Всадник времени

7. ЭСКАДРОН

1914. Ноябрь.

Немецкие бомбомёты ухали гулко и надтреснуто. Бомбы со звоном раскидывали шрапнель. Но стрельба шла неприцельная и серьёзного урона не наносила. Волохов наблюдал за обстановкой с невысокого холма возле своего штаба.

Снег выпал в конце ноября. Дул холодный северо-восточный ветер. Здесь, в холмистой, поросшей густым смешанным лесом местности, было где спрятать лошадей от германской артиллерии.

Волохов выбрал для штаба своего второго гусарского эскадрона небольшой домик на опушке леса. Скорее всего, это было жильё некоего лесного работника, сбежавшего от войны.

На огороженном дворе для скота разместили часть лошадей. Там даже оставалось сено, заготовленное с лета. Коровы, видать, были, но сейчас, конечно, всё пустовало.

На ночлег эскадрон уходил в селение, где и был расквартирован. А в боевом резерве находился здесь.

В штаб провели полевой телефон. В эскадроны это делали не всегда. В артиллерийскую батарею — обязательно. А в эскадроны... Уже с первого года войны ощущалась нехватка в проводе. Да и аппаратов тоже едва хватало. Но Волохов без связи не сидел никогда. В гвардии и обеспечение было получше, и строгости больше. Отборные части всё-таки.

Подъехавший молодой гусар спешился, подбежал к командиру:

— Ваше высокоблагородие![14] Поручика Векшина... Это...

— Ну?!

— Шрапнелью в грудь... Смертное поранение. Вот... Ваше высокоблагородие.

— Далеко?

— Да здесь, шагов двести.

— Фельдшер там?

— Так точно!

— Если можно нести... — Волохов вдруг понял, что если уж «поранение смертное», то нести можно. А может, ещё и не смертное... Такой молодой Векшин. Двадцать три только было. Дворянин потомственный. И вообще хороший офицер... — Если можно, нести... сюда... в штаб принесите поручика.

— Слушаюсь, Ваше высокоблагородие!

Волохов молча смотрел, как рассеивается в чистом утреннем воздухе очередное красное шрапнельное облако, с досадой сознавая, что смерть из немецких бомбомётов всё-таки достаёт его людей. Вот так, даже не в атаке...

Вчера вечером он заглянул в церковь, здесь же, неподалёку, на краю деревни, в которой расквартировался штаб его полка — Гродненских гусар. Католическая церковь, польская. Тяжкое впечатление. У войны нет ни границ, ни предела... Кружевные оборочки и шёлковые облачения ксёндзов разбросаны по полу... Разорванная латинская библия валяется у стены. Мёртвый немец при входе. С вывернутыми карманами и искажённым от боли застывшим лицом к небу. В груди узкий и окровавленный след от штыка... Мундир разорван у ворота — и на груди искали... Люди совсем звереют на войне. Даже в церкви на полу нагажено... Зачем это? Ведь люди же! Не псы бешеные...

Бомбы рвались звонко, свистела летящая шрапнель. Он никак не мог отделаться от этого тяжкого воспоминания церкви...

Спустился к штабу — принять донесение. Прискакал офицер связи с приказом из полка.

— Господин ротмистр! Приказ командира полка — в пакете. И на словах полковник Головин просил передать сразу же, немедля. Надо отбить батарею третьего Донского казачьего дивизиона. Немцы прорвались к ним...

Волохов распечатал конверт, уже сев на коня.

— Эскадрон к бою!

Через пару минут его конники вынеслись из-за деревьев и за считанные мгновения доскакали. Стремительно летящие, с длинными стальными пиками наперевес, они ударили по идущим в атаку немецким пехотинцам с правого фланга. Кто колол пикой, кто стрелял из винтовки на скаку, а потом, убрав её за спину, выхватил шашку. Гусары навалились на вражеские цепи, спутали их, как это бывает при удачной конной атаке...

Казачьи гаубицы стояли на прямой наводке и били картечью, подпрыгивая каждый раз при стрельбе, которую артиллеристы вели по прущим на них немецким солдатам. С появлением конных гусар орудия смолкли, и бомбардиры, и канониры теперь, тщательно целясь из винтовок, помогали гусарам, добивая уже повернувших назад германцев.

