Воспоминания

Ссылка

Лейминг сообщил Дмитрию о моем приезде. В это время у него был кто то из наших родственников. Он просил передать, что выйдет ко мне, как только они уйдут.

Наконец я услышала его шаги. Сердце мое остановилось. Он вошел. Наши глаза встретились. Натянутая улыбка, притворно–оживленный вид меня не обманули. Щеки его ввалились, под глазами пролегли черные круги; несмотря

на молодость, он выглядел стариком. Мое сердце наполнилось жалостью и любовью к нему.

Он сел за стол, с которого не убрали чашки, и задал мне несколько несущественных вопросов, но вскоре встал и принялся мерить шагами комнату. Я молчала. Было уже больше полуночи. Взглянув на часы, он предложил проводить меня в мои комнаты.

Мы пожелали Леймингам спокойной ночи, спустились по лестнице и пошли по бесконечным коридорам и комнатам, ведущим в мои апартаменты. В ту ночь огромный старый дворец казался зловещим. Наши шаги гулко отдавались в пустых комнатах с высокими потолками. Я не узнавала дом, знакомый с детства; сейчас в нем чувствовалось что то чужое, враждебное. По спине пробежал холодок, сердце забилось быстрее — мне стало страшно.

Наконец, мы пришли. В комнате меня ждала моя горничная Таня. При виде ее знакомого лица я немного успокоилась. Я разделась, приняла ванну и, надев халат, вернулась к Дмитрию.

Он молча стоял у камина и курил. Не произнеся ни слова, я села в кресло, поджав под себя ноги. Я не хотела начинать разговор. Хотела, чтобы он заговорил первым.

Я сидела и следила за каждым его движением. О! Я все бы отдала, чтобы помочь ему сейчас. Его глаза словно смотрели внутрь и видели страшную сцену, от которой он не мог отвернуться. Я чувствовала, что он потрясен до глубины души и отчаянно пытается бороться с ужасающим разочарованием.

Какую же огромную ответственность взвалил он на себя; каких сомнений и борьбы стоил ему каждый шаг! А теперь ход событий доказывал, что все было напрасно. Возбуждение спало; усилия оказались бесплодными. Я словно проникла в его сознание и его мысли. И поняла, что не смогу задать ему ни одного вопроса. Я больше ничего не хотела знать; я боялась того, что могу услышать; мне было страшно, что до конца своих дней я тоже не смогу отвести взгляд от страшной сцены, нарисованной моим воображением.

И мы молчали. Так, до сегодняшнего дня, хотя прошло уже четырнадцать лет, мы ни разу не касались событий той страшной ночи. Испуганные, раздавленные фантомом, который против нашей воли встал между нами, мы поспешили нарушить молчание. С трудом направив свои мысли в другую сторону, Дмитрий начал говорить о пустяках. Политика давала нам широкий простор для беседы. Наши мнения совпадали. Грозовые тучи сгущались на горизонте.

Дмитрий часто и подолгу бывал в штабе императора в Могилеве. Он провел там в общей сложности несколько месяцев, с каждым разом все больше убеждаясь в безнадежности ситуации. Император, говорил он, не понимал, какая перед ним разверзлась пропасть. Казалось, нет таких слов, которые могли бы ему объяснить, что страна и династия находятся в опасности. Слепота и упрямство императрицы вынудили уйти последних преданных людей; ее и ее супруга окружал обман. Казалось, они ничего не знают о всеобщем осуждении, громком и неприкрытом. Дума взбунтовалась; депутаты в своих речах открыто выражали недовольство порядком вещей при дворе. Даже в высшем обществе обсуждалась возможность государственного переворота с целью изгнать императрицу или потребовать, чтобы император отправил ее в Крым, откуда она не сможет влиять на ход событий.

Но, по словам Дмитрия, все это лишь пустая, бессильная болтовня. Никто не хотел брать на себя ответственность. Люди обмельчали; никто даже не думал об обязательствах России перед Антантой или о сохранении русского достоинства в глазах всего мира. Он мне этого не сказал, но по выражению его лица я поняла, как мне кажется, почему он принял участие в убийстве Распутина. Он хотел не только избавить Россию от чудовища, но и дать новый толчок событиям, покончить с беспомощной и истеричной болтовней, побудить к действию своим примером — и добиться всего этого одним решительным ударом.

