Всадник времени

27. СТЕК

1942. Июнь.

Перед поездом главнокомандующего высокого гостя встретил почётный строй высших офицеров Ставки Маннергейма. Здесь же были и германские представители при Ставке генералы Дитл и Штумпф.

День с утра стоял на редкость чистый, чуть ветреный. Словно сам Всевышний не захотел омрачать юбилей полководца слякотью и непогодой. И барон вот уже в который раз подумал, как необходимо, чего бы это не стоило, сохранить до конца чистоту своей Родины, такой же чистой, как этот северный день. Не замазать большой кровью. А как этого зла хотят всякие заинтересованные стороны...

Солнышко припекало. Он не взял с собой привычного чёрного стека. Всё-таки встреча главы иностранного государства. И теперь руки казались ему излишне свободными. Было привычней думать, когда руки чем-то заняты.

— Господин рейхсканцлер! Я рад приветствовать вас на земле дружественной вам Финляндии. — Маннергейм произнёс это после поданной офицерам команды «смирно!», спокойно, своим громким и ясным, густым баритоном, который отчётливо был слышен каждому из присутствовавших.

Гитлер, стоявший с опущенными по швам руками, сделал шаг вперёд, его сверкающий чёрным солнцем сапог твёрдо встал, он перенёс вес тела на переднюю ногу, согнул руки в локтях, слегка жестикулируя.

— Благодарю вас, господин маршал! Я приехал, чтобы лично поздравить вас и вашу армию с вашим юбилеем. И пожелать вам дальнейших успехов в борьбе с врагами наших народов. Зиг хайль! — Фюрер говорил с обычным своим пафосом. И хотя это было всего несколько, в общем-то, незначительных слов, но с его артистизмом и зажигательностью эта краткая речь показалась внушительной.

Барон внимательно наблюдал за канцлером, Кейтелем, другими. Он представил Гитлеру своих офицеров. Тот пожал им руки и немецким офицерам, конечно, тоже. И хотя особенно тепло канцлер поприветствовал генерала Дитла, похлопал по плечу, как друга, улыбнулся... Маршалу это показалось как будто неестественным... Словно фюрер всё это делал — на публику. Вот, мол, как я ценю моего представителя здесь, в дружеской Ставке. Здесь может быть только близкий мне человек. И маршал опять с беспокойством подумал о главной цели этого визита.

Пожимая руки офицерам, фюрер изредка улыбался, даже шутил.

Когда немцы и некоторые финны в ответ вскинули руки в нацистском приветствии, барон привычно поднял кисть руки к пилотке.

Умный и хитрый Гитлер, конечно, заметил всё это. Барон стоял и взвешивал, анализировал: о чём всё-таки будут переговоры? И будут ли? А Кейтель действительно не так самоуверен и твёрд, как прежде. Может, что-то произошло? Или он тоже озабочен, или даже встревожен предстоящими переговорами? Которые, возможно, будут через час или два?

По приглашению президента Рюти рейхсканцлер поднялся в его вагон. И маршал сразу же ушёл к себе.

Церемония поздравления состоялась сегодня утром. Президент Ристо Рюти сообщил, что Маннергейму по представлению Государственного Совета присвоено звание маршала Финляндии и поздравил его. С поздравлениями выступили председатель парламента, другие члены правительства. Председатель профсоюзов Финляндии Вуори. Поздравили и немецкие генералы Штумпф и Дитл. Конечно, «от имени фюрера и германского народа». Дитл говорил с присущей немцам сентиментальностью, чуть не прослезился.

Всё это разволновало барона. Он был растроган. Но не подал виду. Лишь коротко поблагодарил.

Сейчас он вдруг подумал, что, может, излишне сух был в ответном слове? Но мысль эта показалась ему второстепенной в нынешней сложной обстановке. Зачем прибыл Гитлер? О чём будут переговоры? И будут ли?..

...Не прошло и пятнадцати минут, как в вагон к главнокомандующему прибыли гости. Рейхсканцлера сопровождали штандартенфюрер Кребс из личной охраны и группенфюрер Шауб, а также президент Рюти, генерал-фельдмаршал Кейтель. Маннергейм встал, присутствующие в вагоне главкома начальник штаба и адъютант вытянулись, приветствуя главу Германии.

Над рабочим столом маршала рядом с оперативной картой, закрытой шторками, был прикреплён развёрнутый флаг Финляндии.

В центре большого и широкого, тёмного лакированного стола для совещаний стояли рядом на невысоких подставках с флагштоками маленькие флаги Германии и Финляндии.

— Дорогой господин маршал! Я счастлив сегодня от имени немецкого народа и германской армии поздравить вас с вашим юбилеем, с высоким званием маршала Финляндии. За ваши выдающиеся заслуги перед Германией и Европой я вручаю Вам высший орден Германии — золотой Крест Немецкий Орёл, с золотой Звездой к ордену. — Гитлер говорил торжественно, но спокойно, негромко, даже чуть вкрадчиво. И слова его звучали дружески и проникновенно. Он вручил маршалу две коробки, обтянутые красным бархатом с золотым теснением Креста на крышках. Крепко пожал руку. — Я очень высоко ценю, — продолжал канцлер — что у меня, неизвестного солдата Первой мировой войны, есть сейчас возможность встретиться с вами, человеком, который ещё в те времена прославился как освободитель своего народа.

