Всадник времени

19. ВЕПРЬ

1920. Ноябрь.

Утро выдалось туманным и ветреным. Но дождя, вперемежку со снегом, как это нередко бывает в начале ноября, как будто не предвиделось. Такая погода как раз и располагает к проведению кабаньей охоты.

Опытный охотник, работавший многие годы лесником, уже не впервые помогал генералу в охоте. Вот и сегодня он один проводит загон, стараясь спугнуть зверя и выгнать его на стрелков.

Их было двое. Сам барон и его давний друг, советник, адъютант, единомышленник. Тоже единственный, в своём роде, уникальный, как и барон, человек, — знаменитый финский художник профессор Аксели Галлен-Каллела.

Барон стоял, держа карабин наизготовку, слегка прислонившись к старой сосне. От неё пахло солнцем, терпким смоляным духом и ещё чем-то... Обо всём этом генерал скучал всегда, находясь за пределами Суоми. Вокруг росли сосенки поменьше, совсем молодые, чередуясь с тонкими берёзками и осинами. Он не собирался за этой единственной толстой сосной прятаться, защищаясь от кабана, он был уверен в своём выстреле, если зверь выйдет под этот выстрел. Просто это бронзовое и пахучее дерево привлекло его, и ему приятно было встать здесь.

Справа от барона стоял Каллела, держа карабин на левом сгибе руки. Барон ничего не сказал, но не одобрял, что Аксель не держит оружие наизготовку. При неожиданной и опасной ситуации может не хватить и одной секунды, чтобы выстрелить. Всего лишь секунды...

Нехватка которой, порой, бывает роковой.

Маннергейм стоял, наслаждаясь первозданной тишиной утра. Хотя и слегка подморозило, но начало ноября выдалось тёплым. Светящийся иней выпал на траве, уже пожухлой и жёлтой. Красные, оранжевые и песочного цвета листья уже почти все облетели и улеглись среди смятой ветрами травы, яркие и мёртвые. Но те, которые ещё держались на голых ветвях, всё ещё цепляясь за своё дерево, трепетали на ветру, нервно и безудержно, словно понимая близкую свою гибель.

Генерал слушал лесную тишину, неожиданный крик сойки, трескотню сороки... Музыкальный шелест в листве, а затем и порывы ветра радовали его душу. Он наслаждался, созерцая мудрый круговорот природы, который особенно просто и отчётливо заметен именно в лесу.

Здесь ничего природа не прячет. Всё на виду. Оголённые деревья готовятся к суровой зиме, будто сворачиваясь, внутренне укрепляются. Их опавшие листья, отжив своё, постепенно растворятся в земле, чтобы дать тепло и пищу деревьям, и ветви снова набухнут почками, и новое поколение листвы возродится с приходом новой весны.

Ничего не пропадает в природе. В этом тоже её великая мудрость и мудрость Создателя. А среди людей, сколько всего несовершенного. Сколько ненужного остаётся от порой неразумной деятельности человека. И не только ненужного, но и вредного. Для самого человека, для земли, для всего живого.

Когда же мудрость природы, её целесообразность и уравновешенность придёт к людям? Когда это будет? Через сто или тысячу лет?

Мозг его автоматически отметил: если затрещала сорока, значит, заметила кабана или загонщика. И раздумья были прерваны звуками. Это негромко пошумливал загонщик, — барон его уже слышал. То скрёб чем-то на ходу, то постукивал. И шёл неровно, видимо, немного заворачивал. Но ему видней. Он знает тут и лёжки кабанов, и леса всей округи.

Но вот раздался ещё один шум, который насторожил генерала, заставил напрячься. Это были шаркающие звуки — броски кабана по высокой осоке, путь из которой по направлению загона шёл прямо к стрелкам.

Барон скосил быстрый взгляд на товарища — Каллела стоял всё так же, как будто в задумчивости, держа карабин, как прежде, на локте левой руки. Зверь выскочил из осоки буквально в следующую секунду.

Ветер, дувший от него на стрелков, несколько минут назад совсем стих, но вдруг возникли боковые порывы. То ли кабан насторожился, выскочив на открытое место — опушку перед молодым леском, — то ли учуял стрелков из-за смены ветра. А может, и увидел сразу их приметы или даже кого-то из них. Выскочив из осоки, он замер. Он был крупным и старым. До него оставалось метров пятьдесят.

Генерал отчётливо различал его могучую холку, поросшую густой щетиной. На таком расстоянии не видна седина, но барон по осанке вепря видел его зрелый возраст. Веса в нём было не меньше трёхсот килограммов. Барон ловил его в свой оптический прицел, но деревья мешали, заслоняя кабана. Генерал быстро глянул на Каллелу, но тот уже также был в готовности и напряжении. Стоя, целился.

Зверь постоял не более трёх секунд. Затем громко фыркнул и хрюкнул, будто рявкнул. Зло и звонко. И тотчас же рванулся, стремительно и мощно, пригибая голову к земле, понёсся в сторону Каллелы.

Аксели выстрелил. Кабан продолжал бежать. Стрелять спереди в секача плохо. Голова у него особенно скошенная, да и лобная кость очень толстая. Видимо, пуля и срикошетила ото лба его. Или застряла в толстом слое жира.

Снова грохнул выстрел художника. И снова... кабан продолжал бежать, уже явно угрожая его жизни. Потому как шутки с вепрем плохи. Силища у него — не дай Бог! Клыки, острые и кривые, почти в десять сантиметров...

