Всадник времени

25. ДОМИНИКАНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

1940. Март.

После непрерывного, рвущего барабанные перепонки, грохота, вдруг наступила внезапная тишина. Отдалённые звуки доносились до слуха, но ни взрывов, ни ужасающего рёва самолётов, близкого и надрывного, уже не было.

Когда грохот внезапно смолк и наступила тишина, Пекка вдруг подумал, что его оглушило и он просто не слышит продолжающейся бомбардировки его позиций. Потом сообразил, что отдалённые-то звуки есть, значит, не оглох. Стал вслушиваться. Какие-то дальние выкрики и отдалённая, нечастая, стрельба.

Отряхнулся от земли и снега, встал. Голова кружилась, пошёл по траншее.

Навстречу — появился майор Салмио:

— Живы, господин полковник?

— Я же сказал Маттиасу из Марья-Коски, это было при вас, что я всех переживу! Я ещё любимую тёщу повидать должен.

Оба улыбнулись.

— Господин полковник! Артобстрел и авианалёт мы пережили нормально. Благодаря рассредоточению и хорошей маскировке батальона, потери небольшие.

— Ну и что дальше вы думаете? — Пяллинен нередко подражал Маннергейму, как и многие старые офицеры — сослуживцы фельдмаршала, и был, как и барон, весьма деликатен и корректен с подчинёнными. Даже в самой трудной и сложной боевой обстановке.

— Думаю, господин полковник, что красные снова попрут на нас. Наш батальон, да и весь наш полк, у них здесь, как кость в горле. А траншея у них неглубокая была. Если бы мы всю ночь не рыли и не укрепляли её...

— Ну, господин майор, им и не нужна была глубокая траншея и серьёзные укрепления. Они ведь не оборону держать пришли к нам. Они наступают. К сожалению, мы не смогли сделать бросок дальше на двести метров и занять нашу прежнюю позицию. А заняли их, промежуточную.

— Так точно, господин полковник. Так что будем здесь держаться. Ну и — вылазки, как обычно, мелкими группами. В сумерки и ночью.

— Да. Но помните, что очень тяжёлая будет здесь нагрузка на нас. Потому и бросил нас командир корпуса, как свой резерв, в этот контрудар, чтобы захватить или наши прежние или вот эти позиции противника и отвлечь на себя серьёзные его силы.

— Я понимаю, господин полковник! Выстоим, нам не впервой.

— Хорошо, что понимаете, господин майор. А я, как к вам в батальон прибуду, так для меня особо тяжёлый и артобстрел, и авианалёт проводится. Может, это вы, господин майор, готовите громкие такие сюрпризы для командира полка? — Полковник улыбнулся.

— Конечно, мы, господин полковник! Я лично и все силы войны. Мы же знаем, что это безопасно для вас. И вы, господин полковник, всех переживёте. И вас тёща любимая ждёт.

Тишина стала полной, словно передовая замерла.

— А где же Матти, фельдфебель ваш? То он всё время крутится вокруг, а сейчас не видно. Я уж минут сорок в батальоне, а его не видел.

— Так все эти сорок минут бомбы и снаряды летели. Головы поднять нельзя было.

— А я и не заметил.

— Сейчас фельдфебель Матти объявится. Порядок наводить не только в своей роте, во всём батальоне будет. Как же без него?

Пекка прошёл дальше, вышел в боковую траншею, подошёл к блиндажу. Только вблизи разглядел. Хорошо всё замаскировано, завалено снегом, заровнено.

Вспомнил, как вызывали офицеров, когда его полк готовили к переброске сюда, южнее Виипури, чтобы участвовать в общем контрударе.

Но у него своя, отдельная задача. Захватить одну, конкретную, позицию и отвлекать на себя серьёзные силы противника. В таких случаях войсковую единицу считают брошенной на заклание. Такова война.

В штаб корпуса, расположенный в одноэтажных домиках с широкими плоскими двускатными крышами, среди соснового бора, вызвали офицеров во главе с Пяллиненом перед переброской сюда, буквально накануне. Сам фельдмаршал подъехал к штабу на своём вездеходе. Более пятидесяти офицеров полка выстроились в помещении штаба корпуса.