Мало–помалу его напряжение спадало; он постепенно успокаивался, и я чувствовала, что хотя бы на время он забыл о преследовавшем его кошмаре. Мы проговорили несколько часов. Мы говорили о нас, о нашей жизни, о нашем будущем. Мы оба еще были молоды; война все изменила; и никто не мог знать, что ждет нас в будущем.

В седьмом часу утра Дмитрий, бросив очередной окурок в камин, встал и устало потянулся. Теперь я пошла его провожать и, пожелав спокойной ночи, вернулась к себе.

За окном было еще темно. Я легла в постель и только тогда почувствовала знакомую боль под лопаткой. На следующий день я проснулась со страшной головной болью и всеми признаками приступа плеврита. Тем не менее я встала и оделась. Завтрак подали в комнате Дмитрия, где он ждал меня вместе со своим соучастником Феликсом Юсуповым и одним из наших дядей — великим князем Николаем Михайловичем.

Завтрак прошел в сравнительно живой атмосфере. Когда подали кофе, к Дмитрию пришел один из наших кузенов, а я увела Юсупова в другую комнату для приватной беседы.

После первых же слов я поняла, что его отношение к их поступку разительно отличается от отношения Дмитрия. Он был опьянен своим участием и значимостью своей роли и видел для себя большое политическое будущее. Я не спрашивала его о подробностях, потому что знала — заговорщики дали друг другу слово чести никогда не рассказывать о том, что произошло той ночью.

Однако, несмотря на самодовольство и самоуверенность, в его словах чувствовалась тревога за свою судьбу и за судьбу Дмитрия.

Со вчерашнего дня ничего нового не произошло. Намерения двора, говорил он, по–прежнему неизвестны, но, добавил он, судя по всему, гнев императрицы направлен главным образом на Дмитрия; она считала Дмитрия неблагодарным по отношению к ней и к императору и обвиняла его ни много ни мало в государственной измене.

Тело Распутина перевезли в Царское Село и похоронили в парке. Место для могилы она выбрала сама. Некоторые подробности перевозки тела и похорон просочились в газеты, и по непонятной причине скорбь императрицы — вполне естественная в сложившейся ситуации — оказала на людей более серьезное и опасное влияние, чем прежние приглушенные и даже скандальные слухи. Ее открытое проявление горя стало неопровержимым доказательством сильной привязанности к Распутину. В этой привязанности, по словам Юсупова, и таилась наша главная опасность. Сейчас оставалось только ждать; оправдываться не было смысла; факты говорили сами за себя. Многое зависело от императора: именно от него ждали каких нибудь действий.

Дмитрий воспринимал эту неопределенность не так, как Юсупов. Внезапная популярность не доставляла ему радости; напротив, она его пугала; его также пугали последствия убийства — он ожидал совсем другого.

Юсупов с уверенностью, однако не без тревоги, говорил о том, что их не тронут. Он верил в свою счастливую звезду и рассчитывал на общественное мнение. Двор, утверждал он, никогда не пойдет против общества.

Около трех часов дня Лейминг сообщил, что генерал Максимович хочет поговорить с Дмитрием по телефону. После недолгого разговора Дмитрий вернулся и рассказал нам, что Максимович велел ему немедленно явиться, так как он должен передать ему срочный и важный приказ.

Мы молча переглянулись. Молния сверкнула. Но мы еще не знали, где грянет гром.

Побледневший Дмитрий вызвал свою машину и уехал в сопровождении генерала Лейминга. Мы с Юсуповым остались одни. Мы так волновались, что даже не могли разговаривать. Юсупов растерял всю свою самоуверенность. Чтобы немного успокоиться, я села за фортепьяно и заиграла цыганский романс. Феликс, облокотившись на крышку инструмента, пел низким голосом. У меня дрожали пальцы.

Минуло полчаса. Наконец дверь за моей спиной распахнулась. Я вздрогнула и повернулась. На пороге стоял Дмитрий, вцепившись в дверную ручку. Его лицо изменилось до неузнаваемости. Мы с Феликсом молча смотрели на него, не решаясь произнести ни слова. Дмитрий отпустил ручку и вошел в комнату.

— Я получил приказ уехать сегодня вечером на персидский фронт в сопровождении адъютанта императора, которому поручили следить за мной. Мне запретили встречаться или переписываться с кем либо по дороге. Место моего назначения пока неизвестно, — сообщил он нам бесцветным голосом, стараясь сохранять спокойствие.

