Всадник времени

23. НОЖ САМУРАЯ

1939. Август.

Двигатель танка надрывно завывал, работая на пределе. Гусеницы обнимали землю зубчатыми траками и вырывали на поворотах крупные комья с травяными корнями.

Волохов глядел вперёд через смотровую щель и хорошо видел устроенные на холмистом горном склоне укрепления японцев.

Противотанковая артиллерия противника била встречным огнём прямой наводкой, но стрельба оказалась не очень плотной. Мощная обработка японских позиций тяжёлой артиллерией и бомбардировочной авиацией дала свои результаты. Большинство укреплений было разворочено, орудия разбиты. Но серьёзно подготовленные к бою части Квантунской армии имели здесь сильные укрепления и огневые позиции, которые и после артиллерии и авиационного налёта ещё жили и огрызались огнём.

Танковая бригада рванулась вперёд сразу же после того, как смолкли наши орудия. Надо бы идти в бой с поддержкой пехоты, но ждать было нельзя. Уже не первый раз здесь, в районе реки Халхин-Гол, комкор Жуков бросал танки и бронемашины в бой без пехоты, вопреки боевым уставам Красной армии и существовавшим законам тактики и стратегии войны.

Волохову позвонил сам Жуков и спокойным голосом приказал:

— Вперёд. Никого не ждать. Взять высоты 7 и 12.

— Слушаюсь, товарищ комкор!

Волохов давно уже перешёл служить в другой подвижный род войск. Скучал, конечно, по коням, но... Всему своё время. За техникой, понятно, будущее.

Машина комбрига Волохова шла в середине танкового строя бригады, так полагалось по тактике боя. Впереди горели наши танки, но несколько машин уже ворвались на батарею и смяли пушки противника.

В основном в бригаде были лёгкие танки БТ-7М, быстрые, хотя и не очень защищённые от артиллерии. Волохов десяток лет служил танкистом, обучился особенностям танковых боев, и многое уже знал про этих бронированных коней.

Командирской машиной был средний танк Т-28 с мощной пушкой. Таких танков в бригаде было совсем мало. Соединение комбрига Волохова, недавно переформированное для переброски в армейскую группу комкора Жукова, оставалось ещё недоукомплектованным. Немногим более сотни боевых машин — для танковой бригады мало. Но Волохов, опытнейший командир, привык воевать тем, что есть. И хотя знал, что приказы начальства надо выполнять, не раздумывая, успевал всё обдумать и взвесить. И понимал, что в данной обстановке надо стремительно наступать. Не дожидаясь пехоты! Задержка даст возможность японцам собраться с силами, восстановить и укрепить оборону.

Лавина танковой бригады навалилась на укрепления противника. Несколько десятков машин горело, танковые пулемёты не умолкали ни на минуту. Бронированные машины останавливались, разворачивая башни, стреляли вдоль японских траншей. Лупили по круглым противотанковым японским ямам и били именно сбоку и сзади, откуда те были не защищены.

Линия обороны, оборудованная дотами и блиндажами, местами горела. Наши танкисты, выбравшиеся из подбитых машин, врукопашную дрались во вражеских траншеях... Грохот, стрельба, огонь и дым стояли невообразимые.

Справа и слева от бригады Волохова грохотали танковые и механизированные части соседей, прорывая оборону врага. Танк комбрига шёл впереди, за ним устремились остальные. Батальоны бригады, прорвав оборону противника, стремительным маршем прошли на указанный рубеж. Захватили две высоты, плацдарм, на котором должны были закрепиться, завершив окружение группировки противника. В кратчайший срок надо было закопать танки в землю, чтобы они могли вести огонь из укрытий и в любой момент снова выехать из ям и начать наступление.

К вечеру всё было сделано. Волохов с комиссаром и начальником штаба бригады обошли всех командиров батальонов и рот, осмотрели машины. Часть подбитых танков, те, у которых перебиты гусеницы, были уже восстановлены и приведены с поля боя.

Тёмная августовская ночь поглотила и растворила в глухой мгле ужасы военной трагедии. Тысячи обгоревших и изуродованных трупов, оставшиеся на полях сражений, в развороченных траншеях, у перевёрнутых пушек и в обгоревших танках, исчезли во тьме ночи, будто их и не было никогда.