Фельдмаршал вошёл, Пяллинен скомандовал:

— Смирно! Господин главнокомандующий! Офицеры отдельного ударного пехотного полка, приданного второму армейскому корпусу, перед выполнением боевой задачи построены! Командир полка полковник Пяллинен!

— Здравствуйте, господин полковник! — Фельдмаршал, улыбнувшись, пожал Пекке руку, поздоровался со строем офицеров. Те чётко ответили.

— Вашим людям, господин полковник, вам, господа офицеры, поставлена тяжёлая задача, прорыв обороны противника, закрепление на промежуточных или, если получится, на прежних наших позициях, и отвлечение на себя серьёзных сил неприятеля. Вы все опытные офицеры, профессиональные военные и понимаете сложность такого боевого задания и опасность его. Но помните, что ваш полк сегодня на одном из самых важных и опасных участков защиты и спасения нашей Родины. С тяжёлым сердцем я посылаю вас туда, сынов Суоми, моих сынов! — Голос фельдмаршала, его густой бас, наполненный уверенностью и неукротимой силой, вселял уверенность и силу в слушавших его людей. — Господа офицеры! Я верю в нашу победу! Я верю в вас! С Богом!

...Пяллинен сейчас, проходя по заснеженной, бывшей русской траншее, словно опять слышал мощный голос фельдмаршала и ощущал неукротимую силу его духа. И эта сила вливалась в него, переполняла душу, и ему хотелось, очень хотелось отличиться. Доказать всем снова и снова, что его полк оправдает высокое доверие фельдмаршала, доверие страны.

Майор Салмио сопровождал своего командира, следуя на несколько шагов сзади. Солдаты поднимались, отдавая честь полковнику.

И он, и Салмио были одеты в белые короткие полушубки, меховые белые шапки, своеобразные пилотки-ушанки с меховыми клапанами, но без завязок. На поясе у каждого слева спереди парабеллум в кобуре, а у Салмио ещё и автомат на ремне. Мороз стоял за двадцать пять градусов, но Пекка холода не ощущал совсем. Он смотрел на солдат, маскхалаты которых, надетые поверх шинелей, выглядели довольно грязными.

— Такие маскхалаты, господин майор, в случае передвижения, могут быть заметны на снегу. Сегодня же заменить на чистые!

— Слушаюсь, господин полковник!

Они вошли в штабной блиндаж.

— Как сегодня утром вылазка?

— Отряд лейтенанта Вейноннена, в составе полуроты, выходил перед рассветом на левом фланге батальона вглубь леса, в оборону противника. Там и у нас, и у них из-за природных условий, линия обороны прерывистая, и Вейноннен устроил засаду перед открытым местом. И не ошибся. Обстрелял роту противника на марше. Они сразу залегли, и Вейноннен с отрядом после короткого боя отошёл. У него потери — один человек. У противника — до двадцати.

— Это хорошо.

Пяллинен знал, что точная цифра только та, которая — о своих потерях. Потери малые, значит рейд удачный. А потери противника всегда преувеличивают. Это уже, как болезнь, во всех армиях.

— Разрешите, господин полковник? — В дверь блиндажа, пригнувшись, вошёл фельдфебель Хейкка. — Вы меня спрашивали, господин полковник, — спохватившись, Маттиас сразу же поправился: — Фельдфебель Хейкка по вашему вызову прибыл!

— А я вас не вызывал, господин фельдфебель! Однако спрашивал про вас. Заходите.

— Здравия желаю, господин полковник!

— Здравствуй, здравствуй, Маттиас из Марья-Коски! Как поживаешь?

— Спасибо, господин полковник, нормально. Воюем.

— Скажи-ка мне, господин фельдфебель, почему это несколько солдат, причём из твоей, первой роты, пьяные. А ты, Маттиас, трезвый?

— Да я...

— Отвечай, отвечай. Как это всё объяснить?

Салмио сделал движение, хотел что-то сказать, но полковник жестом остановил его:

— Пусть Хейкка сам объяснит.

— Виноват, господин полковник, не доглядел.

— Как же это? Как это ты, такой опытный, и не доглядел? Да ещё насчёт водки?

— Ну, ещё вчера под вечер, когда батальон взял эти позиции, они, видно, тогда и нашли канистру с водкой, что русские оставили. Я, помню, осмотрел все эти трофеи, ну что неприятель бросил, когда мы ворвались на позиции, и даже удивился. Хлеб, сало, тушёнка есть, а водки нет. У них водка всегда была на передовой. Так вот, мои ребята, видимо, и припрятали с вечера. И вот теперь...