— Тебя, Феликс, отправляют в ссылку в твое поместье в Курской губернии. Позже шеф полиции сообщит нам время отправления наших поездов.

Дмитрий бросил фуражку на диван и стал ходить по комнате. Мы упали духом. Дело было не в наказании, которое на первый взгляд казалось очень мягким, а в том, какое влияние оно окажет на дальнейший ход событий. Вся Россия ждала реакции двора на смерть Распутина и задавалась вопросом, каким будет отношение к его убийцам. Теперь она получила ответ. Как она его примет? Не станет ли это последней каплей, не выпустит ли на свободу все темные страсти, не разрушит ли все барьеры?

Наказание убийц, хотя и обоснованное с юридической точки зрения, тем не менее доказывало обществу безмерную верность императрицы памяти Распутина, подтверждая слухи о его влиянии, и вновь демонстрировало беспомощную пассивность императора.

Но самое главное, что будет с Дмитрием? Ссылка на далекий персидский фронт несла в себе определенный элемент риска. Здесь, в Петрограде, он более или менее защищен от покушения приспешников Распутина, но кто знает, что может случиться с ним вдали от дома, в незнакомой обстановке? Им не составит труда устранить его и замести следы.

Так я думала; и если кому то мои мысли покажутся беспорядочными, то такими они и были тогда. Неделю мы все жили между призраком убитого, с одной стороны, и ожиданием краха — с другой. Я никогда — ни до, ни после — не испытывала такого острого ощущения катастрофы. К чувству страха за дорогого человека примешивалось предчувствие неминуемой и непоправимой беды.

— Нужно сказать отцу, — наконец, произнесла я. — Хочешь, я сама ему позвоню?

— Да, — ответил Дмитрий.

Я поднялась и вышла в комнату, где стоял телефон. У ее дверей в небольшом коридоре, ведущем к черному ходу, стоял часовой, которому было приказано следить за телефонными разговорами. Я связалась с Царским Селом, мне ответила наша мачеха княгиня Палей и пошла звать отца.

Дмитрий, который последовал за мной, взял трубку и застыл в ожидании.

— Это я, отец, — сказал он спустя несколько секунд, — я хотел сообщить тебе…

Он запнулся и, всучив мне трубку, беспомощно махнул рукой и вышел из комнаты.

— Алло, — услышала я тихий, спокойный голос отца.

— Это я, Мария, — ответила я, дрожа всем телом.

— А, это ты. Я не знал, что ты уже приехала из Пскова. Когда приедешь к нам?

— Папа, здесь все… не очень хорошо складывается, — произнесла я, не зная, как начать, и глотая душившие меня слезы.

— Что случилось? — спросил он, и теперь в его голосе слышалась тревога. — Дмитрий…

— Да, папа…

— Скажи мне, что произошло…

— Генерал Максимович только что передал ему приказ императора. Дмитрия высылают на персидский фронт. Он должен уехать сегодня вечером в сопровождении адъютанта. В пути он не должен ни с кем встречаться или писать письма.

Слезы мешали мне говорить. Трубка молчала.

— Алло…

— Да, я здесь, — произнес изменившимся голосом отец. — Спроси Дмитрия, хочет ли он, чтобы я приехал; я могу немедленно выехать на машине…

Я повернулась к Дмитрию, который уже вернулся, и повторила вопрос отца.

— Нет, нет! Не нужно. Я не хочу его волновать. Мне будет слишком тяжело с ним прощаться. Я и так причинил ему много горя.

— Папа, Дмитрий не хочет тебя беспокоить, он просит… Дмитрий взял у меня трубку.

— Отец, умоляю тебя, не приезжай. Я доставил тебе столько хлопот и беспокойства.

Отец неважно себя чувствовал. Мы оба знали, что он тяжело переживает события последних дней. Дмитрий не мог больше говорить. Он снова передал трубку мне.

— Это опять я, папа…

— Завтра, как только сможешь, приезжай к нам, слышишь?

— Хорошо, приеду, — ответила я.

Потом Дмитрий сказал еще несколько слов и повесил трубку. Это был их последний разговор; больше они никогда не виделись.

Мы вернулись в гостиную. Известие о высылке Дмитрия и Юсупова распространилось с небывалой скоростью. Телефон не умолкал, многие приходили лично, чтобы получить точные сведения. Но Дмитрий хотел видеть только самых близких, и Лейминг согласился взять на себя остальных.