Эскадрон поскакал следом, догоняя, рассеивая пехоту противника. Но далеко не преследовал, чтобы, отклонившись влево, после разгрома неприятеля, наступавшего на казачью батарею, сохранить все свои силы. По приказу ротмистра эскадрон укрылся в лесу.

Сгруппировавшись за деревьями, спешились. Волохов поднялся на холм и в бинокль наблюдал за боевой обстановкой. Обер-офицер, помощник командира эскадрона поручик Нелидов подскакал вместе с эскадронным вахмистром Боковым.

— Господин ротмистр! Наши потери: корнет Колин и взводный унтер-офицер Голованов, — убиты. И трое нижних чинов. Ранено шесть человек, все легко. В том числе один офицер, поручик Вагин. Тяжело раненных нет.

Волохов кивнул.

— Разрешите идти?

Оставшись один, он стоял под невысоким дубом. Молодая дубовая рощица на вершине холма не мешала обзору, создавая, однако, удобное прикрытие для наблюдателя. Сам холм возвышался над зарослями всего-то саженей на десять — пятнадцать. Но этого оказалось достаточно, чтобы обозревать в бинокль весь ближний театр военных действий.

Волохов понимал, что для такой атаки потери были совсем малы, но душа всё равно болела. И вовсе не потому, что всех своих людей он знал в лицо. Он даже не уточнил фамилии погибших рядовых гусар, потому что за всех переживал очень. За всех, без исключения. Волохов, как человек сильной воли, а слабый не командует эскадроном, тем более на фронте, и как сильный волей и духом человек, он испытывал обострение, усиление чувства ответственности за своих гусар в минуты и часы особой опасности. Становился крайне сосредоточен и вдумчив, старался учесть все обстоятельства боя в наступлении или обороне. И у него получалось. Но и когда потери были неизбежны и даже очень малы, он страдал. Ничем, однако, не выказывая это внешне.

Молодой гусарский корнет из штаба полка торопливо поднимался на холм к Волохову. Спешившись и оставив коня у штаба, он торопился к командиру эскадрона. Это был кто-то из новеньких. Ротмистр не знал всех штабных, тем более, на фронт часто прибывало пополнение, заменяя выбывших, погибших и раненых. Корнет казался совсем юным, с розовым, не тронутым бритвой, лицом. Но, как полагается гусарам, — рослый и крепкий с виду.

Командир эскадрона опустил бинокль и с вопросом уставился на подходящего офицера.

— Господин ротмистр, корнет Вельский! От полковника Головина. Господин полковник поручил мне передать вам, господин ротмистр, его благодарность за быстрые и умелые действия в бою. Сегодня же командир полка отметил это в приказе и в ближайшее время, как он сказал, будет иметь удовольствие объявить вам об этом лично. Ещё он просил вам передать, что сам командир бригады генерал Маннергейм выразил ему, Головину, благодарность за вылазку вашего эскадрона, с тем, чтобы он передал также это вам. И обещал представить вас и ваших людей к наградам.

— Спасибо, корнет!.. Спасибо.

— Разрешите идти, господин ротмистр?

— Куда вы так торопитесь? — Волохов широко улыбнулся. — Задержитесь немного, откушайте у нас. Идите, я следом за вами приду в штаб эскадрона.

— Спасибо, господин ротмистр! — корнет отдал честь и, развернувшись по-уставному, удалился.

Волохов не ожидал, что так высоко оценят его атаку. Ему было и радостно от этого, и горестно от тех неизбежных потерь, что уже произошли. Он хорошо понимал важность правильного исполнения роли тактического резерва. Он был хорошим учеником генерала Маннергейма, который этот классический и сложный приём — внезапный удар резерва с флангов или с тыла, или и то, и другое вместе, одновременно с давлением с фронта. — сделал уже привычным и отработанным.

Он, генерал, командир бригады, всегда оставлял резервы в засаде, в удобном для атаки, подчас совсем неожиданном месте. Или засылал их в тыл противника. В резерве у него мог быть один эскадрон, а мог быть и целый полк, даже усиленный артиллерией.

