Воспоминания

Друзья

Вернувшись в мой псковский госпиталь прямо перед Рождеством, я обнаружила среди новых пациентов архимандрита Михаила. Он был парализован, а теперь серьезно заболел в своем монастыре неподалеку от Пскова, и его приняли в моем госпитале по просьбе тети Эллы. Он и его бывший наставник отец Гавриил были ее старинными друзьями. Оба отошли отдел и жили в своем захудалом монастыре. Отец Гавриил был духовником моей тети.

Отца Михаила еще в молодости назначили деканом семинарии в крупном провинциальном городе. Во время беспорядков 1905 года один из учеников выстрелил ему в спину, повредив позвоночник, и с тех пор вся нижняя часть его тела до пояса была парализована. Он проводил все свое время в постели или, когда чувствовал себя лучше, в инвалидном кресле.

Когда мы с ним познакомились, ему еще не было сорока и он уже девять лет был инвалидом. Стрелявший обокрал этого образованного, умного человека, лишив его блестящей карьеры; но он переносил свое увечье с огромным терпением и с поразительным оптимизмом смотрел на жизнь. Этот уравновешенный, мягкий и жизнерадостный человек находил утешение в духовных интересах, однако никогда не навязывал свою точку зрения другим. Он был одним из немногих моих знакомых, в ком истинное величие духа не действовало угнетающе на окружающих.

У него было рожистое воспаление, и по правилам мы не могли его принять; но тетя употребила все свое влияние. Я изолировала его от остальных пациентов и поместила в просторной палате, примыкавшей к моей комнате.

Несколько дней он находился при смерти, потом медленно пошел на поправку. Я часто заходила к нему ради тети, но когда он начал выздоравливать, мы оба чувствовали себя неловко, и я ограничила свои посещения. С ранней юности, с той поры, когда дядя Сергей пригласил рыжеволосого священника обучать нас основам религии, у меня сохраняется инстинктивная неприязнь к духовенству. В моем представлении они были не люди, а какие то бесформенные создания, которые все время твердят одно и то же, и мысли у них всегда одинаковые. С ними нужно говорить на другом языке и по–другому вести себя, изображая почти нечеловеческую добродетельность. Священнослужитель, внушали мне, должен безоговорочно поддерживать власть, потому что она дана Богом. Это казалось мне фальшивым, а фальшь я презирала.

Но простота отца Михаила меня обезоружила. Вопреки моим ожиданиям он никогда не произносил высокопарных фраз, и вскоре я видела в нем уже не священника, а человека, причем весьма необычного. Он испытывал смущение оттого, что женщина проникла в его монашеский образ мысли, но постепенно неловкость пропала, и он стал проявлять интерес к нашим беседам.

Так началась дружба. Мои короткие посещения становились все продолжительнее. Мы говорили обо всем — от газетных статей до мелочей повседневной жизни. Наше общение заполнило вакуум в моей жизни. Прежде я, проработав целый день среди людей, вечера проводила в одиночестве за чтением книг, но теперь после ужина отправлялась в палату к отцу Михаилу.

К нам часто присоединялся лечащий врач отца Михаила доктор В. И. Тишин. Из всего огромного персонала госпиталя лишь два человека обладали ярко выраженной индивидуальностью и характером — старая медсестра Зандина и доктор Тишин. Он родился в Москве в семье староверов, бедной, но со строгими принципами. Несмотря на свое окружение, ему удалось поступить на медицинский факультет Московского университета. После окончания он продолжил свое образование в Швейцарии.

Тишин, будучи в то время сравнительно молодым, резко выделялся своим могучим интеллектом среди коллег по госпиталю. Он любил свою профессию и работал с энтузиазмом, постоянно пополняя свои знания. Еще до войны он освоил рентгенологию и обустроил в нашем госпитале великолепный рентгеновский кабинет, которым пользовались все псковские больницы.

Я сблизилась с доктором Тишиным благодаря своему стремлению проникнуть в суть вещей, и он всегда давал мне четкие и подробные объяснения. Я работала под его руководством не только в лаборатории, но и в рентгеновском кабинете, что необычайно расширило круг моих интересов и знаний.

