

Мы оказались осажденными в стенах древней крепости, а вокруг происходили мятежи. Поступали тревожные известия об угрозе ночного нападения, о планах революционеров проникнуть во дворец и взять нас, детей, в заложники.

Дом наводнили солдаты, у дверей стояла охрана, мы не могли выходить в город и гуляли лишь внутри кремлевских стен.

Тетя Элла сохраняла обычный озабоченный вид, она велела нам не бояться и разработала с генералом Леймингом план, как спрятать нас в случае опасности. Несколько раз она выезжала в город, пренебрегая мерами предосторожности, которые ее просил соблюдать полицмейстер. Однажды вечером ей потребовалось отправиться в госпиталь, чтобы присутствовать на срочной операции, и генерал Лейминг, хотя он не одобрял подобную опрометчивость, вынужден был сопровождать ее.

Обычно они ездили в экипаже, но в этот раз пошли пешком, чтобы не привлекать внимания. Думаю, она надеялась, что мы о том ничего не узнаем, однако мы случайно проведали и очень беспокоились. Мы ждали ее и не ложились спать.

Тетя Элла вернулась поздно. Поскольку она еще не обедала, то отправилась в столовую, где для нее был оставлен холодный ужин. Мы пришли к ней туда. Я была так возмущена, что негодование пересилило мою робость, и, поборов долголетнюю привычку держать язык за зубами, я выложила ей все, что думала.

Первым делом я сказала ей, что ее чрезмерная привязанность к раненым и прежде была смешна, а уж теперь тем более. Что поздний визит в госпиталь был опасен, и завтра о нем станут толковать на каждом углу. А для пущей вескости я добавила, что дядя осудил бы такое ее поведение.

Не знаю, откуда у меня взялась смелость на подобные речи. Каждый миг я ждала, что меня прервут и отправят в свою комнату. Но, к моему удивлению, тетя кротко выслушала меня до конца, не произнеся ни слова. А когда я упомянула о дяде, она опустила голову и заплакала. От ее слез моя горячность сразу остыла, я тут же попросила прощения за все, что наговорила, и умолкла.

Не выказывая возмущения, тетя Элла признала справедливость моих слов; госпиталь и раненые слишком многое значили в ее жизни, объяснила она, хотя дядя, наверняка, не одобрил бы ее.

Но она чувствует себя такой одинокой, у нее такое в душе отчаяние, просто необходимо что нибудь делать, а о своем горе она забывает при виде страданий других.

Мы долго тогда разговаривали. Напоследок я попросила у нее прощения за свою несдержанность. К счастью, то была наша первая и последняя сцена такого рода. На следующий день мы вели себя так, как будто ничего не произошло. Но тетя стала реже ходить в госпиталь и никогда не делала этого после наступления темноты.

Когда после применения репрессий забастовки прекратились, тетя решила, что разумнее будет переехать в Царское Село. Там мы пробыли до конца зимы. Сначала мы жили с императором и императрицей, потом в апартаментах Большого дворца.

После нашего отъезда в Москве произошли новые беспорядки, но правительство прибегло к карательным мерам: из Петербурга был отправлен гвардейский полк, кровь текла рекой, порядок был восстановлен. Тетя вернулась в Москву одна.

В апреле мы присутствовали на открытии Государственной Думы в Зимнем дворце в Петербурге. Предполагалось, что это ознаменует начало новой эры, когда верховная власть будет нести ответственность в принятии решений перед народом и считаться с его мнением. Но в условиях ограничения пределов своей власти император не имел намерения идти на серьезные уступки. Создание Думы было полумерой, вынужденной и чисто формальной.

При открытии Думы Зимний дворец скорее походил на крепость, столь велик был страх перед нападением или враждебными демонстрациями. Государь прибыл в сопровождении пышной свиты: мужчины в парадной форме, женщины в платьях со шлейфами и диадемами. Я надела шлейф предписанной длины и, уже как взрослая, заняла место в процессии. Церемоний подобного рода прежде не было, а потому ее участники не очень понимали, как им следует держаться. У большинства из них был мрачный вид, отчего создавалось впечатление присутствия на похоронах. Даже император, обычно умело скрывавший свои чувства, был бледен и встревожен.

Нам хорошо было в Царском Селе. Нас окружала многочисленная родня, и в этом замкнутом мирке мы наслаждались прелестью тесной семейной жизни. Отношения между императорской четой и их детьми, несмотря на окружающую роскошь, были простыми и душевными.

В ту зиму император хотел лично проинспектировать все расквартированные в Петербурге и его окрестностях полки, а потому поочередно вызывал их на смотр в Царское Село. Раз или два в неделю по утрам проводились парады, а днем во дворце устраивался обед для офицеров. Из дам присутствовали только императрица, я, иногда сестра императора Ольга Александровна, и две фрейлины. Мне все это очень нравилось.