— А ты чего же трезвый?

— Как можно, господин полковник, в боевой обстановке, днём?..

— Ладно, идите, господин фельдфебель, — Пяллинен улыбнулся, — только запомни, Матти, — лицо полковника снова стало суровым, — пьяный во время боя, это потенциальный убитый. Пьяный неосторожен и медлителен. Ты же знаешь, что перед боем пить нельзя. А сейчас днём сплошной бой. Накажите этих солдат.

— Слушаюсь, господин полковник! — сказал майор Салмио вместо фельдфебеля. За дверью блиндажа зарокотали пулемёты, и раздались взрывы гранат где-то поодаль. Крики, выстрелы. Русские снова пошли в атаку. Полковник быстро вышел из блиндажа.

...Маннергейм проехал на вездеходе по улицам обороняющегося города. Виипури был охвачен огнём. Многие дома разбиты, торчат голые остовы зданий на площадях Красного Колодца, Торговой, повсюду... Вспомнил, что ещё десятого февраля советские бомбы разрушили уникальное здание бывшего доминиканского монастыря, построенное в 1481 году... Давно повреждён кафедральный собор.

По всему городу пожары. Оборона на подступах ещё держится, но город вскоре придётся сдавать. Это, конечно, плохо. Но сейчас — главное — сберечь людей, технику. Сберечь армию. А чтобы удержать Виипури, нужны свежие силы. Которых нет в резерве. Наконец-то в правительстве почти все поняли, что другого выхода, как заключить мир, у Суоми нет.

Он всё знал заранее. И предчувствовал, какая тяжёлая будет война. Потому он ещё в октябре, до начала этой войны, на заседании военно-политического руководства страны в штаб-квартире премьер-министра, где обсуждались предложения советского правительства, сказал: «Лучше бы согласиться».

К его мнению тогда не прислушались. Паасикиви заявил: «Никаких уступок». Хотя только один Маннергейм хорошо и отчётливо понимал, какая это будет тяжёлая война. В полной мере только он один. Знал, что после этой кровавой войны условия мира будут не лучше, чем они предлагались тогда, а намного хуже. Но правительство поддержало точку зрения Паасикиви, а не Маннергейма. К сожалению.

Было это двадцатого октября тридцать девятого. В пятницу. И теперь, в начале марта, наблюдая горящий Виипури, он хорошо понимал и ожидал, что условия мира, которые теперь будут, окажутся, конечно, более тяжёлыми.

...Он приказал остановиться и вышел из машины. Низкие тучи стелились по небу над горящим, дымящимся, пустынным Виипури. Из-за пасмурной погоды сегодня город не бомбили.

Но тяжёлая тревога вместе с этими тучами переполняла небо над измученным войной городом.

Подошёл к завалу возле разрушенного дома. Груда кирпичей, полусгоревший грузовик. У края завала валялся обгоревший остов детской коляски...

По политическим и стратегическим причинам город сдавать нельзя. Но и удержать его нельзя. Да и по ряду других, уже давно назревших причин, необходим срочный мир. Хорошо, что наконец и Таннер, министр иностранных дел, и Паасикиви, министр, полномочный представитель Финляндии на переговорах с СССР, наконец, поняли это. Президент Каллио тоже ситуацию понимает. Только что он выразил ему, Маннергейму, благодарность за разгром советской танковой бригады в Ладожской Карелии. Но и он, Таннер, хорошо осознаёт необходимость срочного мира. Должно быть, мир вскоре уже будет подписан сторонами. Но держаться надо до последнего.

Тяжёлые мысли не оставляют его ни на миг. Двигатель вездехода успокаивающе гудит, за окном машины мелькают заснеженные и задымлённые улицы Виипури, и тревога переполняет его сердце.

Если бы помощь европейских государств была более существенной! Тогда можно было бы ещё бороться. Не хватает ни средств, ни оружия, ни людей.