На первый взгляд трудно представить более разных людей, чем отец Михаил, доктор Тишин и я. Один — монах, сын провинциального священника, человек высоких нравственных принципов и культуры, прошедший через тяжелые испытания и оторванный от жизни. Другой — умница, выросший в нищете, добившийся успеха в жизни только благодаря своим способностям и силе духа, честный, искренний человек, но неверующий, безразличный к идеям, которые отличаются от его собственных. А тут еще я, воспитанная самым традиционным образом, впитавшая в себя все предрассудки своей среды, которые до сих пор влияют на мое мировоззрение, неопытная и наивная, с незрелыми суждениями, однако стремящаяся найти путь в другие миры. Несмотря на все эти различия, между нами зародилась дружба, которая продолжалась два с половиной года, пока мы были вместе. Эта дружба оставила глубокий след в моей душе и повлияла на мою будущую жизнь. Когда нам пришлось разойтись в разные стороны, по всей вероятности навсегда, мне казалось, что я расстаюсь с очень дорогими и близкими людьми. Они дали мне то, что никто до них не давал — возможность развиваться, — и подготовили, каждый по–своему, к последующему ходу событий. Если бы не они, не знаю, как бы я сейчас жила.

Отец Михаил придавал внутренний смысл и красоту духовным верованиям и учениям, которые прежде были для меня пустым звуком. С детства вера окружающих меня людей казалась мне проявлением либо сентиментальности, либо любви к внешним обрядам, либо дисциплинарными мерами в частной и общественной жизни. Неискренность такой веры раздражала меня. Но в разговорах с отцом Михаилом я поняла, что православие — часть русской души, что оно тесно связано с психологией людей, что оно отличается широтой взглядов и наполнено простой и мудрой поэзией. Под его руководством я начала заново изучать православие и постигла его истинный смысл. Мы вместе читали работы основателей церкви, изучали правила церковных богослужений и Библию. Он оживил во мне веру. Отец Михаил сопровождал наши чтения объяснениями и историями из своей жизни; он описывал мне жизнь в монастырях и рассказывал о трогательных и любопытных традициях русского духовенства.

Тишин, с другой стороны, олицетворял собой мировоззрение, противоположное тому, в котором я воспитывалась. Я лишь подозревала о существовании других взглядов на жизнь, но не знала, в чем они заключались. Тишин не был ни революционером, ни «ниспровергателем устоев», как в России называли радикалов, однако настроен был радикально, хотя не состоял ни в одной партии. В молодости он никогда не участвовал в студенческих восстаниях, столь часто вспыхивавших в те дни. Благодаря воспитанию в семье староверов он сохранил определенное уважение как к религиозным, так и социальным принципам, в которые сам не верил.

Я была для него принципом, в который он не верил, но уважал; он был вежлив и предупредителен по отношению ко мне. Он осторожно старался расширить мое восприятие жизни и постепенно избавлял меня от предубежденности.

Он великолепно аргументировал свою точку зрения, умел логически доказать свою правоту, и временами, не зная, как ему ответить, я злилась. Я была политически и социально неграмотна, поэтому не могла вступать в такие дискуссии; таким образом, в основном говорили отец Михаил и доктор Тишин, а я сидела молча, внимательно слушая, пытаясь выработать определенное мнение. Но вначале я не могла сделать даже этого — настолько далека я была от народа и от тех вопросов, которые волновали всю Россию.

Отец Михаил и доктор Тишин часто спорили, но именно их разногласия мне помогали. Правда, в одном вопросе они были единодушны — в отношении меня. Ни тот, ни другой не могли понять моей болезненной скромности, моего желания держаться в тени и неумения распорядиться своей властью. Отец Михаил, который приветствовал смирение в церковной жизни, считал, что в мирских делах оно ни к чему, а мне — в особенности, ведь мое положение требовало от меня определенной ответственности и власти.