Приходили офицеры, которые предлагали спрятать Дмитрия в городе; другие предлагали начать восстание от его имени.

Все эти предложения он выслушивал с глубоким волнением и горечью, умоляя своих особо рьяных защитников не осложнять ситуацию. Он говорил им, что выполнит приказ императора со смирением и покорностью. Вступая в заговор против Распутина, он хотел лишь одного — защитить престол и сейчас не собирается менять свое отношение.

Чуть позже Дмитрию передали, что его хочет видеть граф Кутайсов, адъютант императора, которому поручили сопровождать Дмитрия на Кавказ. Вошел чрезвычайно взволнованный граф. Он был расстроен и возмущен порученным заданием, считал себя тюремщиком и даже не пытался скрывать свои чувства перед Дмитрием, которому в итоге пришлось его успокаивать.

В довершение картины позвольте мне добавить одну деталь: однополчане Кутайсова с таким презрением отнеслись к возложенному на него поручению, что после его возвращения с персидского фронта хотели выгнать графа из полка, и лишь с огромным трудом удалось убедить их этого не делать. По сути, такое отношение было сродни бунту, но в то время все вышло из под контроля, и поэтому эти разговоры никого не удивили.

Около шести вечера объявили о приходе шефа полиции. Он сообщил Дмитрию, что все готово к его отъезду. Специальный поезд отходит с Николаевского вокзала в полночь. Дмитрий поедет в сопровождении Кутайсова и Лейминга, который испросил особого разрешения.

Юсупов уезжал раньше под охраной одного из офицеров Пажеского корпуса.

После отъезда шефа полиции Дмитрий стал собираться. Я осталась одна, в полной растерянности и недоумении. Старое прочное здание, на котором мы строили свои жизни, из которого мы смотрели на мир и думали, что знаем его, — весь смысл нашего существования — рухнуло. Что привело нас к хаосу? Кто выпустил эти темные тайные силы разрушения? Где справедливость? Как нужно было поступить? На чьей стороне правда — на стороне Дмитрия или Царского Села, где правит в одиночестве неуравновешенная женщина?

Я не смогла найти ответы на эти вопросы. Но мне хотелось иметь веру в будущее. Склоняя голову перед поспешным поступком брата, я хотела верить, что его страшная жертва была ненапрасной.

Забыв о себе, он встал между народом и императорской четой; он попытался спасти своих правителей вопреки их воле. Смогут ли они когда нибудь это понять?

Мои мысли перенеслись в Царское Село. Я представила императрицу, склонившуюся над кроватью внезапно заболевшего сына. Распутин без конца твердил: «Пока жив я, жив и царевич». Что могла она чувствовать по отношению к тем, кто отнял у нее единственный источник надежды? И, несмотря на то, что сейчас я испытывала к ней неприязнь, мое сердце понимало ее страдания.

Мысли перескакивали с одного на другое. На меня нахлынули патриотические чувства, по–юношески легкомысленные, недальновидные. Нужно положить конец тому, что происходит в России, тому, что ведет страну к разрушению, изжившему себя режиму.

Но как же Дмитрий? Какие доводы заставили отправить его на персидский фронт? Сколько продлится его ссылка? Кто защитит его от мести распутинских приспешников?

Собрав вещи, Дмитрий вернулся, и мы в сотый раз взвесили и обсудили обстоятельства его отъезда. Судя по всему, единственным человеком, который мог повлиять на императора, была его мать. Другие члены семьи исчерпали все средства убеждения. Мы решили, что я проведу пару дней в Царском Селе, а потом поеду в Киев, где в то время жила вдовствующая императрица Мария Федоровна, руководя работой Красного Креста. По дороге заеду в Москву к тете Элле.

Я страстно желала продолжить начатое Дмитрием дело и чувствовала, что ему будет легче переносить изгнание, если он будет знать, что кто то защищает его интересы.

За обедом мы старались говорить на другие темы и не задерживаться на терзавших нас мыслях. После обеда за Юсуповым приехал молодой капитан, преподаватель Пажеского корпуса, чтобы сопроводить его на вокзал. Мы все вышли в холл, чтобы попрощаться. Капитан ждал на площадке, явно чувствуя себя неловко.

Феликс надел свою серую солдатскую шинель и попрощался с нами. Мы обнялись. Феликс спустился по лестнице в сопровождении капитана, и входная дверь с тяжелым стуком захлопнулась за ним.

