Воспоминания

Домашний кризис

В непрестанных трудах с краткими перерывами на отдых прошли без малого два года. Запас моих драгоценностей почти истощился, дело не настолько процветало, чтобы приносить доход, и мы стали делать долги. При этом неизмеримо возросли мои обязанности: на моем попечении и в той или иной зависимости от меня находилось множество народу. К этому времени я поняла, что я одна ответственна перед ними и рассчитывать могу только на себя. Настоящее было зыбко, впереди мне виделся финансовый крах.

Хотя основное внимание я уделяла своей вышивальной мастерской, я не считала себя вправе отказаться от благотворительной работы. Эта деятельность тоже расширилась и уже навлекла на меня дополнительные обязанности. Я отлично понимала, что, взяв на себя так много, я скорее всего наврежу и собственным интересам, и интересам беженцев, но благоразумие отказывалось быть моим советчиком. Нужда обязывала заняться мастерской, но всею жизнью я была научена не замыкаться в своей скорлупе. Русские, с которыми я работала в комитетах помощи, составляли цвет эмиграции, они отринули политические и личные пристрастия и целиком посвятили себя судьбам собратьев. В отличие от раздираемых сварами политиканов, эти люди воскрешали в моей памяти счастливейшие, благороднейшие страницы первых недель войны, когда мы все, забыв про политические и классовые распри, объединились в борьбе против общего врага. Любой ценой я останусь с этими людьми, тем более теперь, когда в работе ничего не осталось от прежних восторженных порывов — иначе я бы чувствовала себя перебежчицей. С одной стороны, трагедия и страдания многих, с другой — мои вышивки, кройка и шитье, интересы дела, и вихрь этих разнородных влияний постепенно создавал из меня нечто совершенно отличное от того, чем я была прежде.

Усилия последних лет окончательно пробудили меня. Всем своим существом я отзывалась на эту новую жизнь, которую только–только начала понимать. Я дорожила прошлым, уважала его со всеми его страданиями и радостями, с его недостатками и заслугами, но хорошо ли, худо — я освободилась от него раз и навсегда. Оно для меня умерло. Мир повзрослел, и я вместе с ним, и этот новый возраст я была намерена освоить. В нем было мое будущее.

Скоро пять лет, как я оставила Россию, но сердцем оставалась с ней, ее судьба не шла у меня из головы. Мои личные утраты уже не имели для меня значения, я могла оценить положение с той бесстрастностью, какую обрела за последние несколько лет. Я отмежевалась от всякой политики. Казалось невероятным, чтобы на судьбы России повлияли политики в изгнании, уже доказавшие свою полную несостоятельность. Сколь бы мучительный путь ни проходила Россия, она всегда останется на карте мира. Наш долг, долг русских людей, отбросить личные счеты, оставить пустые надежды и ждать, когда наша родина выйдет из испытаний. Нам могут не позволить вернуться и мы не примем участия в восстановлении страны, но даже издалека мы можем быть полезны, если перестанем держаться предвзятых убеждений. Я чувствовала, что такое приготовление к будущему единственно правильная линия, даже если работа потребует целой жизни и нам не доведется увидеть ее плоды.

Эти мысли не пришли в одночасье, они медленно вызревали, но когда они вызрели, я знала, что мои взгляды уже не переменятся. И опять я была в одиночестве. Столь радовавший меня духовный рост не добавил мне семейного счастья. Он произвел обратное действие.

Я оказалась в труднейшем положении, и со временем оно только ужесточалось. Мой второй брак, хоть и был браком по любви, вылился в неравный союз. Он и заключен то был, когда все вокруг рушилось. Но миновала непосредственная опасность, надо было осваиваться в налаженном обществе, и тут обнаружилась разность вкусов и характеров.

Жизнь вынужденного эмигранта, к тому же, как мы, перенесшего такие потрясения, представляет собой жесточайшее испытание. Она не знает пощады и безжалостно сметает с дороги отстающих и оробевших. Ее надо одолевать, стиснув зубы, по шажку, до последнего дыхания. По сравнению со своими товарищами и вообще людьми его положения мой муж вел вполне рассеянную жизнь; его никогда не припирали к стенке, он никогда не работал через силу. Свою семью он препоручил моим заботам; никаких определенных обязанностей у него не было, эмиграцию он воспринимал как затянувшийся отпуск. Приятные ему люди, чьим обществом он дорожил и чье постоянное присутствие в доме я была вынуждена терпеть, держались совершенно иных представлений о жизни, нежели мои. Их духовные запросы были скудны, в заботах о хлебе насущном главными для них были передышка и развлечение, в чем муж охотно составлял им компанию. Было совсем мало общего между мною и молодежью этого состава, с которой Путятин был заодно. Чтобы удержать в себе нажитое воодушевление, мне следовало сторониться эмигрантской повседневности, ничего не знать об их взглядах на жизнь и политических теориях, но в наших обстоятельствах это было совершенно невозможно. Фактики и эпизодики, жалкие каверзы так и липли ко мне и что то начинали значить. Я пыталась выказать недовольство таким положением вещей, даже намекала на могущие быть серьезные последствия, однако все это не производило никакого действия. Мне не хватало сильных слов, чтобы объясниться, а спорить я не люблю, и я затихла в ожидании чуда, способного переломить неизбежный ход событий. Изнемогая от свалившихся на меня проблем, порою я была готова сдаться, но слишком многое было поставлено на карту, чтобы я могла уступить.