Много мужественных добровольцев воюют. Особенно из братской Швеции. Но Швеция не может втягиваться в эту войну. Добровольцы добровольцами, но фельдмаршал вполне понимает короля Густава V, который ещё девятнадцатого февраля, выступая в своём парламенте, сказал: «Швеция останется вне спорных вопросов. С самого начала я предупреждал финнов, что наша страна не вступит в войну...»

Это-то понятно. Втягивать в войну свой народ можно только тогда, когда нападут. А воевать с великой державой... тем более.

Переговоры уже идут с конца января. И шведское правительство, и король Швеции очень помогают в переговорах. Но ни красные, ни правительство Финляндии не идут на уступки. Это упорство стоит многих солдатских жизней с обеих сторон. Однако политики, конечно, об этом не думают. Об этом должен думать он, главнокомандующий. Именно он непосредственно видит воочию и победы, и поражения. Именно на его глазах проходят все эти войсковые операции. И он, как никто другой, представляет, что стоит за цифрами потерь...

Глубокая, хорошо укреплённая линия обороны, названная его именем, «линия Маннергейма», сыграла свою важную роль. Но против такого натиска не устояла. Он, конечно, это всё тоже предвидел. Войска перешли и переходят на задние линии обороны, оставляя передовые рубежи. Тяжёлая артиллерия красных сбивала бронеколпаки ДОТов, тяжёлые снаряды разворачивали мощнейшие бетонированные артиллерийские позиции. Русские выкатывали на прямую наводку даже тяжёлые 152-миллиметровые пушки и пушки-гаубицы. Но и финские батареи бились до конца. Потери Красной армии были очень серьёзными. Много больше, чем они, видимо, предполагали.

Он снова и снова подумал о позиции Сталина, о его взгляде и интересах по этому вопросу.

Сталин, конечно, всё знает и понимает о мощной силе вооружающейся Германии. Договор о ненападении с Гитлером, вещь важная, но весьма условная. Кроме такого договора Советскому Союзу надо иметь исключительно сильную армию, чтобы конкурировать с Германией и усиливать свою доминирующую роль в Европе и в мире. Что Сталин постоянно и делает.

Однако, очевидно, что Зимняя война явно ослабляет Красную армию и отвлекает ресурсы страны от других важных дел укрепления промышленности и экономики. Значит, Сталину тоже очень нужен этот мир.

Но амбиции красной великой державы, милитаризованной и весьма агрессивной, не позволят Сталину пойти хотя бы на мало-мальские уступки в условиях договора. Но, может быть, хоть какую-то малость выторговать удастся. Однако каждый день войны стоит немалой крови и потерь для Суоми. Виипури придётся, скорее всего, восстанавливать русским. Сталин вряд ли уступит этот город по будущему договору. Как и Сортавалу, конечно, и целый ряд других карельских городов.

Ошибку совершило правительство Суоми ещё тогда, осенью тридцать девятого, не приняв условия, фактический ультиматум, Сталина. Условия жестокие, кабальные, грабительские... Но их надо было принять. Потому что теперь условия договора будут ещё хуже.

Машина быстро неслась по задымлённым улицам города, скользя и занося зад на поворотах, по оледенелой и заснеженной мартовской уличной мостовой. На заднем сидении справа молчал и думал седой фельдмаршал.

...Сталин был удивительно спокоен. Его негромкий, неторопливый голос словно был насыщен спокойствием и уверенностью в себе, в своих решениях, в своих делах.

— Сейчас о прежних предложениях не может быть и речи. Они ещё торгуются! Им в октябре давали взамен большие территории! Теперь они не получат ничего. То есть получат мир. И отдадут те территории, которые мы им укажем. Что вы по этому поводу думаете, товарищ Молотов?

— Я думаю, товарищ Сталин, точно так же, как считаете вы. Они, финны, пока не соглашаются, полагают, что наши требования для них губительны, они потеряют крупные территории и важные города. Настаивают, чтобы мы вычеркнули из условий Сортавалу и полуостров Рыбачий на Севере. Таково их мнение сейчас, уже на третьем этапе переговоров.

Сталин, спокойно ходивший до этого, встрепенулся, остановился, повернувшись к Молотову, несколько секунд смотрел на него внимательным взглядом, затем сказал:

— Их мнение никого не интересует. — Однако, несмотря на жёсткость смысла фразы, сказал это очень спокойным и негромким голосом.