Мы вернулись в комнату. Дмитрий стал перебирать бумаги в ящиках своего стола. Он достал несколько больших фотографий очень красивой женщины и задумчиво рассматривал их, выбирая, которую из них взять с собой; но все они были слишком большими, и он, вздохнув, положил их обратно в ящик. Его руки машинально прикасались к знакомым с детства предметам. Наконец, его взгляд остановился на акварельном портрете нашей матери в кожаной рамке. Потом он встал и медленно обошел комнату. Я молча следила за его движениями и направлением его мыслей. Мы оба понимали, что он никогда больше не увидит этих вещей.

Кто то постучал в дверь. Вошел камердинер брата с небольшой квадратной коробочкой из некрашеного дерева.

— Ваше императорское высочество, это только что принесли для вас, — смущенно произнес он.

— Что это? Дай мне, — сказал Дмитрий.

— Я не знаю, что там. И не отдам. Я принес только показать; вдруг там что нибудь опасное…

— Бомба? — рассмеялся Дмитрий. — Дай сюда, я посмотрю.

Камердинер осторожно вручил коробку Дмитрию.

— Не трясите ее, не дай Бог, взорвется…

Мы внимательно осмотрели ее со всех сторон. Дмитрий взял перочинный нож и прикоснулся лезвием к крышке.

— Нет, нет, не делайте этого, ради всего святого! — испуганно воскликнул слуга. — Позвольте, я сам ее открою.

Дмитрий поднес коробку к уху, встряхнул ее и, убедившись, что в ней нет ничего страшного, отдал камердинеру. Тот ушел и вернулся через несколько минут с еще более смущенным видом. На дне коробки, аккуратно упакованный в вату и салфетки, сверкал голубой эмалью сербский орден. Это маленькое происшествие на время отвлекло нас от мрачных мыслей.

Час отъезда неумолимо приближался. Несмотря на запрет, я решила проводить брата на вокзал. Два наших дяди, великие князья Николай и Александр Михайловичи, обещали поехать с нами. Они появились за несколько минут до полуночи.

Пора было выходить из дома. Дмитрий бросил последний взгляд на родные стены, потрепал любимую собаку и надел шинель. Все слуги собрались в холле. В памяти отчетливо возникли многочисленные сцены прощания, такие грустные и такие похожие.

Многие слуги тихо плакали. Адъютант Дмитрия громко всхлипывал, и слезы падали ему на грудь. Мы спустились вниз и сели в машину.

Дверь закрылась. Мы ехали по ночным пустынным улицам. Подъезжая к вокзалу, увидели, что вся площадь расчищена и окружена полицией. Сам шеф полиции открыл дверцу нашей машины, но не сказал ни слова при виде меня или наших дядей, приехавших на другой машине.

Мы молча проследовали за ним на платформу. Стоял жгучий мороз. Кружилась снежная поземка. Перед нами стоял поезд — паровоз и три вагона. По все длине поезда растянулись высокие жандармы, окружив нас плотным полукругом. Кроме них, на вокзале никого не было.

Непривычная обстановка, полная тишина, тускло освещенная станция придавали трагизм ситуации. Мы сбились в кучку и ждали.

Взволнованный начальник вокзала подошел к Дмитрию. Он явно хотел с ним поговорить, но не осмеливался.

Решившись, наконец, он испросил позволения сказать несколько слов. Потом я узнала, что он предложил перевести поезд на боковую ветку после его выхода со станции — тогда Дмитрий сможет выпрыгнуть из вагона и бежать.

Охрана попросила брата войти в вагон. Мы обнялись и перекрестили друг друга. Он сел в поезд, который медленно тронулся. Еще долго сквозь слезы я видела руку Дмитрия в белой перчатке, машущую фуражкой.

Я больше не могла думать и двигаться. Чья то рука подхватила меня под локоть и увела с платформы. Я пришла в себя только в машине, когда мы подъезжали к дому, где меня ждала мадам Лейминг.

Мы провели ночь вдвоем в огромном, опустевшем доме и проговорили до рассвета. Наутро я увидела, что часовые так и стоят на своих постах, охраняя пустые комнаты. О них попросту забыли. Я с большим трудом дозвонилась до командующего, и после этого часовых отозвали.