Из за событий предыдущего года у нас полностью прекратились занятия, и месяцами мы благополучно обходились без них. В Александровском дворце было невозможно на серьезной и постоянной основе организовать нашу учебу, и тогда было принято решение, что мы переедем в Большой дворец, в бывшие апартаменты отца.

Оба дворца располагались близко друг от друга. Было решено, что питаться мы будем с императорской семьей. Нам наняли еще больше учителей, чем прежде, и они делали все, чтобы наверстать упущенное, но вместе с тем возникало много возможностей развлечься, так что скучать не приходилось.

Развлечения были приятными и разнообразными. Часто я ездила в гости к моим кузенам, детям великого князя Константина, которые жили во дворце в Павловске, в пяти километрах отсюда. Это была большая семья, где старшие дети были старше меня, а остальные — погодки. Помнится, что тогда у них было шесть сыновей и дочь, с которой мы два раза в неделю имели урок русской истории. Мы катались на санках и были гораздо изобретательней кузенов в придумывании всяких забав. Однажды я наехала на столб и разбила себе губу, домой вернулась в крови. Вечером был дворцовый обед, на который я явилась с распухшим лицом и перекошенным ртом. Император очень смеялся надо мной.

Мадемуазель Элен снова начала ревновать, но я не обращала на это внимания. Она привыкла повсюду следовать за мной, но теперь в Александровский дворец я ходила без нее; она глубоко переживала и даже пригрозила покончить с собой. Сначала она просто высказывала свои обиды, а потом, разгорячившись, осыпала меня упреками в присутствии слуг.

Я подождала, пока мы остались одни, а потом устроила ей выговор. Не помню, что я ей сказала, но, должно быть, взяла верный тон, поскольку она сразу умолкла. От изумления она не сразу нашла слова, и голос ее звучал почти подобострастно. Мне мучительно было видеть ее такой. И торжествующее чувство от того, что впервые я заявила протест и одержала победу, сразу же пропало. Однако с этого дня разногласия между нами возникали реже, воцарился мир, и мы стали лучшими друзьями.

Весной 1906 года мне исполнилось шестнадцать лет, и тетя Элла и император с императрицей решили отметить мой день рождения с некоторой торжественностью. Я получила подарки от всех и была очень рада, поскольку отныне я больше не считалась ребенком, а официально признавалась девушкой.

Наш траур окончился в феврале, и великий князь Константин с женой устроили бал для меня и своей дочери, которой тоже исполнилось шестнадцать лет.

Это было большим событием. Я стала готовиться к нему задолго. Тетя сама занялась моим туалетом. Она приготовила для меня платье. Оно было из полупрозрачной вуали на розовом чехле. К нему я прикрепила букетик ландышей. Помню, что втайне я считала это платье слишком тяжелым и не очень подходящим для первого бала, я бы предпочла простой белый шелк, но тетю не интересовало мое мнение.

Брат сопровождал меня на бал. Он был одет в морскую форму младшего лейтенанта. Император и императрица повели нас на празднества, которые начались в шесть вечера и продолжались до часу ночи. Сначала был обед, потом — ужин.

Вечер длился долго, очень долго, но мне показалось, что он пролетел быстро, ведь было так весело! Домой мы вернулись с мадемуазель Элен и генералом Леймингом. Я чувствовала себя усталой, подол платья изорван, прическа совсем растрепалась, но цветы и ленты котильона, перевязанные вокруг рук, были реальными доказательствами моего успеха. Дмитрий, еще слишком юный, не признавал танцы, он с пренебрежением относился к такой форме развлечения, а потому считал, что провел время очень скучно. Я же мечтала только о том, чтобы все повторилось.

Но прошло много месяцев, прежде чем мне снова довелось побывать на балу. Тетя считала против правил приличия выпускать меня в свет только в компании мадемуазель Элен. Было принято, чтобы молодую девушку сопровождала на бал пожилая близкая родственница. Сама она этого делать не могла по причине траура, а поскольку никого другого не было, я никуда не выезжала.

Мы надеялись в тот год увидеться с отцом, но тетя Элла и слышать не желала о нашей поездке за границу в компании генерала Лейминга и мадемуазель Элен.

Часть лета мы провели в Петергофе, часть — в Ильинском. Осенью мы снова поселились в Николаевском дворце в Москве. В какой то момент я отметила, что тетя Элла вновь стала энергичной. Вся ее активность сосредоточилась на чем то, что не имело к нам прямого отношения, и она держала это в тайне. В нашем маленьком мирке слуг и обслуживающего персонала появились два новых лица — госпожа Узлова, вдова, муж которой был убит во время недавних беспорядков, и отец Александр, священник. Отец Александр был с нашей армией на японской войне, где отличился своим мужеством, моральными качествами и красноречием.

К госпоже Узловой я относилась с симпатией, она не старалась искать расположения и держалась с большой простотой. Но отца Александра я невзлюбила с самого начала. Он был необычайно хорош собой и отлично знал это. Голос у него был тихий и ровный. Я так и не узнала его ближе, возможно, тогда бы мое мнение о нем переменилось. Тетя проводила все время с этими двумя новыми приближенными, они были единственными, с кем она делилась своими планами.