Молотов мгновенно смолк, едва Сталин повернулся к нему, выждал, не скажет ли вождь что-то ещё, но Сталин снова двинулся вокруг большого стола для совещаний своим мягким и спокойным шагом.

— Финляндское правительство всё ещё надеется на дипломатическую поддержку крупных держав Европы. Их экс-президент Свинхувуд отправляется в Германию с целью получить такую поддержку от руководства этой страны. Чтобы повлияло на нас.

— Мне это известно, товарищ Молотов. И известно также, что там этого эмиссара просто не примут. Никто из руководства с ним разговаривать не будет. — В негромком голосе Сталина теперь появились нотки вкрадчивости. — А вы, товарищ Жданов, что-либо можете добавить по этому вопросу?

— Только то, товарищ Сталин, что они должны принять наши условия, которые могли бы быть ещё более жёсткими.

— Хорошо. Но и мы должны помнить, что сегодня нам необходимы и люди, и средства для укрепления обороноспособности страны и развития промышленности. Тяжёлой, прежде всего. И эта война, какой бы она не была для нас: локальной, северной, — всё равно отвлекает много сил и средств. Правда, здесь мы испытали себя, свою армию и оружие. И выявили много недостатков. Но это уже сделано. Сейчас нам надо заключать мир с Финляндией.

Сталин, до этого момента пока не куривший свою трубку, взял её со стола, сломал, как обычно две папиросы из коробки «Герцеговина Флор», набил трубку, зажёг, закурил.

Все понимали, что он будет продолжать говорить, поэтому в кабинете его стояла настороженная тишина. Было слышно, даже казалось громким его закуривание, шуршание папирос, зажигание спички. Он затянулся сладким и терпким голубовато-серым дымом и продолжал:

— Они, финны, в значительно более трудном положении, чем мы. У них исчерпаны все ресурсы, и они не могут больше воевать. И людские, и материальные ресурсы исчерпаны. И это понимает их Маннергейм. А правительство ещё не до конца. Но очень скоро и оно поймёт и, бесспорно, примет наши условия. В их армии тоже обнаружилось множество недостатков. Их армия неспособна к большим наступательным действиям. И пассивна в обороне. Она создана и воспитана не для наступления, а для обороны.

Эти-то слова Сталина, сказанные им в марте сорокового, и подчеркнули суть военной политики Маннергейма. Сталин, сам того не подозревая, подтвердил для истории, что Маннергейм никогда не имел психологии агрессора. Ибо агрессор готовит свою армию к наступлению, к завоеваниям. А Маннергейм создавал и готовил сильную армию для обороны своей страны. Прекрасно понимая, что она при такой концепции будет крепко защищать свои границы, но не сможет проводить серьёзного наступления с захватом чужих территорий. Но это и не было ему нужно. Никогда.

— На небольшие выступления, на окружения с заходом в тыл способна финская армия, свои условия они, финны, знают хорошо. Но и только.

Сталин осуждал такую концепцию армии, потому что он не принимал её. Сильный, умный и волевой, он, однако, никогда не был миротворцем. Потому и создавал наступательную армию. Потому и не подготовил мощные оборонительные сооружения и укрепления на западе и юго-западе СССР. Именно поэтому смогла германская армия за несколько дней пройти сотни километров вглубь советской территории. И если бы Гитлер не двинул свои войска на СССР 22 июня сорок первого, то, возможно, немного позже Сталин бы двинул свои. И тогда армия, не очень готовая к обороне, но подготовленная к наступлению, многочисленная и вооружённая, тоже, весьма вероятно, стремительно пошла бы на запад, «освобождая» пролетариат Европы от «гнёта буржуазии».

— Мы не должны забывать, — снова продолжал Сталин, — что у Финляндии сильно развиты целлюлозные фабрики, а целлюлоза это — порох. Фабрики эти дают порох. А порох стоит дорого. У них, у финнов, целлюлозных заводов вдвое больше, чем у нас. У нас — 500 тысяч тонн в год. Но после заключения этого мира мы получим заводы, которые почти сразу же будут давать нам ещё 100 тысяч тонн целлюлозы в год.

Он о чём-то задумался и замолчал, держа трубку в руке, но не затягиваясь. Постоял с минуту. Потом словно вспомнил про трубку, с удовольствием затянулся. Отряхнул спереди свой, защитного цвета френч левой, не совсем здоровой, постоянно полусогнутой рукой, будто ему показалось, что пепел попал на гладкий коверкот френча.