Я начала составлять план действий и быстро обнаружила, что те, на кого я могла рассчитывать, мне не помогут. Их высокопарные фразы оказались пустым звуком. Предмет их беспокойства исчез. Все было кончено. Не зная, в какую сторону подует ветер, они попрятались по углам. Я оказалась в изоляции.

Однако смельчаки все таки не перевелись. Одним из них был председатель Думы Родзянко. У нас была долгая беседа. Днем я уехала в Царское Село.

Отец ждал меня в кабинете. У него был изможденный вид. Мы поцеловались, и он, пытаясь выглядеть спокойным, попросил меня рассказать во всех подробностях о предыдущем дне и отъезде Дмитрия. Он сказал, что после телефонного разговора с Дмитрием написал записку императору с просьбой о немедленной встрече. Но под разными предлогами император отказался принять его.

Здесь я должна вернуться к тому времени, когда отец, которому уже сообщили в штабе о смерти Распутина, узнал от своей жены, что одним из убийц был Дмитрий.

Он испытал страшное потрясение. Решил немедленно ехать в Петроград к Дмитрию, но его жена, княгиня Палей, отговорила, опасаясь за его здоровье.

Из дома он позвонил Дмитрию, намереваясь вызвать его в Царское Село. Но Дмитрия уже арестовали, и они решили, что отец приедет к обеду на следующий день.

В тот же вечер он попросил встречи с императором. После некоторого колебания его приняли, но всего на несколько минут и при этом заставили сорок минут ждать в приемной.

Император был краток; он сказал, что не хочет обсуждать это дело.

На следующий день отец поехал к Дмитрию. Как только дверь комнаты Дмитрия закрылась за ним, отец, не приближаясь к сыну, задал ему мучивший его вопрос.

— Ты можешь поклясться, что на твоих руках нет крови? Дмитрий поднял руку, перекрестился перед висящей в

углу иконой и ответил:

— Клянусь именем матери.

О чем они говорили дальше, мне неизвестно.

Через два дня, когда поползли слухи о том, что императрица требует военного трибунала для Дмитрия и Юсупова, они встретились снова, и Дмитрий передал отцу письмо для императора.

В этом письме брат говорил, что, как только начнется расследование, его спросят о мотивах убийства Распутина. Но поскольку все они поклялись не давать никаких объяснений, он, Дмитрий, откажется отвечать и потом застрелится. Ему казалось, что таким поступком он сможет оправдаться в глазах императора. Не знаю, дошло ли до монарха это письмо.

В отличие от нас, молодых, отец отдавал себе отчет в серьезности ситуации. Он воспринимал случившееся с осторожностью и без малейшего энтузиазма. Он признавал, что Дмитрием и Юсуповым двигали патриотические мотивы, но считал их поступок опасным и бездумным. Их деяние, по его мнению, лишь увеличило пропасть между императорской семьей и Россией, и убийство, которое запланировал Юсупов и в котором участвовал Дмитрий — пусть всего лишь номинально, — было, с точки зрения отца, напрасным и чудовищным преступлением.

Он считал, что у Юсупова было достаточно возможностей, позволяющих ему выбрать другой, более подходящий способ избавиться от Распутина. Отец обвинял Юсупова в том, что он втянул Дмитрия в преступление, которое принесло ему дурную славу.

Более того, отцу казалось, что императрица станет более консервативной и реакционной в своих взглядах и будет еще более решительно выступать против любых уступок общественному мнению.

Никакие советы, опасался он, сейчас не подействуют: и она, и император полностью отдалились от всех и принимают только сторонников Распутина. Его тень нависла над его жертвами, по–прежнему внушая им мысли и намерения.

Однажды по просьбе некоторых членов семьи отец взялся сообщить императору, что он думает о сложившейся ситуации, и попытался представить картину в истинном свете, без прикрас. Но император, несмотря на уважение к своему единственному в то время дяде и сыну Александра II, не поверил ему. Он предпочитал видеть картину в ином, более выгодном свете, рассеянном корыстными придворными интриганами. Затея оказалась безнадежной.

Наступило Рождество. Как и в прежние годы, в бальном зале для моих еще маленьких единокровных сестер поставили и нарядили красивую елку.

Отец прервал нашу печальную беседу. Пора подумать о детях, сказал он: они с нетерпением ждали своего праздника. Мы спустились в столовую, где моя мачеха в окружении детей от ее первого и теперешнего браков наливала чай.