И ротмистр Волохов очень хорошо знал, насколько важна точность, собранность и скорость в выполнении резервом своей задачи. Точность и скорость. Опоздай он на две минуты, и его эскадрон был бы расстрелян в упор своими же гаубицами, которые уже были бы у немцев. И Донской казачьей батареи уже бы не существовало.

Но Волохов точно выполнял приказы, умел находить кратчайший и менее опасный путь для атаки и умел поднять эскадрон к бою за считанные секунды. А это значило не только подать команду. Это означало долгую подготовку и тренировку людей. Да и коней тоже.

После полудня Волохов на припорошённой снегом лесной поляне построил эскадрон для проверки состояния конников, степени боеспособности. С помощниками, обер-офицерами, взводными унтер-офицерами и эскадронным вахмистром он осматривал людей, беседовал с ними.

За последние пять дней эскадрон потерял трёх офицеров и двух унтер-офицеров. Пять человек командного состава подразделения. Почти половину. И около тридцати рядовых гусар. Пополнение приходит неопытное. Об отборе трудно теперь говорить. И гусарский эскадрон, если так дальше пойдёт, перестанет, по сути, быть гусарским. Только название останется.

После тяжёлого дня прошло немного времени, да и обстрел недавно закончился. Обмундирование разорвано, в крови. Даже у офицеров. Правда, лошади покормленные и ухоженные. И оружие почищено. Блестит смазка на винтовках.

— Эскадрон! Всем привести в порядок шинели и мундиры, почиститься. Господа гусары! Не только после боя, и в бою вы должны выглядеть достойно. И это тоже всегда подавляет противника. Всё, что нужно получить, — вахмистр выдаст. Поручик Нелидов!

— Я, господин ротмистр!

— Проконтролировать исполнение. На всё даю два часа. Через два часа построю эскадрон и проверю. Вольно! Разойдись!

Он отошёл в сторону, наблюдая за людьми. Кто-то и в строю слушал его размышления о достоинстве гусар без внимания. Он это видел по их глазам. Но большинство его понимало. Война, конечно, разлагает. Но надо помогать людям держаться с достоинством. Это прежде всего. Нельзя распускаться даже в самой критической ситуации. А в критической — тем более нельзя. Спокойствие и выдержка. Вон, как наш командир бригады: всегда выдержан и вежлив. Никогда не обматерит офицера. Да и солдата тоже. А другие генералы — сплошь и рядом. Маннергейм — никогда. Хотя, по сути — весьма жёсткий. Умеет чётко и твёрдо управлять войсками. Умеет заставить — и быстро, и точно. А это... Порой, самое главное. И самое трудное.

— Сёмин!

— Я, ваш-сок-родь!

— Как у тебя нога?

— Теперь нормально, ваш-сок-родь! Уже поджила. Плясать могу.

— Ну, плясать нам рановато, а то, что поджила нога после того штыкового ранения, хорошо. Быстро зажила. Когда верхом — не мешает? Всё нормально?

— Нормально. Так точно, ваш-сок-родь! Спасибо.

— Хорошо, Сёмин, свободен.

Похрустывая сапогами по мягкому тонкослойному снегу, ротмистр зашагал к штабу.

Было около трёх часов пополудни. Засветло надо управиться с текущими делами и уже с темнотой вывести эскадрон в ближнее село, где он расквартирован. На западном краю села. В том же селе расквартирован штаб полка и ещё один эскадрон. В селе люди хорошо отдохнут. Всё-таки тяжёлые дни у войны.

Возле штаба командира эскадрона уже ждал офицер связи.

— Господин ротмистр!

— Да, господин поручик!

— Секретный приказ для второго эскадрона лично вам от командира бригады генерала Маннергейма.

Волохов молча вскрыл конверт: «...Вам надлежит со своим 2-м эскадроном завтра в 4 часа утра прибыть к высоте номер 14 (на вашей карте), что в семи верстах на север от лесного штаба 2-го эскадрона. Сосредоточиться в дубовой роще на западной стороне высоты. Быть готовым к конной атаке. Приказ получите на месте...» И чёткая подпись барона с чёрной точкой в конце.