Всадник времени

28. ПОЛЁТ В ЛОГОВО

1942. Июнь.

— Да, я понимаю, господин маршал, что Финляндии не легко досталось то, что она сохранила бодрый дух и доброе союзничество с нами. Цифры, приведённые вами сейчас, позволили мне более точно представить картину ваших потерь. — Рейхсканцлер, низко наклонив голову, прошёл несколько шагов вдоль массивного стола из морёного дуба, сцепив руки сзади за спиной. Тем же неторопливым и длинным шагом вернулся обратно и встал напротив Маннергейма.

— Я полагаю, господин маршал, вы, как всегда, искренни со мной, и ничуть не преувеличиваете ваших сложностей в отношении живой силы и финансов, — Гитлер как бы незаметно, но вполне определённо, пронзительно, буквально на миг в упор встретился взглядом с собеседником. И тотчас перевёл глаза на свои руки, которые уже снова были впереди него, разведены, как бы в недоумении.

— Господин рейхсканцлер, давая вам информацию, мы исходили из достоверных источников подсчёта как наших людских потерь, так и нехватки продовольствия, финансов. И надеемся на вашу поддержку.

Гитлер сел на мягкий стул с высокой спинкой, предлагая жестом гостю присесть напротив. Барон также опустился на стул, внимательно глядя на канцлера.

Маннергейм был в своём обычном кителе с маршальскими позументами на стоячем воротнике. В ремне с портупеей и до блеска начищенных сапогах. Тёмные его волосы, с сединой возле лба, были аккуратно зачёсаны назад.

Золочёные пуговицы в два ряда на сером двубортном пиджаке Гитлера блестели. С левой стороны на груди — круглый партийный значок с красным кружочком и чёрной маленькой свастикой в центре. Под ним старый железный крест с белой каймой по краю. Солдатский. Чёлка, спадавшая на лоб слева, казалось, делала его лоб косым.

— Вы, господин маршал, мой верный союзник на Севере. Но у нас никак не получается совместных действий. Нет, конечно, не по вашей вине. Это обстоятельства складываются неудачно. Неудачно! Порой меня постигает невезение! Но Германия имеет все возможности, чтобы сокрушить своих врагов! Этой осенью мы нанесём сокрушительный удар по Ленинграду. Этот город должен подвергнуться деградации. Он будет разрушен. Порт тоже мы уничтожим. Только мы можем владеть Балтийским морем! Только мы! — Фюрер разволновался, лицо его покраснело, острая чёлка раздвоилась и прилипла к вспотевшему лбу. Он торопливо глотал слюну. Сделал несколько глубоких вздохов, как бы усмиряя себя, и, успокаиваясь, добавил: — В будущем Нева станет границей между нами и Финляндией.

Он умолк, словно отвлёкшись на какие-то другие мысли. Маннергейм внимательно наблюдал за ним, слушал. Он понимал, что этот человек, хорошо знающий обстановку и помнящий огромное множество фактов и деталей, имеет, однако, очень опасные недостатки. И, прежде всего, опасные для войск и народов, которыми руководит. И, слава Господу, что он не руководит Финляндией. Барону было очевидно, что этот фюрер, несмотря на его ум и проницательность, может оказаться одержимо подвластен настроению, направлению какой-то идеи, в жертву которой, не задумываясь, без колебаний, принесёт и армии, и народы.

Гитлер встал, жестом попросил Маннергейма остаться сидеть. Казалось, он снова стал взвинчиваться от своих мыслей и нервов.

— Я хочу сегодня вам, как другу нашей нации, подчеркнуть, что на разных направлениях и огромных пространствах мы развиваем успех. Недавняя победа Роммеля, о которой вы, конечно, знаете, взятие Тобрука, — совершенно невероятный успех! Это в нынешнем положении надо рассматривать как счастливый перст судьбы для немецкого народа. Как и вступление в войну Японии произошло в критический момент войны на Востоке, так и удар Роммеля по английскому североафриканскому корпусу произошёл прямо в разгар испанских интриг. Характерным признаком которых можно упомянуть, что министр иностранных дел Испании Сунье даже получил от папы Римского такую почесть, как подарок в виде чёток. Роммель сильно подорвал позицию Англии на Средиземном море.

Он задумался, казалось, его мало интересует реакция собеседника, точнее слушателя. Но это было не так. Боковым зрением он замечал всё.