Собралось разношерстное общество. Старшая сестра княгини Палей Л. В. Головина и одна из ее дочерей были искренними и фанатичными сторонниками Распутина, к ним относился и старший сын мачехи, А. Е. Пистолькорс, женатый на сестре Вырубовой. Одна из дочерей княгини, Марианна Зарникау, была, напротив, очень дружна с Дмитрием и, таким образом, оказалась в противоположном лагере. И вот всего через несколько дней после убийства Распутина все эти люди собрались за одним столом с отцом и сестрой одного из заговорщиков. Царила напряженная и мрачная атмосфера; мачеха напрасно предлагала новые темы для разговора; все проявляли вежливую незаинтересованность. Мои бедные маленькие сестры, чувствуя далеко не праздничное настроение взрослых, с тревогой заглядывали в окружавшие их лица. Наконец отец положил конец этой ужасной сцене и пошел зажигать елку.

На следующий день я поехала навестить свою тетю, великую княгиню Марию Павловну. Эта умная, энергичная и предприимчивая женщина не пользовалась любовью двора, который боялся ее независимости и острого языка.

Она была единственной великой княгиней того времени, которая любила и умела устраивать приемы; она принимала у себя не только местную элиту, но и дипломатов и иностранцев, приезжавших в столицу. Они уважали ее ум и были просто очарованы ею.

На этот раз она приняла меня радушнее, чем обычно, и со свойственной ей горячностью заявила, что целиком поддерживает Дмитрия.

По ее мнению, наказание было распределено несправедливо и вызвало всеобщее негодование. Один Дмитрий, наименее виновный из всех, понес суровое наказание. Юсупова попросту сослали в собственное поместье; все прочие остались безнаказанными.

Никто из нас не мог сейчас попасть в Александровский дворец, поэтому она предложила послать императору семейную петицию с просьбой простить Дмитрия или хотя бы смягчить наказание.

Я с готовностью приняла ее предложение. Мы сразу же написали черновой вариант, который я должна была показать отцу. Но сначала я по дороге заехала к ее старшему сыну, великому князю Кириллу; и он, и его жена очень любили Дмитрия. Они с еще большей горячностью осудили решение двора. Я вернулась в Царское Село. Весь день я провела в открытой машине, забыв о своем плеврите и высокой температуре, а на улице стоял сильный мороз.

По возвращении в Царское Село я, к своему удивлению и к удивлению моей семьи, обнаружила толстый конверт на свое имя, надписанный рукой императрицы. Его принес курьер.

В конверте оказалось письмо и небольшая икона девы Марии. Я забыла точный текст письма, но помню его смысл. Императрица решила довести до моего сведения, что в ее мыслях я стою отдельно от Дмитрия и ее чувства ко мне не изменились.

Я тотчас написала ответ, краткий и вежливый. Я говорила, что разделяю точку зрения брата и останусь на его стороне, даже рискуя лишиться ее привязанности.

Вечером я поговорила с отцом и его женой о письме к императору и показала им черновик. Отец отнесся к этой идее скептически, но не стал возражать, считая, что подобная петиция, по крайней мере, продемонстрирует солидарность семьи.

Мы с мачехой отшлифовали текст, переписали его и послали великой княгине Марии Павловне. Собрали подписи. Первой стояла подпись нашей бабушки, королевы Греции. Потом петицию отправили в Александровский дворец. Она вернулась очень быстро и была адресована моему отцу. Вверху страницы император написал: «Никому не дозволено участвовать в убийстве. Я удивлен, что вы обратились ко мне. Николай».

Мария Павловна не стала молчать и с негодованием показывала всем приписку императора. Вскоре весь город знал наизусть короткое предложение, написанное вверху страницы.

Сразу после Рождества я уехала в Москву к тете Элле. Оказалось, она в курсе всех событий. Она рассказала мне, что с самого начала предупреждала сестру, чтобы та не слишком доверяла Распутину и не попала к нему в зависимость. Императрица не придавала значения ее словам, но когда Распутин приобрел на нее влияние, она стала испытывать неприязнь ко всем, кто пытался ее предостеречь.

Когда влияние Распутина вышло за рамки семейной сферы и распространилось на политику, моя тетя, видя в этом еще большую опасность, решила на этот раз предупредить самого императора. Но к ее совету вновь не прислушались. Отношения между сестрами, до той поры теплые и дружеские, постепенно охладели, и вскоре присутствие моей тети стало действовать на императрицу угнетающе.

