Воспоминания

Швеция

Наше свадебное путешествие началось с визита к королеве Швеции, матери мужа, которая по состоянию здоровья не могла присутствовать на нашей свадьбе. Урожденная принцесса Баденская, она жила тогда в Германии в Карлсруэ вместе со своей матерью, эрцгерцогиней Луизой.

В Карлсруэ нас ожидал официальный прием. Мне нужно было выйти из поезда в парадном виде, с украшениями, и можно представить, сколь сложно одеться так в условиях обычного купе первого класса. В Карлсруэ двор пребывал в трауре по случаю кончины деда моего мужа. Все принцессы и фрейлины были в черных одеждах и вуалях, а на любимом кресле покойного эрцгерцога лежал траурный венок.

Эрцгерцогиня Луиза, дочь императора Вильгельма I, являлась одной из последних представительниц ныне исчезнувшего поколения принцесс. Это была старая дама, в которой строгие принципы и железная воля сочетались с живым умом и необычайно широким кругом интересов. Несмотря на мои юные годы, она всегда уважительно ко мне относилась, что поражало меня. Часов в восемь утра, когда она обычно вставала, она посылала ко мне свою первую статс–даму, чтобы поинтересоваться, как я спала, я постоянно чувствовала ее заботу. Часто она приходила в наши апартаменты, когда мы с мужем завтракали. Даже в столь ранний час она была официально одета, вся в черном, с вуалью, длинным шлейфом и веером в обтянутой черной перчаткой руке.

Ее преданность семье была удивительной, ее интересовало буквально все, что этого касалось. Часами она расспрашивала меня о разных родственниках в России, которых знала только по именам. Для нее имела значение малейшая деталь. Такое же отношение распространялось и на умерших, которые, казалось, продолжали занимать то же место в ее жизни, что и прежде. Ее спальня, куда она меня пригласила однажды, была увешана фотографиями королей, королев, принцев и принцесс на их смертном одре. Некоторые рамочки украшали веточки бессмертника и креповые банты.

При дворе в Бадене строго соблюдался этикет. Даже семейные встречи были обставлены торжественностью, и мне казалось, что такое актерство доставляло удовольствие знатным персонам, лишенным других развлечений. Моя новая семья относилась к этому очень серьезно.

На следующий после нашего приезда день император Вильгельм II приехал с официальным визитом. Вечером после парадов и церемоний семья собралась на обед в узком кругу, за столом было только семь или восемь человек. Я сидела рядом с принцем Максом, тогда молодым человеком, отличавшимся от родственников веселым характером. От его шуток я рассмеялась.

Наступила тишина. Все обернулись и смотрели на меня с крайним изумлением. Я покраснела и потупилась. Дома, в России, где все отличалось большим масштабом, личные отношения были гораздо проще. Этикет существовал только для церемоний.

Потом мы с мужем отправились в Венецию, причем шведский король решил, что во время медового месяца нам не нужны сопровождающие. Венеция, где я страстно мечтала побывать с детства, вызвала разочарование, я не нашла в ней ничего замечательного, только спустя много лет я сумела оценить ее. Потом мы поехали в Ниццу, где нас ожидал автомобиль, на котором мы путешествовали по Франции.

В Марселе принц слег в постель, так как немного простудился. В компании шофера я совершила небольшую морскую экскурсию, чтобы посмотреть замок Иф. Это происходило в субботу, и в выходной день на пароходе было много рабочих и солдат, все потягивали вино и распевали во весь голос.

В Биаррице я встретилась со своей кузиной великой княгиней Ксенией, которая с детьми жила в большой вилле у моря. Однажды мы съездили в Сан–Себастьян посмотреть бой быков, но сели на солнцепеке, и головная боль вынудила меня уйти, не дождавшись конца. Из Биаррица мы поехали в Тур, а оттуда по замкам Луары.