Маннергейм, внимательно глядя на него, ждал.

— Что вы молчите, господин маршал?

— Я слушал вас, господин рейхсканцлер. Теперь обдумываю то, что вы сказали. Информации много. И ваша точка зрения на события, которая для меня важна.

Канцлер молча кивнул, и взгляд его снова стал несколько отрешённым, он погрузился в свои мысли. Но это было совсем недолго. Секунд двадцать, может быть.

— Скажите мне, господин маршал, почему вы весной, да и в сорок первом осенью тоже, защищали евреев?

Маннергейм внимательно смотрел на него, стараясь понять, что он имеет в виду. Барон защищал многих, и национальность для него не играла решающей роли. Истинно сильным людям, а не тем, кто хочет таковым казаться, свойственна потребность защитить обездоленных. Не всегда, но это бывает нередко.

— Зачем вы это делали, господин маршал? Просто дружеский вопрос...

— Что конкретно вы имеете в виду, господин рейхсканцлер?

— Вы были против вывоза евреев из Финляндии в Германию. Почему, господин маршал?

— Ну... Люди жили там, у них там было всё...

— Это не люди! Это евреи, господин маршал! Неужели вы этого не понимаете?! — В глазах Гитлера барон видел искреннее изумление. Фюрер был крайне удивлён, даже потрясён тем, что такой человек, как маршал Маннергейм, не понимает разницы между людьми и евреями...

Барон оказался в сложном положении. С одной стороны он, тщательно подготовившись к встрече, сумел выполнить главную задачу. Он сумел дать убедительную картину той непосильной ноши, которую возложила война на страну Суоми. Мастерски владея логикой мышления и слова, барон безупречно выстроил обоснование, показал слабые места в экономике — остановленные военные заводы, нехватку топлива — угля, бензина, дров, электричества. Острый дефицит продуктов питания. Отчасти это было верно. Но только отчасти. И он, Маннергейм, главком финляндской армии, не желал, не мог допустить, чтобы его армия, его солдаты, единственные защитники его страны Суоми, которых он обучал, вооружал и пестовал, втянулись бы, углубились в чёрную мясорубку большой войны.

И Кейтель, и Иодль, командование вермахта, неоднократно просили, настаивали, требовали, чтобы он, как союзник, направил войска для участия в Ленинградской операции. Чтобы он перерезал Мурманскую железную дорогу, по которой союзники поставляли в СССР оружие, продукты, многое из Мурманского порта.

А он прекрасно понимал, что этого делать нельзя. Это было в интересах Германии, а не Финляндии. И если бы Советский Союз не напал на Финляндию в тридцать девятом и не отрезал по кабальному договору исконные финские территории, такого союза с Германией у Суоми бы не было. Может быть, Финляндия осталась бы нейтральной в этой войне. Хотя в тех обстоятельствах это было весьма непросто. И тогда это зависело, конечно, не от него, Маннергейма, а от президента и правительства. И вот сейчас маршал уже убедил его, упорного, своенравного властителя, в своих объяснениях. И теперь разрушить налаженный контакт, поставить под угрозу интересы своей страны из-за странной одержимости, навязчивой идеи этого человека...

Но с другой стороны, барон Маннергейм в любых условиях оставался при своих убеждениях, умел сохранить честь и достоинство. Иначе он просто не мог жить.

— Господин рейхсканцлер! С самого начала нашей беседы вы рассказали мне много нового о вашем взгляде на современный театр военных действий в Европе, в Азии, в Северной Африке. И я думаю, бесценное ваше время лучше бы потратить на обсуждение конкретных проблем, чем на философские дискуссии, даже если они интересны. Мне бы хотелось, господин рейхсканцлер, обменяться мнениями именно с вами, о планах союзников основного восточного противника — России. Об оружии. Тем более что у меня ещё не было возможности вручить вам подарок, который я вам привёз.

Слегка недовольное выражение лица фюрера в начале этой тирады — наморщенный подбородок и чуть выпяченная вперёд нижняя губа — постепенно разгладилось. И даже появилась улыбка.

— Позвольте вручить вам, господин рейхсканцлер, вот этот символ военного упорства и мужества моего народа.

Барон поднялся, взял стоящий возле стула футляр из лакированного дерева сосны, инкрустированного по краям карельской берёзой. Щёлкнули патефонные замки футляра. Под крышкой в углублении на красном бархате лежал поблескивающий чернёной сталью финский автомат «Суоми».