И наконец настал день, когда я поняла, что больше так не могу. Терпение мое истощилось, ни на какие уступки я не пойду. Я пойду той единственной дорогой, которая выведет меня к сносной и достойной жизни в изгнании. После нескольких бурных и мучительных дней, надорвав сердце сожалениями и угрызениями, но преисполненная решимости действовать, я решила одна уехать из Парижа и спокойно обдумать свое положение. Я поехала в Шотландию к Люси Марлинг и уже с нею в Гаагу, где сэр Чарльз был британским посланником. К тому времени я была совершенно вымотана работой, обязательствами и переживаниями и могла думать только об отдыхе. На время я забыла даже про свою мастерскую, поручив ее свекрови.

Свободная от всех своих обязанностей, я с восторгом отдалась простым радостям покоя и укромности. Со временем придется принимать важные решения, а пока я не думала о них; я вообще ни о чем не думала. Последние недели в Париже были до невозможности тягостным и унизительным кошмаром, и единственным подтверждением реальности этого кошмара были почти ежедневные длинные письма. Всякий раз они выбивали меня из колеи, но я знала, что, прояви я сейчас слабость, я вернусь к прежнему, какие бы обещания ни давались в тех письмах. Это не была ссора. Это была принципиальная разность воззрений, и устранить ее мало было одного примирения. Пока что я была слишком слаба, чтобы задуматься, на каких новых основах могли бы продолжиться наши отношения. И единственное, что мне было нужно сейчас, это уединение, место, где я буду предоставлена одной себе, где я буду думать только о своем, а не о том, что мне навязывают.

Во всем отличная от Парижа Гаага представляла идеальное убежище. Британская миссия располагалась в здании, чей импозантный, серого камня фасад выходил на тихую узкую улочку. Дом был построен еще во времена испанского владычества. Имелись внутренние дворики, сводчатые подвалы, огороженный стеною сад. В одной из комнат на втором этаже, считалось, обитает привидение, каковое, гласила местная легенда, однажды так напугало сынишку посланника, что тот потом всю жизнь заикался. Впрочем, при Люси Марлинг огромный дом ничем не обнаружил свой сумрачный характер. Жены британских дипломатов обладают особым талантом создавать вокруг себя английскую атмосферу, куда бы их ни занесла судьба; а Люси вдобавок одухотворяла интерьер своей личностью, так что это был и дом, и центр разнообразной деятельности. Она открывала сердце и двери любому горемыке, готовая помочь словом и делом; для нее не было большего счастья, чем быть полезной другим. Подтрунивая над ней, мы с братом говорили, что она специально устраивает друзьям всякие сложности, чтобы иметь удовольствие распутать их. В первые недели она была так удручена полным развалом моих дел, что, пораньше отправив меня в постель, приносила потом собственноручно приготовленное горячее питье и не уходила, пока не выпью.

Жизнь в Гааге была вынужденно покойной, развлекали мы себя, как умели, для чего в середине лета возможностей немного. Каждое утро выезжали с детьми за город и несколько часов проводили в дюнах у моря; днем на автомобиле объезжали голландские городки, осматривали исторические здания, музеи, картинные галереи; вечерами иногда принимали немногих друзей либо сами шли к кому нибудь отобедать. Приятнее всего было, когда мы, готовясь к обеду, на часок сходились в Персидском будуаре, где Люсия собрала вывезенные из Тегерана вещицы. Мы с удобством устраивались на восточных диванах и вели долгие разговоры. Рядом с близкими европейскими центрами Гаага была глухой провинцией. Со своей жаждой деятельности Люси не могла для полного счастья загрузить себя работой и тосковала по независимой и при этом полной обязанностей жизни в Персии, как и по работе в Дании в пользу русских беженцев в Финляндии.