— У них, конечно, мало артиллерии, мало авиации. Хотя капиталы у них есть. Но их во многом выручает опыт их Маннергейма. — Сталин несколько секунд снова помолчал. — Да. Надо заключать мир. Условия им переданы. И всё так пусть и будет. Порт Ханко. Рыбачий. И Выборг. И всё, как там сказано. Теперь это будет около тридцати четырёх тысяч квадратных километров территории. Товарищ Тимошенко!

— Я, товарищ Сталин! — Генерал Тимошенко, командующий фронтом, встал и вытянулся, не выходя из-за стола.

— Пока они не согласятся на наши условия, пока не подпишут документы, продолжайте давить, не ослабевая, а только усиливая это давление.

— Слушаюсь, товарищ Сталин!

— Садитесь, товарищ Тимошенко! Финнов мы, конечно, победим. И невелика заслуга победить маленькую страну, но выводы наши, в отношении нашей армии и вооружения, мы сделаем. Теперь уже многое нам очевидно. У вас нет вопросов, товарищ Куусинен?

Куусинен тотчас встал:

— Нет, товарищ Сталин! Всё ясно.

— Когда всё ясно, это хорошо.

...Атаку отбили. Но бой был тяжким. На позиции, занятые батальоном, были брошены крупные силы русских. Они шли с пулемётами на руках, кидали ручные гранаты. И во время атаки массированным огнём била красная артиллерия по позициям батальона Салмио. Может, что перепутали или так точно рассчитали. Но, пока русские цепи в белых маскхалатах шли по белому холмистому перелеску, разделяющему русские и финские позиции, артиллерия русских накрыла огнём траншеи и блиндажи батальона. Всё вокруг окуталось дымом, озарённым языками пламени.

Потери оказались немалыми. Но и русских в этой атаке полегло тоже порядочно и даже очень.

Пяллинен, оглушённый, но, слава Господу, не раненый, с ординарцем и офицером связи отправился в штаб полка. Он был удовлетворён. Батальон Салмио выдержал серьёзную и мощную атаку и устоял. Полковник поговорил по телефону с другими батальонами и со штабом полка. На другом фланге и в центре тоже были нажимы неприятеля, особенно в центре. И его люди также удержали оборону. Хотя и понесли серьёзные, даже тяжёлые потери. Может быть, до трети личного состава. Он был взволнован, расстроен. Но удовлетворён. Его полк с честью держал оборону.

В большом и светлом кабинете рейхсканцлера Германии в Берлине, рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп докладывал канцлеру о текущих переговорах с Советским Союзом по поводу продолжающихся разногласий о сферах влияния.

Несмотря на совершенно определённые пункты, указанные в секретном дополнительном протоколе к пакту «О ненападении», подписанному в Москве Молотовым и Риббентропом 23 августа 1939 года, разногласия всё-таки возникали, и их утрясали в рабочем порядке министры иностранных дел дружественных тогда держав СССР и Германии.

— Я подчёркиваю! Финляндия остаётся в сфере интересов России, и Германия не собирается держать там своих войск. Более того, Германия не имеет ничего общего с демонстративными шагами Финляндии в отношении России. Но использует своё влияние в противоположном направлении. Меня интересует проблема сотрудничества с Россией. А, заключив в ближайшее время мир с Финляндией, Россия, таким образом, осуществит свои стратегические интересы на Балтике, в этом направлении. У Финляндии, конечно, единственное месторождение никеля в Европе. Но русские тоже согласны поставлять нам никель. Но и Финляндия... Так что по всем нашим позициям мы уже с русскими определились. Финляндия принадлежит к русской сфере интересов. Именно потому мы и не примем их представителя, который прибыл, как мне доложили. Между Германией и Россией нет никаких разногласий. Вам всё ясно, господин министр?

— Всё ясно, мой фюрер!

...Было солнечное мартовское утро. Русская авиация бомбила Миккели. Горели дома, постройки, по городу метались испуганные овцы, козы...

Во время бомбёжки он стоял внутри кабинета, куда осколки залететь не могли. Окно было расположено так, что главнокомандующего защищала стена. Но при прямом попадании спасти его не смогло бы ничто.