Тишин прекрасно знал, что дисциплина в нашем госпитале никуда не годится благодаря мягкотелости главного врача. Он слышал также о неорганизованности военных госпиталей города. Он считал — и отец Михаил его поддерживал, — что я должна отстаивать свои права и взять организационную сторону управления госпиталем в свои руки. Я не могла им объяснить, что с раннего детства любое проявление воли во мне подавляли, и даже сейчас всякая инициатива с моей стороны вызывала осуждение кругов, от которых я зависела.

Мои наставники утверждали, что моя душевная беспомощность неспособна меня защитить, особенно в эти дни, когда Россия погрязла в посредственности и узколобости. Они полагали, что моя неподготовленность к жизни и неумение постоять за себя прежде всего представляют опасность для меня самой.

Процесс моего перевоспитания был медленным и болезненным. Примерно в то время между сестрами разгорелся конфликт такой силы, что Зандина уже не могла с ним справиться, и мне пришлось разбираться самой. Я должна была провести расследование и опросить всех сестер по отдельности. Я, как могла, оттягивала этот момент, пока однажды ко мне не зашел Тишин и довел меня до слез, пристыдив за малодушие. Я разрешила конфликт, сама не знаю как, и когда все закончилось, снова расплакалась, на этот раз от облегчения.

В другой раз мне волей–неволей пришлось вмешаться в ссору двух сестер, которая произошла в перевязочной в моем присутствии. Под строгим взглядом Тишина я отвела сестер в свою комнату, но, не успев сказать ни слова, разрыдалась. Мои слезы подействовали лучше, чем нагоняй. Сестры бросились ко мне, стали целовать мне руки и тотчас же помирились!

Однако я постепенно обретала уверенность и вскоре начала брать власть в свои руки.

Главный врач распустил своих подчиненных до крайности. Во время празднования Пасхи в 1915 году меня поразила роскошь нашего стола — роскошь, отнюдь не соответствовавшая условиям нашего времени. Я вызвала управляющего и выяснила, что в нашем госпитале не существует такого понятия, как учет текущих расходов. Сам завхоз такого учета не ведет и лишь направляет заявки в Красный Крест, когда возникает необходимость. По всей вероятности, он ничего не нарушал; Красный Крест не проверял счета, не требовал отчета о расходах и всегда выдавал деньги по первому требованию. Но я пришла в ужас, когда узнала, какая сумма ежемесячно расходуется на содержание госпиталя.

В Швеции — хотя там, как и везде, я не прикасалась к деньгам — я узнала, что люди заранее составляют бюджет и живут по нему. И, несмотря на отсутствие опыта в ведении домашнего хозяйства и в деловых вопросах, я решила разобраться в финансовых делах госпиталя.

Я забрала все бухгалтерские книги и с помощью отца Михаила начала проверку. Мы потратили несколько недель, складывая небольшие счета в огромные суммы, внимательно изучая расписки и заявки. При встрече со мной главный врач нервно дергал себя за усы, не осмеливаясь спросить, как продвигается эта работа; управляющий смотрел на меня круглыми испуганными глазами. Но я не обращала внимания на их смущение и не беспокоилась, догадываются они о том, что я их подозреваю, или нет. Счета находились в беспорядке и были составлены с небрежностью, граничащей с бесчестностью, а возможно, и в самом деле прикрывали незаконное расходование средств.

Никакой системы не существовало. Припасы покупали по любой цене, расходовали бесконтрольно и никогда не проверяли. Разобравшись со старыми грехами, я установила новые правила и за короткое время добилась великолепных результатов. С самого начала я столкнулась с сопротивлением; мне стоило больших трудов истребить укоренившуюся повсюду беспечность. Пришлось изучить цены в еженедельном бюллетене, который выпускал местный интендантский совет, и в соответствии с этими ценами составлять меню. Мне также приходилось находиться на кухне во время доставки продовольствия. Но наши расходы значительно снизились, и, хотя мы больше не ели дичь и деликатесы, все равно хорошо питались.