Но вот из-за облаков вышла луна, круглая и яркая, и неестественность смертоносной войны людей снова стала зримой и очевидной. В свете луны, бледном и синеватом, мёртвое поле брани выглядело ещё более мёртвым и недвижным.

— Товарищ комбриг! Прибыл командующий армейской группой комкор Жуков! — Это доложил запыхавшийся офицер связи, совсем молодой Селиванов.

— Где он?

— Вон там, у танковых окопов, стоит его легковушка.

Волохов поспешил напрямую через бугор, сбежал со склона и чётким шагом подошёл к командующему.

— Товарищ командующий армейской группой! Танковая бригада выполнила поставленную вами задачу. Батальоны окопались, танки в укрытиях, готовы к бою и дальнейшему наступлению. — Волохов докладывал, приложив ладонь к фуражке. После слова «готовы» чуть было не сказал к «обороне и дальнейшему наступлению», что было бы более точно. Но вовремя заменил слово, что сути, конечно, не меняло. Комбриг знал в каком напряжении находится комкор, не спавший трое суток, и, понимая его отношение к «обороне» в данное время, очень даже вовремя нашёл более нужное слово.

Воюя с этим полководцем, точнее, в его подчинении, всего несколько дней, Волохов всей своей военной сущностью понял, почувствовал что это — стратег наступления. Все дни и ночи, что соединение Волохова находилось здесь, шла неутомимая, не прерывающаяся ни на минуту военная работа. Перегруппировка, бросок, манёвр и снова бросок в наступление, перегруппировка, манёвр, снова удар по противнику. И каждый раз как-то по-новому, в другие, определённые, наиболее уязвимые места обороны неприятеля. Причём места, по которым производились удары танковых и мотоброневых соединений, всегда были очень точно определены. Оборона оказывалась прорванной. Волохов уже понял, что этот генерал умеет стремительно и несокрушимо наступать.

— Знаю, комбриг, знаю! Здравствуйте. — Рука у Жукова была крепкая, ладонь широкая, жёсткая и сухая. — Где воевали в первую мировую? — Он видел густую седину в волосах Волохова, высокого и крепкого, но уже немолодого военачальника.

— На Юго-Западном фронте.

— У кого? И кем?

— Воевал я, товарищ комкор, командиром эскадрона у генерала Маннергейма.

— Знаю этого генерала, комбриг! Я на том же Юго-Западном в шестнадцатом воевал, в десятой дивизии. А Маннергейм командовал двенадцатой.

— Так точно, товарищ комкор!

— Был я тогда юным унтер-офицером, но про вашего Маннергейма слышал. Известный был генерал. И солдат своих берёг... Но потом, в восемнадцатом, он воевал против финской Красной гвардии. Значит, против нас. Победил тогда. Считается нашим врагом. Так что лучше вслух его не вспоминать.

Жуков с улыбкой посмотрел на комбрига, прошагал вдоль танковых окопов, размеренным быстрым шагом. Волохов шёл рядом, чуть отставая.

— То, что у вас выезд из каждого окопа отлогий, аппарель длинная, это хорошо. — Комкор переменил тему. — Очень хорошо! Не поленились танкисты, зато не будет задержки. Длинная аппарель, это гарантия, что не будет пробуксовки. На крутых выездах даже, бывает, и танки буксуют...

Обошли окопы всего первого батальона. За Жуковым и Волоховым шагали ещё четыре офицера. Тактично отстали на несколько шагов. Один из них — комбриг. Возможно, начальник штаба армейской группы Богданов. Волохов прежде ещё не видел его в лицо и не знал, он ли это. Пожалуй, он. Кому же ещё быть рядом с командующим в такой инспекционной поездке по переднему краю?

— Значит, так, комбриг Волохов! — Жуков остановился, повернулся лицом к нему. — То, что вы потеряли до трети танков и людей, знаю! На то и война. Задачу выполнили. К утру получите новый приказ!

— Слушаюсь, товарищ комкор!