В салоне царила мёртвая тишина. Через приоткрытые окна вагона слышался только шелест тёплого ветерка, редкими вздохами дополнявшего речь главного гостя.

Барону, конечно, было приятно и почётно награждение этим очень высоким и редким орденом Германии, и он хорошо понимал, что рейхсканцлер уж постарается получить от него серьёзную «компенсацию» за этот Крест. Но он давно уже, да и всегда был готов к этой тонкой и жёсткой дипломатической борьбе. Каждый знал свою задачу, о которой другой только догадывался. И каждый дюйм, отвоёванный в этом поединке, означал спасённые или погубленные жизни.

Почти вплотную к железной дороге примыкал хвойный лес. Старые сосны, перемежающиеся сосновым молодняком, чуть шуршали на ветру о чём-то своём, далёком от войны и политики. Терпкий и тонкий запах хвои даже немного проникал в вагон.

Барон смотрел на эти сосны, на большой валун, лежащий у края леса, на зелёные стройные кусты можжевельника и снова думал о том, что не на ком-то другом и даже не на президенте Рюти лежит главное и тяжкое бремя ответственности за сохранение этой земли. Северной, суровой, но удивительно живой и тёплой, почти первозданной, земли его Родины. А только на его плечах, на его сердце. На нём. На Маннергейме. И он, как никто другой, хорошо знал, сколько существует сегодня смертоносных снарядов и бомб у Германии, у России, у других союзников с той и другой стороны. Миллионы и миллионы. И вооружённых, разгорячённых войной, озлобленных солдат тоже миллионы и миллионы.

А страна у него небольшая. Но она у него одна. Другой нет. И армия одна. Не очень большая, но сильная. И умелая. И если её, эту армию, не суметь сохранить в сегодняшней кровавой круговерти Европы, мира, то Суоми останется совсем беззащитной... Перед злыми и алчными чужими солдатами. Конечно, народ и без армии будет защищаться. Лесная война... Но это уже совсем другое. Это уже борьба в лежачем положении. Нельзя. Нельзя допускать обстрел или бомбёжку Суоми. Не всегда получается...

Осторожность и выдержка всегда были ему свойственны. Ему, который в битвах не знал страха. Который, командуя кавалерийскими соединениями, проводил неожиданные и яркие операции. Бесстрашно. Но продуманно. Заранее подготовив прикрытие и перехват вражеских контратак. Это была Первая мировая. Тогда генерал Маннергейм воевал и против немцев. И Гитлер — в то время ефрейтор кайзеровской армии Адольф Шикльгрубер, — конечно, уже тогда слышал о легендарном русском генерале. И сегодня, чтобы польстить маршалу, он не лгал. Несмотря на свойственную ему изощрённость в хитрости и лицедействе.

— Я очень сожалею, — продолжал рейхсканцлер с нарастающим темпераментом, — что не смог поддержать вас в Зимней войне. Наши танки, прекрасные и мощные, не могли, однако, воевать в плохую погоду. Ещё с давних времён в Германии господствовало мнение, что вести войну зимой нельзя. И потому бронетанковые соединения Германии не были подготовлены и оснащены для Зимней войны. Кроме того, воевать на два фронта, особенно тогда, в начале войны, было невозможно. Плохая погода расстроила мои планы. Это было серьёзное невезение. Я рассчитывал покорить Францию в течение шести недель. Если бы тогда, осенью тридцать девятого, это удалось, тогда бы ход мировой истории был иным.

Гитлер продолжал, бурно, но точно жестикулируя, используя в полной мере свою подготовленность в ораторском искусстве. Барон внимательно слушал, глядя ему в глаза, которые были пусты и пронзительны, и ничего, кроме необъяснимой общей речевой страсти, не выражали.

На маршала это не действовало. О только что полученном ордене он уже не думал. Его жизненный, военный опыт, да и возраст, позволяли ему и на самые яркие, неожиданные события реагировать спокойно, не нарушая из-за эмоций, обычный ход мыслей и дел.