К тому времени я возненавидела эти поездки. Езда на автомобиле утомляла меня, часто случались всякие поломки, к тому же наряды того времени были плохо приспособлены к подобным путешествиям. В то время я не привыкла обходиться без горничной. Шляпа, укрепленная на верху высокой прически, не держалась на месте, и, чтобы не потерять ее, приходилось крепко привязывать ее вуалью, которая забивалась пылью и не давала свободно поворачивать голову. Юбки были слишком длинными и широкими для таких поездок. Время от времени я посматривала на себя в зеркало заднего вида и приходила в ужас: ветер трепал волосы, а шляпа съезжала набок.

Наконец впереди только одна еще остановка, и мы будем в Париже, где меня ждали отец и Дмитрий! Но в этот последний день у нас пять раз подряд лопались шины, а на замену одной из них требовалось по меньшей мере сорок пять минут. Я нетерпеливо ходила взад и вперед по шоссе, раздражаясь от каждой новой поломки.

Только поздним вечером мы добрались до Парижа. Когда автомобиль подъехал к отелю, первым, кого я увидела, был Жданов, старый камердинер моего брата. Я радостно бросилась ему на шею.

Потеряв надежду увидеть нас в тот вечер, Дмитрий поехал к отцу в Булонь–сюр–Сен. Но он вскоре вернулся, и мы снова встретились. Обоим казалось, что разлука длилась долго. Нам так много хотелось рассказать друг другу, но в первый момент мы не могли думать ни о чем и молчали, охваченные волнением.

Хотя мой муж всячески старался скрыть это, было видно, что мое нетерпение увидеть Дмитрия, радость от встречи с ним глубоко его задела. Я отметила про себя, что следует быть сдержанней, но, несмотря на благие намерения, мне это не удалось, и как только принц отправился в постель, я прокралась в комнату брата. Он собирался тотчас отправить меня назад, но так много всего накопилось у нас на душе, что время летело незаметно, и мы полночи провели, сидя рядышком на ступеньках и шепотом поверяя сокровенное.

На следующее утро мы завтракали у отца. Наконец то я увидела дом, к которому много лет устремлялись мои мысли, в первый раз познакомилась со своим сводным братом и двумя сестренками, старшей из которых было шесть лет. Дом в Булони был удобным, уютным, без особой роскоши. Это был настоящий дом. Вряд ли отец сожалел о большом дворце, холодном и пустынном, который он оставил в Петербурге. Они с женой были по–настоящему счастливы.

Глядя на них, на их дом, я ощущала, что нет у меня в душе ни тени недоброжелательства, которое я некогда питала к мачехе. Теперь мы обращались друг к другу по имени и на «ты» и очень подружились. Отец этому был безмерно рад.

До этого я была в Париже только в семилетнем возрасте. Все в нем меня восхищало. Магазины были заполнены удивительными вещами, просто глаза разбегались, но, как мне помнится, я сделала только две покупки, да и то достаточно своеобразные. Одна из них — накладка для волос, валик из завитых волос на подушечке из конского волоса, чтобы с его помощью делать прическу более высокой. Только однажды парикмахер использовал его для моей прически, а потом я его забросила, у меня самой были очень густые волосы. Должно быть, у меня таким странным образом проявилось кокетство, захотелось приукрасить себя, по крайней мере моя новая фрейлина баронесса Фалькенберг смеялась до слез.

Другим моим приобретением стало огромное боа из желтых и синих страусиных перьев, национальные цвета Швеции. Я решила, что надену его во время официального прибытия в Стокгольм.

Дмитрий уехал из Парижа за несколько дней до нашего отъезда, сказав, что отправляется навестить эрцгерцогиню Гессенскую. Мы с мужем пересекли Германию, потом Балтийское море и достигли Швеции. На всем пути до Стокгольма толпы людей встречали нас приветственными возгласами. Мне нравилось все это любопытство, такое внимание. Хотя никто меня не наставлял, я знала, что мне делать. Я выступала с короткими речами, целовала маленьких девочек, которые подносили мне цветы, разговаривала с иностранцами, улыбалась в ответ на приветствия, махала собравшимся платочком. Мне помогало знание шведского языка, я искренне хотела понравиться шведам. Сознание того, что мне это удается, пьянило меня.