Автомобиль, американский «форд», на котором прибыл Жуков, догнав командующего, подъехал. Комкор, садясь, в машину, на миг замер, обернувшись, словно хотел что-то сказать танкисту-комбригу, но только кивнул головой в ответ на отданную ему честь, и сел в чёрный поблескивающий под лунным светом «форд».

...Ночь. Сквозь широкое круглое отверстие в куполообразном потолке монгольской юрты видны яркие звёзды. Надо бы выспаться. Под утро, возможно, поступит приказ в бой. Жуков ждать не будет.

Ещё не совсем понятно, почему комкор сделал паузу, замкнув котёл окружения, а не приказал сразу же ночью расчленять окружённую группировку японских войск. Чтобы с рассветом обрушить на неё снаряды и авиабомбы, приступив к уничтожению. Видимо, всё-таки счёл ударные силы пока недостаточными. Сейчас наверняка разослал порученцев, накручивает телефон... И к утру соберёт всё, что можно, и приказ о наступлении будет. Ждать Жуков не станет ни часа.

Волохов сел. Походная койка заскрипела под ним. Уже было понятно, что не заснёт. Темнота оставалась не совсем полной. Свечение звёзд и косых лучей месяца через отверстие вверху юрты позволяло различать предметы.

...Волохову вспомнилась такая же звёздная и августовская ночь в теперь уже далёком двадцатом. Когда он со своим конным полком совершал марш через украинскую степь. Опасная могла возникнуть ситуация. Очень опасная. Но его тогда спасла осторожность, привитая ему вместе с военной наукой от генерала Маннергейма, которого вот даже сам Жуков сегодня вспомнил добрым словом. Внимательное, чуткое отношение к возможной опасности вместе со знаниями по военному искусству тщательно и методично передавал своим офицерам барон Густав. И его труды не пропали даром. Это правило стало уже чертой характера у Волохова и не раз спасало его и его людей от беды.

И тогда, в двадцатом, в степи под Каховкой, он не зря выслал полувзвод в глубокую разведку. Не зря. Терещенко с разведчиками вернулся через четыре часа, как Волохов и предполагал.

— Товарищ комполка! — Терещенко был встревожен. — Впереди серьёзные силы противника! Наверно, надо колонну сразу повернуть в сторону...

— Ты доложи обстановку, а решать буду я! — Волохов даже немного разозлился.

— Вы были правы, товарищ командир! Там кавалерийское соединение, не меньше бригады...

— Где?

— В пятнадцати верстах отсюда.

— А чего ты так волнуешься?

— Так они же на конях! И их очень много. Огромная балка вся в палатках и кострах. Мы считали, считали... В общем, не меньше двух тысяч сабель!..

— А ты не ошибся?

— Да нет, не я один. Все считали и пересчитывали.

— Они вас заметили?

— Думаю, нет...

— Что значит, «думаю»?! Ты что! Не помнишь приказа?

— Товарищ командир! Наверно, не заметили, но когда мы уходили рысью, их разъезд показался. После этого мы сразу и скрылись за бугром.

— Семенцов!

— Я, товарищ командир!

— Передай в голову колонны: остановиться. Командиров эскадронов — ко мне.

— Есть!

...Девятнадцать лет прошло с той поры, а он помнит всё, как будто это было вчера. И как провёл он тогда быструю и эффективную тактическую операцию. Отправил в качестве приманки полуэскадрон и заманил белых в засаду. Это были регулярные войска генерала Врангеля. Увидев с полсотни красных всадников, они бросились в погоню. Их понеслось раза в три больше. Всё было разыграно так, что у противника не оставалось сомнений: красные на лагерь натолкнулись совершенно случайно... Иначе бы и не получилось.

Проскакав пять-шесть вёрст, белые кавалеристы, увлечённые погоней, стремительно втянулись в отлогую балку за уходящей «приманкой»... И тогда со всех сторон ударили пулемёты...

Была такая же яркая луна. И в мертвенном полумраке августовской ночи полк Волохова положил тогда в степи больше сотни конников противника.

Немало подобных операций проводил в Первой мировой генерал Маннергейм. И его офицеры, воевавшие потом и в той, и в других войнах, широко использовали его многообразный и остроумный тактический опыт. Осторожность, одновременно с военной дерзостью, творческий поиск неожиданных военных решений, совершенное знание исторического опыта, всё это стало неотъемлемой, органической частью каждого офицера, прошедшего военную, боевую школу у генерала Маннергейма.