Он слушал слова канцлера, анализировал его речь, ход его мысли, стараясь понять, что тот не досказал. А это было всегда. Барон это чувствовал. И это было естественно. Политики и более низкого ранга не договаривают большую часть того, что сказал бы не политик. И маршал хорошо представлял причины, по которым Германия не помогла ему в Зимней войне. И они, эти причины, были другими. Конечно, война на два фронта — это да. Но главная причина была не в этом. И тем более не в оружии. А в том секретном соглашении между Гитлером и Сталиным, подписанном осенью тридцать девятого. Когда имперский министр иностранных дел Риббентроп летал в Москву. Маршал хорошо знал эту дипломатическую лису. Однако — одного из немногих высших руководителей Германии — и очень образованного, и имеющего родовой титул барона. И вот Иоахим фон Риббентроп и подготовил с Вячеславом Молотовым этот сверхсекретный протокол о сферах влияния. Протокол к договору о ненападении. И Суоми вошла в Сталинскую сферу. Маршал это тоже знал. Были кое-какие сведения от разведки. Но главное — он это просчитал. Вычислил. Исходя из стратегии и конкретных действий Германии и СССР. А действия эти он знал очень хорошо. Всегда внимательно наблюдал, изучал, анализировал.

— Мы достигли внушительных успехов на Западе. Очень внушительных. Но вот случилось огромное несчастье. Италия вступила в войну со своим слабым боевым потенциалом. И Германия вынуждена была помочь союзнику, оказавшемуся в тяжёлом положении.

Все слушали рейхсканцлера с неослабевающим вниманием. Немецкие офицеры и многие финны тоже смотрели на него с напряжением, боясь пропустить хоть один звук или жест его подвижных губ и беспокойных рук. Будто сейчас он должен был сообщить что-то такое, что приоткрыло бы главную тайну войны, секрет быстрой победы. Но он не сообщил. И они продолжали напряжённо улавливать каждое слово, вдумываться, чтобы найти что-то особенное в этой речи.

— Такая поддержка нами союзнической Италии означала рассредоточение авиации и бронетанковых войск, отвлечение сил от главной цели именно в тот момент, когда все имеющиеся в нашем распоряжении силы мы намерены были сосредоточить на Востоке. Уже с осени сорокового года руководство Германии обдумывало возможность разрыва отношений с Советским Союзом. После переговоров с Молотовым в ноябре сорокового стало ясно, что войны не избежать. Потому что требования русских оказались неслыханными! — Голос фюрера звенел. Он простирал обе руки вперёд, взмахивал ими, и слушатели, как заворожённые, внимали, не шелохнувшись.

Барон сосредоточенно смотрел на канцлера. Всё это он знал и без того, имея, практически, полную военную и политическую осведомлённость. Все его увлечения и привязанности в большинстве своём относились к военным делам и политике. Даже когда он играл на биллиарде или, выпив свою маршальскую рюппю[28], жевал лосиную отбивную, в его мозгу порой двигались танки или проплывали ряды оборонительных сооружений.

Широкие знания стратегии и русской, и английской, и немецкой позволяли ему многие военные события предугадывать. Он читал Клаузевица и Мольтке. Изучал операции Суворова и даже Македонского. Исследовал битвы на море знаменитых адмиралов. Он изучал всё, что могло ему помочь найти неординарное, неожиданное решение в своих военных делах. Неразрывно связанных с политикой. Изучал Наполеона. И Бисмарка. И Столыпина. И многих других.

Он слушал Гитлера сначала с интересом, даже увлекаясь его логикой. Но потом, когда тот стал повторяться, пытаясь за счёт голоса эмоционально усилить свою речь, это стало раздражать барона.

— В ближайшие двадцать лет мы бросим на вооружение всё! Или противник уничтожит наши народы. Уничтожит! Если мы сейчас общими усилиями не достигнем победы! — Гортанный голос фюрера, жёсткий и дрожащий, заполнил весь салон. Казалось, здесь уже ничего, кроме этого голоса, не существовало. Эти звуки метались по вагону, отражаясь от стен и потолка, и пронизывали слушателей, будто проникая и в мозг, и во внутреннюю сущность каждого.

Маннергейма всё это действо мало касалось. Он сидел спокойно, внимательно глядя на оратора. Слушал и воспринимал только то, что его интересовало. Его тренированный мозг автоматически фильтровал информацию, опуская ненужные слова, акценты. Не замечая эмоций вовсе. Эмоций, которые фюрер считал главным в речах. Порой, более важным, чем логика и факты.

— Нельзя допустить... — голос фюрера стал ещё громче и тревожнее, — чтобы буря, угрожающая нации смертью, лет через пятнадцать—двадцать начала снова свирепствовать!

Он имел перед собой конспект, порой поглядывал в него. Но всё равно нередко допускал повторы. Может быть, умышленно, для усиления впечатления? Так или иначе, это не нравилось барону, раздражало его.

Рейхсканцлер закончил. В завершение речи произнёс своё традиционное «Зиг хайль!», и присутствующие ответили таким же приветствием, вставая.

Все потянулись к выходу. Офицеры доставали сигареты, кто-то сигары. Но никто не закурил в вагоне. Ждали, когда выйдут на воздух.

Прогуливались по специально выстроенной для поезда главнокомандующего деревянной платформе. Гитлер, как будто довольный собой, медленно вышагивал, беседуя с Рюти и Кейтелем. Барон шёл один. Теперь в правой руке маршала был его привычный чёрный и тонкий стек, и рука уже была занята, она не отвлекала его мыслей.