Мы прибыли в Стокгольм по морю, наш военный корабль проплывал вдоль островов. Стояла прекрасная погода. Я была вся в белом, в кружевной накидке и широкополой шляпе со страусиными перьями. А на шее у меня было то самое боа.

Разукрашенный корабль доставил нас на пристань, откуда мы въехали в город. Мы следовали в открытом экипаже в сопровождении эскорта кавалеристов в небесно–голубых мундирах и серебряных касках.

Ехали мы медленно. За нами следовал кортеж парадных карет. Улицы, украшенные шведскими и русскими флагами, были заполнены людьми. Дети махали флажками, женщины бросали цветы, которые скоро заполнили экипаж, все кричали.

Во дворце, который возвышался над городом и был виден отовсюду, был выстроен почетный караул в форме времен Карла XII. Когда подъехал наш экипаж, лакей распахнул дверцы, и из них посыпались цветы. На каждой ступени парадной лестницы стоял гренадер в огромной шапке из медвежьего меха. Дворец был наполнен звуками труб и барабанов, военный оркестр исполнил национальные гимны двух стран.

Наверху лестницы нас встретили король и королева. А за ними, на пороге открытой двери я увидела — невозможно было поверить в это — Дмитрия в белом гвардейском мундире. Я застыла на месте и смотрела на него, вид у меня был такой ошеломленный, что встречающие невольно заулыбались. Король тайно привез его в Швецию, чтобы сделать мне сюрприз, порадовать в первый день пребывания в чужой стране.

После приветствий и представления двору нас провели в отведенные комнаты, где предстояло жить, пока не будет построен наш дом. Здесь уже была моя преданная горничная Таня и любимый фокстерьер, который с восторгом прыгал на меня. Через несколько минут пришли Дмитрий и генерал Лейминг, и с самого начала жизни в Стокгольме я оказалась в окружении родных лиц.

Но несмотря на заботливое внимание короля и мою радость видеть Дмитрия, я все же сочла, что лучше будет, если он нанесет визит позднее. С момента въезда в Швецию я следовала иной линии поведения, решив хотя бы на некоторое время забыть о себе, полностью отдаться своим новым обязанностям и найти приятное в новой роли. Присутствие Дмитрия как то отвлекало от намеченного и заставляло меня обратиться к прошлому, а я намеревалась смотреть вперед, в новую жизнь.

После нескольких дней празднования, обедов, приемов мы отправились в поездку по стране, Дмитрий сопровождал нас. Мой муж как герцог Сёдерманландский имел небольшой загородный дворец в двух часах езды на поезде от Стокгольма. Здесь нас ожидала торжественная встреча, вся провинция вышла приветствовать своего герцога и его жену. Мы уже безумно устали от всех этих приемов, это оказалось самым трудным. Целыми днями в парке было полно людей, они смотрели в окна нижнего этажа вдоль всего дома. Нам и есть приходилось на публике, словно мы находились в витрине: в столовой было три больших окна и застекленная веранда.

Через несколько дней Дмитрий вернулся в Россию. Мы с мужем остались одни, не считая баронессу Фалькенберг и капитана Клеркера, адъютанта мужа.

Можно было наслаждаться покоем после всех волнений свадебного путешествия и прибытия в Швецию. Баронесса и капитан тактично оставляли нас наедине. Остается предположить, что они времени зря не теряли, поскольку вскоре тоже отпраздновали свадьбу.

Мне было довольно скучно. Я очень тосковала по родине. Летом приехал мой юный дядя принц Кристофер и провел у нас несколько дней. Очень живой и веселый, он скрасил мне жизнь, я жалела, когда он уезжал. А осенью, как и было обещано, вновь приехал Дмитрий, и мы отправились в круиз на паруснике среди островов вдоль побережья Швеции. Днем мы плыли, а вечерами бросали якорь в какой нибудь маленькой гавани или высаживались где нибудь на острове, часто необитаемом, купались между скал, готовили еду на костре. Мы славно провели те недели.