Гитлер взял автомат в руки, с неподдельным интересом разглядывая его. Как будто видел впервые.

— Господин рейхсканцлер! Пусть это не такой дорогой подарок, в нём нет золота и дорогих камней, но в нём есть неповторимая твёрдость характеров финских воинов. Его сталь хранит холод наших снегов, которые тоже защитили нашу страну от завоевателей в тридцать девятом. И защищают всегда. Примите этот автомат, мой фюрер, как дар дружбы и союзничества.

Гитлер с улыбкой взял футляр с автоматом, на котором барон застегнул замки.

Маннергейм был доволен. Сначала удалось убедить Гитлера в невозможности активизации финской армии в войне. А затем без потерь избежать опасной ситуации. Лучше подарить один автомат, как символ дружбы и союзничества, чем в связи с этим союзничеством послать сотни тысяч сынов своего народа на верную смерть.

Он не случайно назвал рейхсканцлера «мой фюрер». Не случайно. Иногда, весьма редко, он вынужден был так говорить при встречах с Гитлером. Но в основном, обращался к нему «господин рейхсканцлер».

Тут следует добавить, что никто из людей, общающихся с Гитлером, ни немцы, ни их союзники, никогда не смели сказать ничего, кроме как «мой фюрер!». Только Маннергейм позволял себе такое. И как ни странно, Маннергейм был один из очень немногих военачальников и политиков, которого этот одержимый властитель Германии, умный, но с явными психическими отклонениями, обладающий неограниченной властью, действительно искренне уважал.

Такое бывает у людей неординарных, но развитых однобоко. Тем более, имеющих физические дефекты, как Гитлер. Они, втайне, может быть, завидуют. Но, однако, нередко очень почитают людей не просто выдающихся, но и гармоничных, красивых, созданных природой как образец для подражания.

Таким и был Маннергейм. Его внутреннюю красоту в его светящихся глазах и жестах, гармонирующую с внешностью высокого стройного гвардейца, заметили ещё в 1896 году. На коронации Российского императора Николая II именно юный кавалергард барон Маннергейм, в паре с другим молодым кавалергардом бароном фон Кнорре, возглавляли торжественную колонну процессии коронации. Двое самых красивых и рослых из всех тысяч гвардейских офицеров России.

— Благодарю вас, господин маршал! Я сохраню ваш подарок. — Канцлер улыбался.

Они медленно пошли к выходу из бункера, просторного зала для заседаний, которые часто проводил рейхсканцлер. Бункер этот, с толстенными стенами и потолком, располагался под землёй в командном пункте Ставки армии третьего рейха.

Снаружи это были хорошо замаскированные в красивом и живописном сосновом лесу строения, совершенно невидимые с воздуха. Потому что — мелкие и их мало на поверхности. Под землёй же было устроено обширное, с разветвлёнными переходами и многочисленными мощными бункерами, сооружение. Обеспеченное надёжной связью и защитой. «Вольфшанце», волчье логово — в районе Растенбурга, неподалёку от города Голдап, в Восточной Пруссии.

— Прошу вас на обед, господин маршал! Мы обедаем просто. Чревоугодие отвлекает от главных дел.

— Согласен с вами, господин рейхсканцлер.

Возле входной двери обеденного зала фюрера встречала шеренга сотрудников аппарата. Барон шёл рядом с ним и в этом строю узнал многих. Тут были Кейтель и Иодль, руководители вермахта. Мартин Борман, заместитель Гитлера по партии, группенфюрер СС Шауб, который вместе со штандартенфюрером Кребсом сопровождал канцлера в его прилёте в Иммолу в начале июня. Большинство было барону неизвестно. Все они, как один, вскинули правые руки.

Маннергейм оказался за столом неподалёку от фюрера. Он как-то, само собой, сел не рядом. Хотелось обдумать состоявшийся разговор. Слишком большая ответственность лежала на нём. Малейший дипломатический просчёт мог повлечь нежелательные последствия, как военные, так и политические.

Сложное, даже опасное, положение Финляндии в войне, её важное стратегическое расположение в географии Европы. И очень небольшие ресурсы в сравнении с ресурсами великих держав. Всё это заставляло Маннергейма всегда быть в особом напряжении.