...Луна, роняющая свет через верхнее отверстие юрты, была очень похожа на ущербную, узкую луну той далёкой ночи двадцатого. Хотя здесь совсем другой край земли...

Рядом на низком деревянном столике стоял полевой телефон. Комбриг покрутил ручку.

— Лагутина.

— Есть, товарищ первый, — ответил телефонист.

— Слушаю, Лагутин.

— Не спишь?

— Нет, товарищ первый.

— Зайди.

— Есть.

Волохов выглянул из юрты, два часовых прохаживались поодаль.

— Скажите Белову, чтобы принёс чаю.

— Есть, товарищ комбриг!

Волохов, глядя на небо, усыпанное звёздами, с этим очень жёлтым, узким месяцем, с хрустом потянулся. Вернулся в юрту, сел. Зажёг фитиль керосиновой лампы. Пламя показалось ослепительно ярким, хотя снаружи через войлочные стены света, конечно, видно не было.

— Разрешите, товарищ комбриг?

— Да. Спасибо.

Ординарец красноармеец Белов принёс чаю. Расставил кружки, на всякий случай три штуки. Потому что комбриг редко чаёвничает один. Поставил алюминиевую миску с кусковым сахаром, уже поколотым на мелкие кусочки. Другую миску — с чёрным и белым хлебом и с брусочками масла на хлебе.

— Тушёнку открыть, товарищ комбриг?

— Не надо, Коля. Всё. Иди спать.

— Слушаюсь, товарищ комбриг! До свиданья.

— Доброй ночи, Коля.

Чай был заварен в заварном литровом фарфоровом чайнике. Чайник круглый, как шар, и белый. Кипяток — в алюминиевом трёхлитровом чайнике с длинным птичьим носом. Волохов налил себе крепкого чаю. Сел на табуретку. На прочной деревянной солдатской табуретке ему всегда было удобно сидеть. Надёжно.

— Разрешите, Денис Андреич?

Начальник штаба бригады Лагутин, крупный и широкоплечий блондин, дело своё штабное знал хорошо. Воевать умел и порядок в бригаде, да и среди штабных, держал жёстко. Потому Волохов и взял его с собой в эту бригаду. Переформированную из другой, которой до этого командовал Волохов, тоже на Востоке, но всё-таки не рядом. Расстояния-то тут немалые. В Благовещенске волоховскую прежнюю перекроили. Два батальона вошли в новую бригаду, кое-что добавлено из резерва. Необстрелянные подразделения и части разбавили опытными. Особенно командирами, воевавшими в тридцать шестом в Испании. Ну, а если — участники Гражданской или мировой, то тем паче. Лагутин был жёстким командиром и, несмотря на свои неполные тридцать, осторожным и рассудительным при принятии решений. И этим он нравился комбригу.

Лет прошло много после боев, — и мировой, и Гражданской. И Волохов изменился. Усы разбавились сединой, стали из чёрных тёмно-серыми. И не закрученными, а короткими, подрезанными. Густая шевелюра побелела наполовину.

Тёмно-зелёная генеральская гимнастёрка с красным ромбом в каждой петлице, фуражка, слегка набекрень. Он оставался таким же несгибаемым, и его гвардейский высокий рост, как прежде, выдавал его наблюдателям противника. И он вынужден был пригибаться при перебежках, при входе в низкий блиндаж. Среди царских гвардейцев почти все были такого роста. И только барон Густав — на голову выше всех...

И, как прежде, Волохов ценил в офицерах те качества, что и в гвардейской кавалерии. Смелость и товарищеская надёжность, образованность и порядочность. Так и подбирал себе командиров и в Красной армии. Но... в Красной... это получалось с трудом. Только к концу тридцатых появились обученные выпускники красных командирских школ и училищ. Их называли командирами, но не офицерами. А с воспитанием и честью дело оказалось сложнее. Таких было ещё меньше. Благородных офицеров-дворян уничтожили или выгнали после революции. Хотя война всё-таки формировала характеры, бои закаляли людей. И изменяли их. Но не всегда в лучшую сторону...