На следующую осень Дмитрий приехал снова, и мы опять совершили путешествие на яхте. Мне нравилась такая жизнь, простая, спокойная, без всяких условностей. Иногда я сама вставала к рулю, и принц учил меня вождению яхты. Команда состояла из трех человек и был еще стюард, который убирал каюты и готовил еду. Мне приходилось управляться без горничной, и я вспоминаю, как мучилась со своими волосами, которые никак не удавалось привести в порядок. В конце концов я придумала выход: заказала себе парик!

Но с париком оказалось еще сложнее, чем с собственными волосами, поскольку я не умела делать прическу. Начать с того, что его нужно было расчесывать, а это занятие не из легких: уверяю вас, парик расчесать труднее, чем спутавшиеся волосы на голове. Как я ни старалась, он всегда походил на разметавшийся стог. Каждое утро, устав бороться с ним в своей каюте, я в растрепанном виде поднималась на палубу с париком в руках, и здесь, усевшись где нибудь и не обращая внимание на поддразнивание, принималась бороться с ним. Расчесав парик, я пыталась пристроить его так, чтобы он закрыл мои волосы, но не так то просто было этого достичь, всегда несколько прядей выбивались. Голова от парика становилась такой большой, что на нее не налезала шляпа. А кроме того, под париком голове было жарко. Сколько же мне это доставило неприятностей!

Спустя десять дней мы вернулись в Стенхаммер, и Дмитрий уехал в Россию. В октябре мы покинули загородный дом и переехали во дворец в Стокгольме. Комнаты, которые мы занимали, были большими и темными, с великолепной обстановкой, которой было недостаточно, чтобы их заполнить, и со стенами, увешанными старыми гобеленами.

Той осенью я узнала, что у меня будет ребенок, и хотя физически чувствовала себя хорошо, пребывала в растрепанных чувствах, впала в хандру. Принц после перерыва вернулся к исполнению своих обязанностей в генеральном штабе военно–морских сил, и я видела его только вечерами. Праздность и одиночество угнетали меня. Я занималась вышиванием, пыталась читать, но, поскольку образование мое было весьма поверхностным, из чтения я ничего не извлекала. Я не была приучена к серьезным книгам и систематическому изучению выбранной темы. Во мне не был пробужден дух изыскания, анализа и способности сравнения. Я жила в окружении традиций и воспоминаний о великих временах, не осознавая их и не идентифицируя себя с ними. История Швеции, дворец, музей, коллекции предоставляли широкие возможности, но я даже не помышляла об этом.

Я подумывала о занятиях благотворительностью. Это всегда было главным делом тети Эллы и ее окружения. Но, похоже было, здесь, в Швеции, в такой помощи никто не нуждался. Все было замечательно организовано, и мне свои силы приложить было некуда.

Хотя мое здоровье не давало малейшей причины для беспокойства, мы почти не бывали в обществе, а меня окружили такой заботой и такими мерами предосторожности, что в конце концов я сама поверила в собственную слабость.

Прошла зима. Я страстно желала присутствия рядом кого нибудь из близких, горько сожалея, что у меня нет матери. Тетя Элла отказалась приехать ко мне, она была поглощена созданием женской общины и не могла, написала она, обходиться без своего дела.

Наступило время родов. Боли начались вечером, но все же ночью я смогла поспать. Утром моя невестка кронпринцесса (дочь герцога Коннахта, она умерла в 1922 году) пришла навестить меня и оставалась со мной весь день. Мы вместе провели эти долгие часы страдания, и когда ночью я наконец разрешилась от бремени сыном, именно она накладывала мне на лицо смоченную хлороформом маску.

Согласно обычаям шведского двора новорожденный был торжественно представлен королем членам правительства и высшим сановникам двора. Я не могу точно вспомнить, происходило это той же ночью или утром следующего дня, но в памяти отчетливо сохранилась картина, как мой конюший и баронесса Фалькенберг, оба в полном парадном одеянии, забирают у меня с постели ребенка, чтобы нести его к королю.