Он съел говяжий бифштекс с красной капустой. Запил несколькими глотками красного сухого вина. Смотрел, как Гитлер пьёт яблочный сок, ест спаржу и тот же салат из красной капусты, и думал совсем о другом. В его мозгу были укрепления на Карельском перешейке, ещё недавно восстановленные и перестроенные. Немецкие части на севере Финляндии. В его памяти оставались незавершённые поставки зерна, которого едва хватит на долгий запас. Напряжённые бои на Севере... Многое. И этот обед среди союзников, в чужой, озабоченной другими интересами стране, казался ему чем-то далёким и ненастоящим. Хотя канцлер весьма проявил к нему внимание. Даже самолёт посылал за ним, большой и надёжный.

После обеда, когда к Маннергейму присоединились сопровождающие его финские офицеры, подошёл Кейтель. Крепко пожал барону руку.

— Как вы долетели, господин маршал?

— Спасибо, господин фельдмаршал, всё нормально!

— Где вы остановились?

— Нигде пока, дорогой Вильгельм, спасибо. Господин Геринг пригласил меня к себе в охотничий домик. А завтра надо лететь обратно.

— Понимаю, дорогой Густав, понимаю.

Вильгельм Кейтель, крупный и угловатый, внешне похожий на крестьянина, обладал, однако, весьма изысканными манерами и имел хорошее воспитание. Был подтянут и строен. Отчётливо проглядывалась седина в его коротких усах и в негустой причёске с пробором.

Распрощавшись с Кейтелем, отправляясь на автомобиле в германский генеральный штаб, Маннергейм был сосредоточен и не мог расслабиться. В мощном «хорьхе», по форме кузова напоминающем чёрную карету, он сидел на заднем сидении справа. Так полагалось по установленному порядку. Это место считалось самым безопасным при аварии или при покушении. Финские офицеры сидели рядом и впереди. В большой машине со средним, третьим рядом сидений, даже уместились ещё два немецких охранника.

Барон всё время анализировал ситуацию, снова и снова возвращаясь и к разговору с рейхсканцлером, и к другой информации, полученной им за этот день. Его обострённое предчувствие нагнетало на него тревогу. Было ощущение, что вскоре необходимо будет принимать срочные и резкие решения для изменения существующего положения Финляндии по отношению к Германии. Может быть, выход из войны... Нет, он этого ещё не знал. Но... Может быть. Ощущение тревоги подсказывало ему, что надвигающиеся события потребуют решительных действий и серьёзных перемен.

И дело было не в том, что Германия оказалось в сложном положении в войне. Оно в эти дни ещё не было столь трудным, чтобы так думать. Но он своим редким предвидением, дарованным ему свыше, знал: произойдёт нечто, что круто изменит положение дел. И Суоми окажется перед выбором войны или мира.

Для него, от которого в основном и зависел теперь окончательный выбор, такой проблемы не существовало никогда. Он знал кровавую цену войне и всегда выбирал мир. И только тогда, когда мир оказывался хуже войны, когда мир делал его страну зависимой, угрожал её существованию, тогда он такой мир не принимал. Но если появлялась малейшая возможность прекратить бойню, он её прекращал. Даже с потерями, как было в сороковом. Он всячески настаивал на мире. Если бы тогда окончательное решение зависело от него, мир был бы раньше и на более терпимых условиях. Но и потом, самый тяжкий мир, всё-таки был лучше войны. Отдали Карельский перешеек, отдали родные и исконные земли, но сохранили армию и страну.

...Он сидел напротив начальника генерального штаба сухопутных войск Германии в его светлом кабинете и продолжал испытывать прежнюю тревогу и думать о том, какие события грядут и как сложится обстановка на Севере Европы.

Генерал-полковник Франц Гальдер встал, подошёл к огромной оперативной карте во всю стену, нажал кнопку, и штора поехала, открывая карту.

Он рассказывал Маннергейму об успешных операциях, и смелые его прогнозы почему-то не вызывали у барона радости. Не потому, что он не верил генералу. Нет, он ему верил. Но его беспокоило другое: судьба военных позиций его армии, его земли. Положение его страны, которое сложится в ближайшие месяцы в результате большой войны великих держав. В которой его страна как бы участвует. Но... сохраняя оборонительно-выжидательную тактику.

— Вот, господин маршал, вам, как союзнику, вероятно, полезно было бы уточнить последнюю расстановку сил на центральном театре военных действий. Отсюда идёт основное влияние на военные события на северо-востоке и на северо-западе Европы.