— Входи, Семён Иваныч, наливай чайку. Горячий и свежезаваренный.

— Спасибо, товарищ комбриг.

Молча выпили по кружке крепкого чая, не спеша и причмокивая. Лагутин знал, что комбриг попусту болтать не любит. Когда захочет, сам всё скажет.

Волохов отодвинул кружку, внимательно посмотрел на лампу, потом вдруг снял с неё стекло. Пальцами левой руки стряхнул с фитиля нагар, предварительно прикрутив фитиль, затем вернул стекло на место.

— Ну что, Семён, с утра, пожалуй, по коням?

— Я тоже так думаю, товарищ комбриг. Не даст наш командующий застояться нашим железным коням.

— Не даст, это точно. И хорошо. А работы много лишней... уж так на войне всегда. Только окопаешься, машины укроешь, юрты поставишь, и — снова вперёд.

— Так, Денис Андреевич!

— Начальника тыла проконтролировал? Батальоны всем обеспечены? Горючее, огнеприпасы, всё остальное?

— Так точно, товарищ комбриг! Танки заправлены, снаряды, патроны, всё в боемашинах. После ужина в батальонах выдан сухой паёк на завтра.

— Если с утра приказа в бой не будет, сухой паёк не расходовать, покормить горячим завтраком. Походные кухни не свернули?

— Нет пока.

— Правильно. Подождать до приказа о наступлении. Час-два у нас всегда в запасе будет. Пока артподготовка, авиация работает...

— Так, товарищ комбриг.

Волохов с минуту помолчал.

— Семья у тебя в Благовещенске, Семён, я знаю. Но вот... запамятовал, ребёнок у тебя... один?

— Да нет, Денис Андреевич, — улыбнулся Лагутин, — не женат я, дома у меня мать с отцом и братишка-школьник.

— А, да-да... Извини, Семён Иваныч...

— Ну что вы, товарищ комбриг, всё разве упомнишь?..

— Да нет, надо бы знать, тем более начальника штаба, — Волохов тоже улыбнулся, — да тут такие дела всё время происходят, что своих-то порой... Уже забыл, как выглядят... мои отец с матерью. Виделся лет, как десять уж прошло. Старенькие...

— А вы ведь тоже холостой, Денис Андреевич...

— Конечно. — Волохов улыбнулся. Начальник штаба бригады всё знает. Хотя документы, личное дело комбрига в вышестоящем штабе, но свой начштаба знает всё.

Разговор шёл непринуждённый. Волохов доверял этому офицеру.

Но он хорошо знал, в какое время служит. И многое уже повидал за эти годы. Некоторые после простой шутки в компании, спешили в особый отдел, с доносом. Правда, во время боёв всё это как-то... стихало. Не до того было. А не так давно, год-два назад, словно вихрь смерти прошёл по Красной армии. Стольких соратников Волохова взяли... Придут ночью «особисты» — и всё... Сколько дали, куда отправили, — не знает никто. Шёпотом скажут и... тишина.

А Волохова миновала чаша сия. Вроде, как обошлось.

Лагутин ушёл, комбриг достал из планшета оперативную карту-двухвёрстку. Всегда носил её в кожаном планшете на ремешке через плечо. Охрана охраной, а когда при себе, спокойнее. Расстелил на столе, вынул из кармана курвиметр.[25]

Провёл им по карте, по предполагаемому маршруту атаки. На шкале прибора — расстояние по карте, помножил на масштаб. Получилось, что, если будет приказ, надо пройти быстро под огнём три версты. Опасное расстояние. Но не впервой... Убрал карту, лёг и снова попробовал заснуть.

Минут десять лежал на спине, на скрипучей своей железной солдатской койке, смотрел на яркие звёзды.

Внезапно полевой телефон зазвонил.

— Слушаю!

— Товарищ первый, «Берёза» говорит — позывной телефониста бригады — к вам третий. Соединить?

— Да, конечно!

— Товарищ первый, это Лагутин. Разрешите зайти, срочное дело!

— Давай.

Не прошло и пяти минут, как Лагутин подъехал на бригадной полуторке.