Как только я оправилась после родов, сына окрестили в одном из залов дворца. Я так надеялась, что кто нибудь из членов моей семьи примет участие в церемонии, но этого не произошло. Только бывшая гувернантка мадемуазель Элен приехала из России, чтобы присутствовать при крещении. Я утешала себя тем, что в июне российский император с супругой должны нанести ответный визит шведскому двору.

Они прибыли на своей яхте в сопровождении эскорта из флотилии военных кораблей. Стокгольм был расцвечен флагами двух стран. Мы поднялись к ним на яхту, чтобы встретить их и сопроводить на берег. Их приезд имел для меня особое значение, они воплощали для меня Россию, о которой я страстно мечтала, находясь вдали от нее. А потому я с воодушевлением встречала своих монархов, и от их сердечности вновь ощутила себя — как они в шутку обычно называли меня — их «старшей дочерью».

Но судьба была так безжалостна, что омрачила даже эту радость вторжением насилия и смерти. Императора и императрицу восторженно встретили на берегу, великолепными празднествами был отмечен их визит, но когда высоких гостей доставили во дворец, после официального обеда, спрятавшийся злоумышленник выстрелил из револьвера в шведского генерала. Он был смертельно ранен и вскоре умер. Мотив этого преступления остался нераскрытым, быть может, убийца ошибочно принял шведа за русского сановника. Столетиями в Швеции не происходило ничего подобного. Все были потрясены, а я потеряла покой, опасаясь за жизнь наших гостей до их отбытия.

Вскоре после этого мой муж отправился на два месяца в плавание. Вот и еще одной разлукой стало больше. Мне нужно было привыкать обходиться без него, самостоятельно организовывать свою жизнь. Все реже и реже мы теперь бывали вместе.

Я с трудом пыталась завести друзей. Меня тянуло к людям, от которых прежде я была отгорожена. Мне казалось, что от близкого знакомства с ними я смогу больше узнать о жизни и как противостоять ей. Я была очень молода и очень самоуверенна, тогда я еще не понимала, какой помехой для свободного общения с людьми станет великокняжеское воспитание, унаследованные черты и привычки.

«Курицы не могут научиться летать, а орлы — разговаривать, как попугаи». Принцы царствующих фамилий — это особый разряд людей, которых веками взращивали во дворцах, отгораживая от реальности, строго приглядывая, ограничивая условностями, обрекая жить среди своих мечтаний и иллюзий. Мы чужды этому миру и его нуждам, а потому обречены на уничтожение и забвение.

Меня, приехавшую из России, несколько удивляло отношение народа Швеции к королевской семье. Они, казалось, смотрели на нас с любовью, но воспринимали скорее как больших детей, любимых детей, чья жизнь, интересы и владения составляли свой особый мир, великолепный, волнующий и необходимый для красоты и полноты картины мира как такового. Любопытство, которое в Швеции вызывало каждое наше действие, даже самое незначительное, несомненно, было частью этой психологии толпы. Вся нация наслаждалась спектаклем. Наши характерные черты, хорошие и плохие, обсуждались с разных сторон безо всякого недоброжелательства, с добродушною усмешкой, как взрослые толкуют о выходках своих детей.

В России было иначе. Там император обладал полной и неоспоримой властью над страной и подданными. Он был, в известной степени, богом, и это распространялось на его семью. В России не было той связанности этикетом, постоянного выставления себя напоказ, ограничения естественной потребности непринужденного общения с близкими людьми, как в Швеции.

В России было гораздо легче завязать дружеские отношения. Общественная жизнь едва существовала. Устраивались великолепные церемонии, но они случались редко, и этикет соблюдался только в официальных случаях. Наши дворцы представляли семейные святилища, оберегаемые не только от всяких посягательств извне, но даже от нескромного взора. Правда, мы принадлежали к семье бессмертных, и то, что мы не были свободны от недостатков, нам прощалось, ведь русские люди со своим Богом на короткой ноге, а потому их подход к Нему вполне доверительный. Позиция русского народа по отношению к нам не была осложнена снобизмом, это не свойственно моим соотечественникам.