— Да, конечно, господин генерал.

— Что же касается сокрушительного удара по Ленинграду, то я, к моему сожалению, не разделяю оптимизма фюрера. Генерал-полковник фон Кюхлер не имеет сегодня достаточно сил для штурма города. Ему удалось восстановить линию фронта и спасти второй корпус, окружённый русскими под Демьянском. Он потеснил их, но... этого мало, очень мало для решительного наступления. Если фюрер всё-таки перебросит одиннадцатую армию Манштейна на Север из Крыма... Будет ослаблено другое направление. У группы армий «Юг» не останется серьёзных резервов. А там может быть опасный нажим русских на Волге. Может...

— Я понимаю, генерал. Время покажет... — Маннергейм был сдержан и осторожен. Ему не следовало высказывать своего мнения, по крайней мере, он так считал. Тем более, что суждение Гальдера явно расходится с позицией Гитлера.

Когда барон высказал пожелание нанести визит вежливости генералу Гальдеру, то почувствовал некоторое недовольство фюрера. Как будто скрытое, но заметное. Дело в том, что барон не смог принять Гальдера, когда тот посещал Финляндию несколько лет назад. И вот решил компенсировать этот недостаток своим визитом к нему.

Теперь, слушая генерал-оберста, Маннергейм хорошо понимал причину недовольства канцлера. При характере Гитлера, расстановке сил в третьем рейхе и при существующей системе отношений в руководстве вермахта было ясно: Гальдер не задержится на этом посту. В своих делах Гитлер возражений не терпел.

...Он возвращался на том же «хорьхе» в Ставку фюрера, снова отдаваясь своим мыслям. Его аналитический ум не пропустил мимо внимания ни одной мелочи, услышанной от Гальдера и увиденной на оперативной карте. Он видел там и стрелы-пунктиры, нарисованные бледным карандашом. Это были, видимо, возможные направления удара русских. Он видел прерывистые значки в обороне немцев, что означало неполную надёжность этой обороны. Он заметил и на стрелах направлений планируемых ударов вермахта значки и пометки, которые, по его мнению, означали необходимость дополнительного усиления ударных групп.

Рассказ генерала Гальдера не рассеял его забот, а усилил их. Собственно, его не беспокоили будущие поражения вермахта. Будущие победы Германии, возможно, даже бы озаботили, но в другом аспекте. А сейчас он понимал, что с ухудшением положения немцев на северо-восточном направлении, его армия из второго эшелона может оказаться в первом... И этого необходимо было избежать, предупредив события.

...Толстый Геринг был весел и слегка пьян. Шумно и много говорил.

— Проходите, мой дорогой друг, барон Густав! Приготовлены роскошные копчёные свиные ножки, отбивные из косули. От души приветствую вас на земле Германии!

— Спасибо, Герман! Я тоже вас приветствую.

Впервые барон познакомился с нынешним главкомом Люфтваффе ещё в тридцать пятом году, около семи лет назад. Тогда, на охоте, в угодьях Геринга Маннергейм провёл двое суток. При бесконечной занятости барона это было много. Конечно, его главной целью была не охота, а интересы Суоми, политические и военные.

Геринг уже находился на вершине власти, Германия спешно вооружалась и набирала опасную для Европы силу. А барон Густав — тогда Председатель Совета Обороны Финляндии и фельдмаршал, искал и находил упреждающие политические ходы.

— Рассаживайтесь, господа!

Финские офицеры во главе со своим маршалом, повесив фуражки на вешалку, садились за стол.

Геринг ничего не делал просто так. Понимая в полной мере значимость такой фигуры, как Маннергейм, и в Скандинавии, и в Европе, он делал всё, чтобы иметь в нём своего сторонника. Ещё в прошлый его приезд Геринг организовал шумную компанию и интересную охоту на дикого кабана. Барон точным выстрелом свалил зверя с довольно большого расстояния. А шумная компания... Он не любил много пустого шума ещё смолоду. Вежливо никому не мешал. Но собеседников умел держать на дистанции. Как-то само собой у него получалось. И даже фамильярный и наглый Геринг был с ним на «вы». Сохраняя при этом деловые и доброжелательные отношения.

Две юные, стройные немки, в белых наколках и фартуках, сдержанно улыбаясь, наливали коньяк в рюмки гостей. Хозяин, занимавший своим обширным телом за столом больше места, чем двое стройных финнов, и шума создавал больше, чем все присутствующие.