По возвращении в Москву она купила дом и участок земли в Замоскоречье. Нам она сказала, что он предназначен для инвалидов войны. Ее интерес к своему бывшему госпиталю к тому времени ослаб, она теперь довольно редко бывала там.

Дом в Замоскворечье перестраивался согласно новому замыслу, и тетя Элла лично наблюдала за всеми работами.

Мы с Дмитрием вернулись к занятиям. Без радости мы встретили прежних учителей, которые продолжали бубнить свои предметы. Тетя считала, что я слишком много занимаюсь; в ее время, говорила она, женщины не забивали себе голову таким множеством бесполезных знаний. Я почти была готова согласиться с ней. Но генерал Лейминг выдвинул свои доводы и настоял на продолжении моей учебы. Ему удалось добиться своего, но толку от моих занятий было мало: в моем образовании отсутствовала какая либо последовательность и система, а методы обучения были поверхностными и не приносили пользы.

Россия оставалась охваченной смутой и брожением. Волна бунтов и восстаний, постоянная агитация, непрекращающиеся подстрекательские речи людей, которые плохо разбирались в политике, к тому времени ввергли императора и правящие круги в мрачное состояние недоумения и бездеятельности. Между ними и мыслящим обществом давно уже возникло глубокое непонимание, они были далеки от интересов страны. Правление становилось все более централизованным, более косным, оно не обладало проницательностью и гибкостью, необходимыми в условиях меняющихся запросов.

С другой стороны, выразителям так называемого общественного мнения, тем людям, которые под звонкими лозунгами выступали от имени крайне невежественных масс, недоставало компетентности и инициативы. У них не было ни достаточной моральной силы, ни необходимого опыта для создания новой системы. Они находились в плену теорий, зачастую блестящих, но не применимых к реальности. Шумливые и угрожающие, они с готовностью и легкостью преодолевали сопротивление, которое пытались оказать слабые и малодушные советники императора, и выдвигали программу социальных свобод и политических реформ, для которых страна еще не созрела.

С появлением Думы император якобы ограничил свою власть, в действительности же он оставил в неприкосновенности значительную часть своих прерогатив, но ни он, ни его советники не знали, как извлечь выгоду из завоеванного. Они имели власть, но не умели распорядиться ею, император лишь бессильно хмурил брови перед юным либеральным институтом, откровенно отказываясь признать его и всегда помня, что это было вырванной у него уступкой.

Определенная терпимость могла бы смягчающе повлиять на настроение представителей нации, пробуждая чувство политической ответственности, вызывая уважение к традиции. Но постоянная и нескрываемая неприязнь императора действовала на Думу и на народ раздражающе. Народ и его представители в Думе в той или иной степени начали добиваться окончательного признания своих прав. Они видели, что их предложения для блага страны вроде бы получают одобрение, но, когда заходит речь об их практическом применении, их сводят на нет, чиня препятствия, большинство из которых не имеют под собой никакой основы. Тем самым режим лишь с большей очевидностью демонстрировал свою слабость и неправильность в действиях, за что при любой возможности подвергался нападкам.

Стали создаваться партии различной ориентации. Из них, возможно, самыми пагубными для монархии были крайне правые, которые тешили императора беспочвенными иллюзиями.

При таком положении сотрудничество между царем и Думой было невозможным, и с самого начала мирные усилия по либерализации русского абсолютизма оказались обреченными на неудачу.

В стенах Кремля жизнь в основном протекала как обычно. В ту зиму мы часто бывали в театре.

Посещение театра было целым событием. Позади императорской ложи находилась большая гостиная, в которой в антрактах пили чай. Чашки, тарелки, серебро и провизию доставляли из нашего дворца. Обычно на чаепитии присутствовал обер–полицмейстер, мы также приглашали тех из наших хороших знакомых, кому случалось быть на спектакле. Помимо того нам разрешалось приглашать в ложу артистов, певцов или танцоров, но чаю им не предлагали, согласно обычаю они стояли те несколько минут, пока шла беседа. Таким образом мы познакомились со всеми известными московскими артистами, которые в то время играли в императорском театре. К сожалению, тетя Элла не водила меня на спектакли знаменитого тогда Московского Художественного театра.

Я часто проводила воскресные дни в обществе подруг — сестер Клейнмихель. Они жили с родителями в просторном старом доме с двором и садом на тихой улице в приличном районе. Я предпочитала ходить к ним, чем приглашать их к себе в Николаевский дворец. Простота их семейной жизни очень привлекала меня. Графиня Клейнмихель, интеллигентная и еще довольно молодая, была настоящей подругой своим дочерям, она умела создать радостную обстановку в доме и быть незаменимой во всех наших делах. Зная о моем одиночестве, она очень старалась, чтобы я чувствовала себя как дома. Всякий раз, когда нужно было уходить и возвращаться к себе во дворец, я испытывала чувство грусти и некоторую зависть.