Тем летом голландская королева праздновала двадцатипятилетие своего царствования, и на несколько дней Гаага воспряла к жизни: улицы украсились флагами, заполнившие тротуары обыватели в воскресных костюмах наблюдали, как с помпой проследовала по городу их королева с супругом, принцем–консортом. А потом снова воцарилось привычное оцепенение, и полицейские вернулись к своим обязанностям: строго следить за уличным движением, состоявшим исключительно из велосипедистов.

Принц–консорт запомнился мне первым, кто, сам того не ведая, заставил задуматься об уходящих годах, о близком уже и для меня среднем возрасте. Он доводился мне дальним родственником и несколько раз бывал в миссии. И однажды у нас зашел разговор о наших детях. Его дочь Юлия и мой сын родились с десятью днями разницы. Тогда им едва исполнилось по четырнадцать, а он вдруг допустил возможность в будущем поженить их. Я была ошеломлена. Шесть—восемь лет пролетят незаметно — и что же, я могу стать свекровью? Нет, пусть я старею, но я усвоила более современные взгляды на некоторые вещи, в частности, на запланированные династические браки.

К концу лета мое душевное равновесие восстановилось. Отдых явно затянулся, и запущенные дела требовали скорейшего возвращения в Париж. Я сделала выбор и торопила будущее. Вырвавшись на четыре месяца из каждодневного окружения, я смогла оглядеться и лучше усвоила свое положение. Поняла, что, деликатничая и оберегая чувства зависящих от меня людей, я зашла слишком далеко; не деликатность это была, а слабость, и уход от объяснений только усложнил все и привел на грань катастрофы. Жизнь в изгнании такая трудная, такая серьезная задача, что в ней не обойтись полумерами и компромиссами. И как ни претила мне эта обязанность, но я была вынуждена все взять на себя. При этом меня еще держало не столь уж давнее прошлое, когда готовившийся брак сулил исполнение самых заветных чаяний. Было бы, наверное, куда проще жить день за днем, не тревожась о будущем, не домогаясь недоступного, не создавая себе идеала.

Чтобы упрочить достигнутое, разлуку с Путятиным надо было продлить. Еще в Гааге я решила отправить его в Вену, где у него были свои дела. Они входили частью в то злополучное голландское предприятие, что поглотило почти всю выручку от продажи моей последней ценной коллекции драгоценностей. Делом этим по–настоящему не занимались, теперь требовалось вникнуть. Пусть наконец Путятин сам разберется в этой весьма запутанной истории и возьмет на себя ответственность за сделанные вложения. И надо было на время лишить его среды, изолировать от людей, которые его окружали. Понимая, что будут значить для него такие перемены, я нелегко пришла к этому решению, и тем более трудно было выдержать его после, когда он, я знала, был очень несчастлив. Пока же, однако, иного выхода не было. Остальным распорядится будущее; я ничего не загадывала; я буду ждать, какую дорогу мне определят обстоятельства.

Я неохотно покидала Гаагу, нерадостным был и мой приезд в Париж. Очень просто было включиться в вышивальные дела, но ведь были вещи куда более сложные. Квартира опустела, жизнь стала другая. Днем я постоянно сталкивалась со свекром и свекровью, они жили в том же доме на улице Монтань, где были моя мастерская и контора. На чем не поладили сын и невестка, они, как я понимала, в точности не знали, а я не стала объясняться. Вопросов они не задавали, но свое отношение выказывали достаточно ясно, чтобы вогнать меня в тоску. Ради горячо любимой свекрови я часто задумывалась, не вернуть ли Путятина.

С удвоенным рвением взялась я за все свои дела. Распался сам собою маленький круг, в котором я жила больше пяти лет, меня ничто не связывало. Я цепче держалась за жизнь и лучше понимала ее. Непостижимой казалась мне моя былая уступчивость, было трудно понять, как я столько времени терпела существование, мало что способное предложить мне. Я понимала, что к прошлому возврата нет, но при этом не делала никаких шагов к тому, чтобы порвать узы, все еще связывавшие меня с Путятиным. Мне был ненавистен этот последний шаг, и я ждала чего то совершенно несбыточного.

Я ждала два года, вытерпев множество неудобств. Во Франции замужняя женщина, даже будучи главой собственного дела, как в моем случае, не может ни заключать контракты, ни даже открыть счет в банке без одобрения мужа. Путятин оставался в Австрии, и мои финансовые дела все больше запутывались. В конце концов я решилась на развод. Моя привязанность к его семье не поколебалась, они оставались на моем попечении еще годы. Пока Путятин не женился на американской девушке, мы время от времени дружески встречались. Развод происходил в два этапа — в русской православной церкви и во французской мэрии. Гражданский брак расторгался медленно и трудно, но в конце концов все устроилось, и я снова была свободна.