— Товарищ комбриг! Взяли японского лазутчика! Осматривал наши позиции, считал танки. Лежал возле танковых окопов, наши его взяли.

— Как же он пробрался через посты?

— Тихий такой, неслышный, как змея. А наш разведчик бригадный Котов — таёжник. Осматривая посты, что-то заметил. То ли японец веточку сломал, то ли другой след оставил. Но Котов его враз по следу нашёл. И взяли японца. Котов с разведчиками взяли.

— Молчит?

— Конечно.

— Документов тоже нет?

— Нет.

— Ты сам-то его допрашивал?

— Сам не успел.

— Ну пойдём.

— Есть.

Крепкий, лет тридцати пяти, невысокий японец, в военной форме без знаков различия, сидел на деревянной скамье в арестантской палатке. Руки у него были связаны сзади, во рту кляп. По обе стороны — два красноармейца-разведчика.

Японец смотрел исподлобья, взгляд его был холоден и безразличен.

У него вынули кляп. Переводчик — офицер Монгольской Народной армии, постоянно находящийся при штабе бригады, задал японцу первый вопрос:

— Ваше имя?

Пленник молчал. Он даже не отреагировал на вопрос, будто и не к нему обращались.

Переводчик-монгол явно рассвирепел, что-то крикнул. Глаза его налились кровью. Это было видно даже при свете керосиновых ламп.

Волохов поднял руку останавливающим жестом.

Он стоял на расстоянии сажени от обоих. Оба по росту едва доставали ему до груди, но и в том, и в другом чувствовалась энергия, внутренняя сила.

В глазах монгола горела ненависть. Глаза японца не выражали ничего.

— Что вы ему сказали, товарищ Санкул?

Переводчик, немного смутившись, ответил:

— Я, товарищ комбриг, не сдержался, сказал ему, что я обращаюсь к нему и назвал его собакой. Слишком много бед они принесли моему народу.

— Успокойтесь, товарищ Санкул. Спрашивайте его спокойным, ровным тоном.

— Есть, товарищ комбриг!

— Скажите ему, если будет молчать, то умрёт с позором. И тогда он потеряет лицо, потеряет честь дворянина древней страны Ямато. И его дух Ямато будет опозорен.

По мере перевода этой фразы лицо пленника преображалось. Из безразличной маски оно стало трагически взволнованным. Глаза его, дотоле совершенно пустые и безразличные, загорелись огнём тревоги.

— Хорошо. Я буду говорить.

Монгол перевёл.

— Одно условие, — добавил японец, — освободите мои руки. Самураю недостойно так разговаривать.

Комбриг несколько секунд подумал.

— Развяжем. Только после его ответов, если скажет нам правду. Переведите ему — только правду. Тогда развяжем. Обещаю.

— Спрашивайте, — сказал пленник, — я готов.

— Ваше имя?

— Токаси Коно.

— Кто вас послал?

— Мой начальник.

— Назовите его.

— Я этого не могу как самурай.

Комбриг на секунду задумался.

— Хорошо. Не называйте его должность, назовите только имя. Это не нарушит вашей присяги. Имена людей не могут быть военной тайной. Как его имя?

— Мицуми.

Старый и опытный Волохов знал многое про обычаи самураев, про их идейные устои и принципы. Он прекрасно понимал, что эта идеология древняя и крепкая, и силой от пленника ничего добиться нельзя. Он уже готов к смерти. Но... Используя свои знания и психологию японца, комбриг разговорил и перехитрил его. По имени командира можно было определить, что это за разведка.

Много имён японских офицеров уже было известно в разведотделе армейской группы, да и в главном управлении военной разведки в Москве.

— Сколько ещё разведчиков работают сегодня ночью в расположении советских войск?

— Я один.

— Правдивый ответ, только он позволит развязать вам руки, но ещё правдивый ответ это — тоже честь самурая.

— Я... точно не знаю. Ещё двое, пожалуй.

— Где они?

— Этого я не знаю.

Волохов понимал, что пленник не врёт. Лазутчику войсковой разведки не дают информацию о других агентах. Конечно, не знает. Если ещё двое, то только из отдела его начальника Мицуми. По нашим частям ночью их шастает не меньше десяти.