Ситуацию можно обрисовать в нескольких словах: в Швеции жизнь была трудна для понимания, но народ был простым, в России же все обстояло наоборот: жизнь была простой, но народ понять было трудно. Те русские, которых принимали в наших домах, очень легко становились нашими друзьями, но они, главным образом по причине своего чрезмерного, почти болезненного самолюбия, часто обижались из за пустяков и прекращали дружеские отношения. А те, кто не был допущен, считали, что ими пренебрегают и изливали свою горечь в критицизме, который несли в народ, их речи жадно слушали и усваивали. И так мало–помалу Олимп был уничтожен.

Как я уже сказала, первая отлучка мужа оказалась для меня тяжелым испытанием, но в то же время пошла на пользу, поскольку поставила перед необходимостью самой организовывать свою жизнь. У меня всегда были многочисленные общественные обязанности, и теперь я выполняла их с особым удовольствием. Дмитрий приехал навестить меня, и мы наносили визиты, посещая окрестные имения и замки. В мою честь устраивались балы, я знакомилась с провинциальным обществом. Я приглашала гостей к себе, стараясь, чтобы эти встречи не были формальными и проходили необычно. Так, например, я пригласила одного юного прусского принца, племянника шведской королевы, на прогулку в открытой коляске, заранее зная, что при такой погоде следует ждать грозы. Действительно, пошел проливной дождь, и было крайне забавно видеть, во что превратился великолепный наряд принца и его серая шляпа. Он хорошо выдержал проверку и через несколько месяцев снова приехал в Стокгольм. У меня остались яркие воспоминания о том лете, проникнутом духом товарищества и искреннего веселья.

В то лето я впервые после замужества поехала в Россию с сыном, которому было лишь несколько месяцев, чтобы показать его семье и друзьям. Сначала я жила в Петергофе, куда меня пригласили император и императрица, а потом отправилась в Москву повидать тетю Эллу.

Эта последняя поездка оказалась очень мучительной для меня. Я приехала в Николаевский дворец, тетя здесь уже больше не жила, и только несколько комнат было оставлено в ее распоряжении. Свита очень уменьшилась в числе, многие из старых слуг здесь уже не работали. В мои прежние комнаты доступа не было. Повсюду, где некогда жизнь была столь упорядоченной и отлаженной до последней мелочи, я видела печаль, упадок, запустение.

Тетя Элла жила в созданном ею монастыре, откуда руководила строительством церкви, больницы и других строений согласно своему плану. Ее целью было учредить женскую общину, монахини которой по роду своей деятельности походили бы на дьякониц раннего христианства. Вместо жизни в затворничестве они посвятили бы себя специально заботам о больных и бедных. Эта идея была столь чужда русскому характеру, что возбуждала любопытство в народе и встретила стойкую оппозицию части высшего духовенства. Тетя Элла разработала для себя и своих монахинь одежду крайне скромную, строгую и красивую. Это вызывало критические нападки, все, казалось, смеялись над нею. Но ничто не могло заставить ее отказаться от задуманного. Она все же нашла в себе мужество выйти из рамок, которые предписывали сохранять «положение», предназначенное ей по рождению и воспитанию. Я отметила, что, освободившись от них, тетя могла лучше понять народ и соотносить себя с реальностью. Став ближе к бедам, слабостям и грехам человечества, она приняла их, проникая в скрытые мотивы и страсти, которыми движется мир, все поняла, все простила и возвысилась душой. Но она сохраняла верность былой привычке умалчивания, никогда не поверяла мне свои планы и трудности. Я должна была собирать информацию на стороне или руководствоваться интуицией, поскольку не любила задавать вопросы. Москва, куда я стремилась как к себе домой, изменилась настолько, что порой казалась мне городом, который я совершенно не знала. Я больше не испытывала прежнего чувства к ней и вернулась в Швецию с ощущением невозвратимой потери.