Он не пошёл в бункер, несмотря на настоятельные требования адъютанта. Бункер в скале был рядом. И главнокомандующий не имел права оставаться во время бомбардировки в кабинете. Но иногда оставался. Наперекор всему. Капитан, несмотря на указание фельдмаршала, тоже не ушёл. Остался в приёмной.

Неприятельские самолёты улетели. Маннергейм стоял у окна и смотрел на дымящийся город. Дым стелился над крышами, а вдалеке за городом, среди леса, отчётливо были видны заснеженные скалы.

Глядя на них, он снова вспомнил мудрые слова своего отца: «...они только с виду невзрачные, наши скалы. Но трудно найти что-либо прочнее их. Никому их не сдвинуть и не пошевелить, кроме Господа. Такими должны быть мы, люди Севера. И в самых трудных поворотах судьбы оставаться твёрдыми и неколебимыми, как наши скалы. Древние шведские корни рода нашего из Голландии уходят в Скандинавию, а предки участвовали в походах викингов. И в Ливонской войне в XVI веке был генерал из нашего рода...»

Отец, граф Карл Роберт Маннергейм, вдумчивый и твёрдый человек, изысканный аристократ, развивал в младшем сыне лучшие качества с детства: склонность к анализу и твёрдость. А мать, Хедвиг Шарлотта Хелена, урождённая баронесса фон Юлин, дала сыну человеческое тепло, которое он хранил всю жизнь, отдавая его людям.

Он думал о том, что третий раунд переговоров завершится миром. Потому что Сталину тоже нужен мир. Но Сталину нужны и финские территории. Немалые и исконные финские земли. Которые можно было бы сохранить, если бы в октябре отдали только часть их. И тогда можно было избежать всех этих бомбёжек и потерь. Будь он тогда не просто председателем Совета обороны, а руководителем государства, не было бы этой войны.

Не Маннергейм принимал решение о начале войны, он заявлял, что «лучше бы согласиться» с жёсткими требованиями советского правительства. Но сам не мог принимать окончательное решение, потому что был только председателем Совета обороны. И умный, дальновидный Паасикиви, который не поддержал его 20 октября, несколько позже поддержал, но тогда не согласились другие члены правительства.

И вот теперь тяжкая война и ещё более тяжкие, чем предлагалось перед войной, условия мира.

Пройдёт всего несколько дней, и правительства двух государств заключат соглашение о мире. Жестокое со стороны великой державы по отношению к маленькой соседней стране. И после подписанного соглашения правительств об окончании войны фельдмаршал напишет приказ, в котором будет видна его боль, боль его армии, его народа.

«...Наша судьба сурова, так как мы вынуждены оставить чужой расе, у которой иное мировоззрение и иные нравственные ценности, землю, которую мы в тяжёлом труде возделывали веками.

Но на том, что остаётся, мы должны подготовить дом для тех, кто оказался без крова, и наилучшие условия для существования всех.

Нам следует быть, как всегда, готовыми защищать эту, ставшую меньшей, землю отцов с той же решимостью и силой, с которыми мы защищали нашу неразделённую родину...»

Седой полковник Пяллинен стоял перед строем оставшихся в живых людей своего полка. Их было меньше батальона. На голове полковника из-под шапки виднелся окровавленный бинт. Он старался читать громче, чтобы слышали все. Стояла мёртвая тишина. Все хотели услышать каждое слово, каждый звук из приказа фельдмаршала.

«...У нас есть гордое сознание того, что на нас лежит историческая миссия, которую мы ещё исполним, — защищать западную цивилизацию, она издревле была нашей долей; но мы также знаем, что до последней монетки отплатили свой долг Западу».

Голос полковника срывался, спазмы сдавливали его горло. Ветер стих. Замерла позёмка, храня тишину. Фельдфебель Хейкка слушал, как и все, и по его обоженным войной морщинам щёк текли солёные слёзы.

...Маннергейм стоял у окна. Яркое мартовское солнце озаряло весенними лучами развороченный бомбами Миккели. Зимняя война подходила к своему концу. Наступал суровый и жёсткий по условиям мир.

И война эта, и близкий этот мир останутся дополнительной и яркой белой сединой в волосах фельдмаршала, и глубокими скрытыми рубцами в его сердце.