— Откуда вы знаете, что двое?

— Видел их в штабе и понял.

— Хорошо. Из вновь прибывших в вашу шестую армию войск есть ли танковые части?

Пленник подумал с полминуты, потом ответил:

— Есть.

— Сколько танков прибыло дополнительно?

— Этого я не знаю. Это не связано с моей службой.

— Есть ли вновь прибывшие авиационные части?

— Есть. Но сколько самолётов, мне тоже неизвестно.

— Знает ли японская разведка, сколько танков у нас?

— Знает, но не точно.

— Почему?

— Потому что вы всё время меняете расположение своих танковых и мотоброневых частей и соединений, и это сбивает наши штабы, нарушает учёт.

Комбриг порадовался.

Он и так понимал, что при тактике и стратегии ведения боевых действий, выбранных Жуковым, основанных на движении, стремительной переброске сил, разведка противника не будет иметь ясной картины. Ни расположения войск. Ни их численности. Динамика войск — враг разведки неприятеля. Волохов это знал. Но всё равно приятно было лишний раз услышать подтверждение.

— Когда вы должны были вернуться из разведки?

— До утра.

— Ваше воинское звание?

— Не могу сказать.

— Но вы офицер?

— Разумеется.

— Давно ли вы лично служите в шестой армии?

— Неделю.

— Сколько раз вы ходили за линию фронта?

— Четыре раза.

— Задача была та же?

— Да.

Волохов был удовлетворён. Пленник отвечал, хотя быстро, но тщательно обдумывая ответы. Он был уверен, что не раскрыл ни одного военного секрета. И это всё потому, что комбриг умно и точно ставил вопросы, заранее зная, на какие самурай отвечать будет, на какие — нет. Всё, что мог знать младший офицер войсковой разведки, он так или иначе сообщил. По крайней мере, всё, что было нужно Волохову, он услышал или понял.

— Всё. Освободите ему руки.

— Он просится в туалет.

— Выведите. Но тогда руки освободите только в туалете. И потом, когда снова приведёте его сюда. Везде с ним должно быть два разведчика. Всё время не отходить ни на шаг.

Комбриг в сопровождении Лагутина, комиссара Саблина, который подошёл в конце допроса, ординарца, офицера охраны и Селиванова возвращался к себе в юрту. Комиссар молчал, видимо, обиженный, что ему сразу не сообщили о поимке шпиона. Было уже около четырёх утра, но тьма пока не редела.

— Заходите, товарищи, присаживайтесь! — Волохов снял фуражку. — Белов, принеси чаю.

— Слушаюсь, товарищ комбриг!

— Не поздно ли, Денис Андреевич, для чая? — Это поскромничал комиссар Саблин.

— Нет, Аркадий Петрович, для чая никогда не поздно и не рано. Ведь это чай! Он даже мозги промывает. Вот после боя можно и по сто грамм. А перед боем только чай.

— Хорошо, товарищ комбриг, после боя приду уже не на чай, — Саблин улыбался. После шутливой речи командира немного оттаял от обиды.

— Как рассветёт, Семён Иваныч, отправишь японца в штаб армгруппы. С усиленной охраной.

— Слушаюсь, товарищ комбриг!

Внезапно к юрте подбежали: торопливый топот был отчётливо слышен.

— Разрешите, товарищ комбриг? — высокий и широкоплечий Котов вошёл. — Беда, товарищ комбриг... Японец, того... покончил с собой. Харакири...

— А ты куда смотрел. Котов? Ты же начальник разведки бригады, не кто-нибудь! Как это случилось?

— Да вот, мои ребята вывели его по нужде, значит... Ну, он вмиг, даже ещё не оправился, выхватил откуда-то маленький немного кривой нож, с оттянутым назад узким лезвием, острый, как бритва. И где только он его прятал? Ведь наши обыскивали. А они умеют... Только успели развязать его, как вы приказали... Он повернулся спиной, как будто по нужде... Мгновенно выхватил нож и вспорол себе живот... Чёрт!.. Что теперь делать-то, товарищ комбриг? Я готов понести...