Но я осталась не вполне довольна этими результатами. У меня зародилось подозрение, что подобные злоупотребления могут быть обнаружены и в других военных организациях, находящихся под покровительством Красного Креста. Я написала мадемуазель Элен, моей бывшей гувернантке, которая занимала высокое положение в штабе Красного Креста, и, не сомневаясь, что она по достоинству оценит мое усердие, попросила сообщить мне сведения по этому вопросу. Я подробно описала состояние нашей бухгалтерии, мои усилия по приведению ее в порядок и результаты моих трудов. Я подчеркнула, что подобных беспорядков можно избежать, если принять перечисленные мной меры и установить жесткий контроль.

Я была неопытна и не понимала, что сражаюсь с ветряными мельницами. Мадемуазель Элен усмотрела в моих словах излишнее рвение и, напуганная новым поворотом моей деятельности, тотчас приехала в Псков. Она без всякого интереса выслушала рассказ о моих достижениях. Я с немалым удивлением обнаружила, что сама она мало смыслит в вопросах практической организации. Ей были непонятны мои планы по установлению более строгого контроля и проведению периодических проверок счетов. Она заявила, что этим занимается какое то ведомство, о котором она ничего не знает.

Однако она уделила большое внимание длине платьев наших медсестер, потребовала, чтобы они не завивали волосы, носили плотные чулки и головные уборы, соответствующие стандартам Красного Креста. Эти стандарты, говорила она, равно как и определенные процедуры по закупке продовольствия и ведению счетов, в некотором смысле узаконены временем; и я не должна выискивать недостатки или предлагать нововведения.

После нашего разговора я ясно поняла, как далеко продвинулась вперед и какая глубокая пропасть пролегла между мной и моим окружением.

Равнодушие бывшей гувернантки к моим практическим предложениям приободрило главного врача и управляющего. Она была председателем попечительского комитета школы медсестер, которую закончили все сестры, в том числе и я, и, следовательно, нашим непосредственным начальником. Служащие, которые тряслись от страха перед ее приездом, вскоре поняли, что им нечего бояться; инспекция оказалась поверхностной. Ее визит меня разочаровал. Помимо всего прочего, он подорвал мой авторитет, который я с таким трудом приобретала. Но я не отказалась от своей идеи контролирования и проверки счетов и старалась воплотить ее в жизнь, но в конечном счете пришла к заключению, что реформы никому не нужны, и перестала этим заниматься. Теперь у меня появилось много свободного времени, и я занялась менее серьезными делами.

Время от времени я общалась с учениками церковноприходской школы, в здании которой размещался наш госпиталь. Я также общалась с бородатыми священниками из школьного совета директоров и с директрисой, которая олицетворяла все традиции этой школы для дочерей духовенства. Мои отношения со взрослыми были далеки от дружеских — они совсем испортились, когда мы были вынуждены занять все здание школы целиком.

Но общение с девочками доставляло мне огромное удовольствие. Для них наш госпиталь служил предметом постоянного интереса и источником развлечений. На переменах вся школа собиралась на площадке второго этажа перед церковью, и с перил гроздьями свешивались девичьи головки, наблюдая за каждым нашим шагом. Любое проявление внимания с моей стороны вызывало у них бурный восторг. Мне хотелось познакомиться с ними поближе, и я иногда выходила к ним во двор во время перемены.

Они принадлежали к сословию с любопытными традициями и обычаями. С древности русское духовенство образовывало обособленную касту со своим особым образом жизни. Дочери священников учились в церковно–приходских школах для девочек. Сыновей отправляли в духовные семинарии, некоторые из них впоследствии продолжали учебу в духовных академиях. После академии они иногда становились монахами и находили свое место среди черного духовенства или же посвящали себя педагогике. Однако чаще всего выпускники семинарий и академий принимали духовный сан и перед посвящением должны были жениться. Приходы, особенно деревенские, переходили от отца к сыну; если в семье не было сыновей, священник сам выбирал себе преемника и выдавал за него одну из своих дочерей.