— Господа! Сегодня на моём обеде словно присутствует вся армия Финляндии. Я чувствую её боевой дух и пью за неё. Прозит!

Маннергейм сдержанно и с улыбкой поблагодарил и тоже выпил большую рюмку французского коньяка.

Выразительный портрет висел на стене, напротив барона. Он подумал, что это, пожалуй, работа Менцеля. Художник изобразил на портрете юную красавицу в шляпе с поднятой вуалью. Надменное и задумчивое лицо её выражало скрытую страсть и переживания, а тёмные глаза светились нежностью.

Маннергейм смотрел на портрет, и воспоминания на минуту охватили его. Ему нравились красивые женщины...

С девятьсот третьего года, после отъезда жены и дочерей в Париж, он вёл холостяцкий образ жизни. На личную, как это принято называть, жизнь практически не было времени.

Однако случалось... даже влюблён был. И в молодости. И в зрелом возрасте. И Настеньку Арапову нежно и взволнованно любил, она и стала его женой. Потом как-то всё разладилось. Много ездил. Всё время отдавал армии. Позже — и политике. А женщины не могут жить без постоянного внимания. Но для него не было ничего выше служения великому делу сохранения земли родной. Для семьи времени оставалось мало... Он всегда хорошо относился к женщинам. Защищал, покровительствовал. Будучи уже правителем, особенно заботился о женщинах, матерях нации. А своя любовь к женщине?.. Он не хотел общаться с женщиной без глубокого чувства. Но в долгой жизни было всякое. Когда-то, очень давно, искренне любил чужую жену, графиню, большую любительницу коней и верховой езды. Увлекался одной известной балериной...

Но воистину глубокое чувство за всю жизнь, органически коренное чувство привязанности и любви, было у него только одно. К своему делу. К родине.

...Он не опьянел, выпив несколько ёмких рюмок коньяка. Всегда мало пьянел, алкоголь не мог подавить мощь его интеллекта. А когда барон был в нервном напряжении, выпивка вообще на него не действовала.

На другой день, 28 июня, во второй половине дня, вместительный «фокке-вульф-кондор» доставил маршала и его офицеров в Хельсинки. Поздно вечером, точнее уже ночью, после домашнего ужина и традиционного кофе, в своём доме на Каллиолиннатие, 14, поднялся в спальню. Долго стоял, раскуривая сигару, глядя в окно на светлую чистоту белой ночи над Финским заливом, на лёгкую рябь родной балтийской воды. В порту стояли военные корабли. Виднелись окружавшие порт зенитные установки. Маннергейм смотрел на этот кусочек родной земли, чувствуя до боли её дух, и ощутил почти физически её очень недостаточную защищённость перед огромными вооружёнными армиями воюющих колоссов. И с той, и с другой стороны.

Он уже понимал, что Финляндии всё сложнее будет выдерживать в этой военной кампании пассивную позицию оборонительного характера. Не сегодня, так завтра командование вермахта уже не попросит, а потребует перерезать Мурманскую магистраль России и более активных действий в направлении Ленинграда. То есть участия в битве за город, в которой финны до сих пор не участвовали. Он знал, что никогда не пойдёт на выполнение этих требований. И правительство Суоми, к которому он всегда обращался, президент Рюти, в частности, тоже поддержит его. Но Германия ещё очень сильна, чтобы идти против планов Гитлера или тем более — выйти из войны.

Пройдёт немногим более полугода, и он, Маннергейм, поставит в правительстве вопрос о поиске путей выхода из войны. Обсуждение будет секретным, но оно будет. В феврале сорок третьего. Третьего февраля. На следующий день после сдачи в плен Сталинградской группировки фельдмаршала фон Паулюса...

И именно он, маршал Маннергейм, найдёт нелёгкие пути контакта с изощрённым умом маршала Сталина, и в конце сорок четвёртого, и в начале сорок пятого, финального года великой войны. Пути, которые решат главное... Решат всё.

...Он отошёл от окна. Комната сияла от света белой ночи. Погладил ладонью полевой телефон, стоящий на столике. Присел на свою узкую походную и жёсткую раскладушку, покрытую серым солдатским одеялом. Посидел немного, как бы возвращаясь после полёта ко всему своему, привычному... Подумал, что надо бы наконец выспаться. Завтра предстоит нелёгкий день. Как, пожалуй, и каждый день его жизни.