— Успокойся, Котов. Ничего делать не надо. Всё, что он мог сказать, он уже сказал. Так что трагедии особой не произошло. Напишите письменный рапорт, опишите, как всё произошло. На имя начальника штаба бригады. Ясно?

— Так точно, товарищ комбриг!

— Все свободны!

Оставшись один, Волохов тщательно обдумывал события сегодняшней ночи. Они оказались, прямо сказать, редкостные.

В его службе впервые был пойман японский лазутчик. Ну, конечно, потому, наверно, что он, Волохов впервые и попал на фронт, где велись боевые действия против японских войск. Это понятно. Но всё равно событие весьма необычное. Хотя на других фронтах, в мировой войне, да и в гражданской, всяких шпионов ловили немало. Как всё и просто, и сложно у этих самураев. Люди чести. И символ чести — смерть. Странно и страшно. Но вот так... Острый, узкий, чуть искривлённый нож самурая вмиг решил его проблему...

То, что пленник сделал себе харакири, для Волохова не стало такой уж неожиданностью. Он, конечно, и сам догадывался, для чего нужно было самураю освободить свои руки. Чтобы восстановить честь, доказать верность своему микадо, императору. Если бы ему не пообещать, что развяжут руки, он бы вообще ничего не сказал.

Комбриг сразу видел, что смерти он не боится. Он к ней готов всегда как самурай. Ну, а если пообещал, то слово надо держать. Волохов всегда оставался человеком чести. Как его первый боевой генерал — Маннергейм.

Он нередко вспоминал барона Густава, точнее не забывал никогда. Воевал Волохов впервые — в мировой, в четырнадцатом. И барон Густав, командир отдельной гвардейской кавалерийской бригады, был его первым боевым генералом. Он и научил его всему. И боевому искусству. И фронтовой офицерской чести. И простому боевому товариществу. Всему. Как Волохов мог это забыть? Это было основой его военной жизни. А другой жизни у него не было. В любой войсковой операции он втайне взвешивал, сравнивал: так бы поступил на его месте Маннергейм? Или иначе? И от этого сравнения порой полностью зависело принятое им решение. И только благодаря жёсткой и умной школе войны генерала Маннергейма, он, Волохов, оказался нужен и Красной армии, и стал в ней уже высшим командиром.

Вслух имени барона Густава он не произносил уже много лет. Нельзя было. Сегодня впервые сказал... Да и сейчас нельзя. После того как генерал Маннергейм выиграл в Финляндии войну в восемнадцатом, он оказался одним из первых в списке врагов большевизма, советской власти. Это Волохов знал хорошо.

Когда присваивали звание комбрига, с ним беседовал один высокопоставленный комиссар и, прочитав в анкете: «... служил командиром эскадрона в двенадцатой кавалерийской...», спросил:

— А кто командовал дивизией, не Деникин ли?

— Никак нет! — ответил Волохов.

— А кто?

— Генерал Маннергейм.

— Это какой... Маннергейм?

— Генерал-майор. Окончил мировую войну генерал-лейтенантом.

— С какого года вы в Красной армии?

— С восемнадцатого.

— У белых не воевали?

— Нет. Воевал только против немцев. А потом в Красной армии служил.

— Да, вижу по документам. Полковой комитет вас выбрал командиром.

На том разговор и кончился. Видать, этот высокий комиссар из Москвы не знал про Маннергейма и финскую войну, а может, просто не связал в своём уме русского генерала и финскую революцию.

Так или иначе, но для Волохова всё это оказалось счастливым результатом. Комиссар, от которого буквально веяло опасностью, скорее всего и вписал в личное дело Волохова что-то о его полной надёжности.

Эта запись и спасла его от ареста в тридцать седьмом и в тридцать восьмом кровавых годах...

Волохов не видел и не мог видеть своего личного дела. Личные дела военачальников — первых лиц, находились в вышестоящем штабе. Но, видимо, очень высок был комиссар, беседовавший с ним, и его виза имела решающее значение. Хотя Волохов никогда и не знал его фамилии.

...Звёзды над юртой уже побледнели, когда в мозгу комбрига, наконец, поплыли светотени, и он заснул. Всего-то часа на два.

Потом его разбудит вестовой и вручит ему боевой приказ от комкора Жукова.