Несмотря на принципиальные разногласия, они продолжали встречаться. Тетя Элла была по–прежнему частой гостьей в Царском Селе, не обращая внимания на холодный прием. По ее словам, она не хотела бросать сестру в столь трудное время.

Перед тем как решиться на участие в заговоре, Дмитрий нанес визит тете Элле. Он говорил с ней, пока не составил четкого мнения о душевном состоянии императрицы. Только после этого, убедившись, что надеяться на благоприятное разрешение ситуации бесполезно, он решил присоединиться к заговорщикам.

Тетя прекрасно понимала, какие сложности возникли в связи со смертью Распутина, но его исчезновение доставило ей такую радость, что она не могла осуждать убийц. Для нее Распутин был живым воплощением зла; она считала, что провидение выбрало Дмитрия и Феликса для свершения правосудия.

Она поведала мне подробности своего последнего визита в Царское Село, о котором мы кое что слышали в Петрограде. После встречи с Дмитрием она обдумала ситуацию со всех сторон и решила сделать последнюю попытку повлиять на императорскую чету.

Она приехала в Царское Село в отсутствие императора. Императрица оказала ей ледяной прием. Тетя рассказала о мрачном, мятежном настроении Москвы и попыталась убедить в необходимости перемен, что привело к тягостной сцене.

На следующее утро она получила краткую записку императрицы с просьбой уехать. У них настолько разные мнения, писала императрица, что они никогда не смогут прийти к согласию. Она также добавила, что хотя император уже вернулся, но он так занят, что у него нет времени на беседу, о которой просила тетя.

Тетя вернулась в Москву с тяжелым сердцем. Через несколько дней Распутина убили. Не зная подробностей, тетя послала Дмитрию восторженную и, возможно, неосмотрительную телеграмму, которую довели до сведения императрицы. В результате тетю обвинили в соучастии.

И теперь, несмотря на любовь к сестре и все ее христианские чувства, терпению тети пришел конец.

В Москве царило нервное возбуждение; москвичи, считая Дмитрия своим земляком, похвалялись его подвигом. В тот же день я уехала в Киев. Вдовствующая императрица, которая всегда любила нас с Дмитрием, тепло встретила меня. Она внимательно меня выслушала, но я сразу поняла, что не могу рассчитывать на ее вмешательство.

Все аргументы давно себя исчерпали; кроме того, существовали темы, которых мать с сыном никогда не касались. В своих беседах они старательно избегали всего, что имело отношение к молодой императрице.

Мне больше не к кому было обратиться.

Я совершенно выдохлась и чувствовала себя больной, однако перед отъездом из Киева мне удалось встретиться с великим князем Александром Михайловичем. Помню, у нас произошел интересный разговор о политике, и он показал мне свой проект кабинета министров, составленный в соответствии с требованиями времени и потребностями государства. Он намеревался предложить его императору как крайне либеральный, но не умаляющий при этом достоинства власти.

Я вернулась в Царское Село в подавленном настроении и совершенно больная. Отец хотел, чтобы я осталась с ним, но как только я смогла встать с кровати, то решила вернуться в госпиталь, где меня ждала работа, которая могла отвлечь от мрачных мыслей.

Тем временем брата встретили с распростертыми объятиями на небольшой пограничной заставе, куда его в конечном итоге определили. По пути за ним следовали несколько распутинских прихвостней, жаждущих отомстить за смерть своего могущественного покровителя, но их схватили и отправили назад, а его новые товарищи, заверил меня генерал Лейминг, тщательно его охраняют.

Смерть Распутина ничуть не изменила умонастроение двора. Наоборот, императрица теперь повсюду видела предателей и доверяла лишь тем людям, которых рекомендовал Распутин. Революция витала в воздухе. Когда она все таки произошла два месяца спустя, Дмитрий был на кавказском фронте. Наказание спасло ему жизнь.

За прошедшие четырнадцать лет о Распутине много говорили и писали. Ни одна современная историческая фигура не вызывала такого интереса, как этот странный, хитрый и коварный крестьянин. Подробности его смерти давно известны, причины и последствия его высокого положения при русском дворе внимательно рассмотрены и изучены со всех сторон. Но мой брат по–прежнему верен своему слову, верен самому себе: никто никогда не слышал от него о том, что произошло в ночь с 16 на 17 декабря в юсуповском дворце, и вряд ли когда нибудь услышит.