Выпускники семинарий, как правило, женились на ученицах церковно–приходских школ и специально приходили в школу, чтобы выбрать себе невесту; это было проще, чем ездить по деревням в поисках подходящей пары. Возможно, для этого существовала и более серьезная причина: разные интересы, фундаментальное различие учебной программы в мирских и духовных школах изменяли психологию этих детей; их мысли и поступки коренным образом отличались от мыслей и поступков мирских детей.

За несколько лет до войны под влиянием прогрессивных идей духовное сословие русского общество претерпело некоторые изменения. Дети священников стали выбирать другие профессии; но лишь немногие миряне становились священниками.

Насколько я могла судить, образование, которое получали девочки в церковно–приходской школе, не соответствовало условиям жизни, в которых они выросли и к которым должны были вернуться. Это была школа–интернат, и в большинстве случаев родители были настолько бедны, что могли забирать своих дочерей домой только на летние каникулы. Таким образом, девочки проводили в школе девять месяцев из двенадцати.

В школе существовала строжайшая дисциплина; ученицы много часов проводили в церкви и соблюдали все посты. Изучали они главным образом религию. Никто не прививал им практических навыков. Они умели вышивать, играть на фортепьяно, петь в хоре — и все. Спорт, разумеется, был под запретом. Они носили платья из плотной материи с широкими поясами. Почти все они были бледными, голодными и болезненными. Они возвращались домой к своим прозябающим в нищете семьям, не имея ни здоровья, которое могло бы вдохнуть новую жизнь в это хилое сословие, ни полезных знаний, которые могли бы преобразить деревенскую жизнь.

Поначалу девочки очень смущались в моем присутствии, но быстро привыкли ко мне и охотно отвечали на вопросы. Особенно я подружилась с выпускным классом, который оканчивал школу весной 1915 года. По просьбе девочек я помогала им готовиться к экзаменам, а потом была приглашена на выпускной ужин. В перерывах между занятиями я гуляла с девочками в саду; и одна из них, сидя верхом на стене, развлекала нас частушками под аккомпанемент балалайки. Эта комичная фигура на стене в коричневом платье с белой накидкой, балалайка и особенно слова частушек настолько контрастировали с епископом, строгой чопорной директрисой и серьезной набожной атмосферой экзаменов, что мы с девочками хохотали до слез.

На следующий день мы сердечно попрощались, и многие девочки еще долго писали мне из своих заброшенных деревень.

Когда у меня появлялось свободное время, я навещала отца в Царском Селе. Зимой 1915—16 годов наши войска терпели одну неудачу за другой из за, как говорили, нехватки боеприпасов. У нас прибавилось работы; я очень устала, и мне требовался отдых.

Дом, который мой отец со своей женой строили с такой любовью и в котором собирались провести остаток дней, был теперь полностью готов. Оставались какие то мелочи, но их должны были доделать после войны. Привезенные из Парижа коллекции находились на своих местах, в застекленных шкафчиках стоял дорогой фарфор, китайские безделушки из камня, старинное серебро, сверкающий хрусталь. На стенах висели картины и портреты, комнаты были обставлены великолепной старинной мебелью. Отец со своей женой с любовью собирали эти коллекции, и каждый предмет навевал им приятные воспоминания.

Отец мало изменился за эти годы. В пятьдесят пять лет у него была фигура юноши, и он по–прежнему мог рассмешить меня до слез своими историями и анекдотами. Он перенес в Царское Село все свои привычки, которые я так хорошо знала и любила; его гардеробная была пропитана запахом одеколона, которым он пользовался всю жизнь, и его одежда, как и раньше, была разложена на свободной кровати.

Как и в прежние времена, мы выходили на прогулку в одиннадцать часов утра, как и в прежние времена, он дремал между обедом и полдником; а после ужина, как и раньше, мы собирались в его кабинете, и он читал нам вслух. Несмотря на то, что моя жизнь теперь была заполнена совсем другими интересами и сама я неуловимо изменилась, я всегда с радостью окуналась в эту родную домашнюю атмосферу. В то время мне казалось, что после напряженной работы в госпитале я могу обрести покой лишь в обществе отца в его доме.