Наконец, барон удачно поймал бок зверя в прицел и быстро, и плавно спустил курок. Резко и раскатисто грохнул девятимиллиметровый маузер, удобный пятизарядный карабин.

Секач пролетел по инерции около двух метров и уткнулся мордой в пожухлую траву осеннего леса.

Подбежали два офицера — помощники генерала, стоявшие в стороне на запасных номерах. Лица их были встревожены, если не сказать испуганы...

Тяжёлый секач с седой, мощной холкой и окровавленным правым боком, лежал, зарывшись левым клыком в землю. Сильная инерция мощного тела бросила его так, что его клык врылся в почву, подцепив травяные корни. Зверь упал, не добежав до Аксели каких-нибудь пяти-шести метров. Даже точный и быстрый генерал Маннергейм едва успел. Но всё-таки успел.

Офицеры-помощники быстро соорудили закуску на раскладном столике, накинули белую салфетку, разложили бутерброды, налили коньяк.

Барон взял наполненный двухсотграммовый фужер, — сказал негромко и с улыбкой:

— Твоё здоровье, мой друг Аксели!

— Спасибо, господин генерал! За всё спасибо!

Каллела тоже улыбался. Спокойно и даже, как будто весело. Словно и не было сейчас этого смертельно опасного эпизода. Будто и не торчали у кабана огромные клыки, здесь же, рядом. Клыки, которые неслись на него, Каллелу, пять минут назад, как самое грозное и опасное оружие. И что интересно, Аксель не промахнулся ни разу. Обе пули прорезали глубокие борозды в шкуре головы. Одна застряла в жире холки, другая... видимо, рикошетом ушла вверх.

Барон жевал бутерброд с брауншвейгской колбасой, которая ему нравилась. Солоноватая и питательная. И думал о превратностях судьбы.

Только что дикий зверь, лесной старый вепрь, чуть не убил великого художника и его друга. И тот же случай спасал этого кабана от пуль Каллелы дважды. Да и барону никак нельзя было выстрелить раньше — всё время мешали деревья. Но перед самым финишем зверя, судьба предоставила генералу возможность. Которую он не упускал никогда.

— Хорошая охота, — сказал Каллела. — Острая и запомнится надолго.

Генерал улыбнулся.

Подошёл лесник-загонщик, который где-то задержался, замешкался в перелеске. Поглядел на кабана, покачал головой. Он хорошо знал, где стояли стрелки, и видел, где лежит зверь. Всё понял, разглядев следы пуль на голове и боку вепря. Отошёл в сторону, сорвал тройную еловую веточку, похожую на трезубчик. Чуть пометил её кровью убитого зверя, подошёл к генералу и аккуратно прикрепил эту ветвь почёта к охотничьей шляпе-шлему барона.

Поднял рюмку коньяку:

— За хороший выстрел и за очень хорошего, лучшего стрелка, господин генерал!

Генерал улыбался.

...Помощники генерала, лесник и ещё люди сзади несли добычу. А барон и художник, надев карабины за спину, шли, прогуливаясь, по притихшему и светлому осеннему лесу. Они беседовали и, казалось, сама природа примолкла, чтобы не мешать этим двоим. Людям, всем сердцем и душой связанным со своей землёй, но так редко посещающим на отдыхе, особенно генерал, первородные и первозданные леса, тихие природные уголки земли-матери.

— Ты сможешь, Аксели, поехать со мной в Хельсинки, поучаствовать в беседах? Важно твоё мнение.

— Конечно, господин генерал. Когда?

— А когда удобнее тебе ?

— Мне надо сейчас закончить две работы... Одна уже почти завершена.

— Я их не знаю? Это то, о чём ты говорил?

— Нет, нет... Это совсем новые мысли. Это и модерн, и современность. С одной стороны, они в чём-то связаны по стилю с моими работами в Калевале — «Месть Юкагайнена», «Проклятие Куллерво», помните?

— Конечно, Аксели.

— Есть и элементы фантазии, тревоги, наших душевных волнений, но... обязательно сюжет... и наша современность... ну... элементы. В общем, вам первому покажу. На ваш суд. Но пока ни слова конкретно. Даже вам... иначе может уйти... главное. И картина тогда... не получается.

— Хорошо, хорошо. Всё у тебя получится, Аксели. Недели через две приедешь?

— Ну да, я ведь не всё время в Хельсинки. Много работаю среди природы, вы знаете.

— Конечно.

— А что там теперь?

— Извечные проблемы. Коммунисты снова набирают силу. Социалистическая рабочая партия, ты знаешь, ещё весной создана. А ведь их сила, это — развал государства в будущем. Я считаю, что мы вообще не должны быть безучастны к событиям в России. Крупные европейские державы то поддерживают белое движение в России, то заигрывают с Лениным. И белое движение, которое по сути было довольно сильным, уже практически всё проиграло.

— А Врангель? У него ведь в Крыму крупные силы.

— Да нет... Аксели, уже... как тебе объяснить? Осталась только видимость сильной армии. Он политически утратил силу. Армия разложена. И его поражение, к сожалению, предрешено. Генерал Деникин виноват в этом, прежде всего. Ни с кем не шёл на компромиссы, потерял союзников... Да и если бы правительства Антанты действовали по-другому, и Польша, и мы включились бы несколько раньше.

— Мы?

— Ну, конечно, на Севере. Помогли бы освободить Петербург. Тогда... совсем было бы другое дело. А теперь... я думаю, много лет они будут тиранить свой народ. Много ещё будет жертв. Я это знаю, чувствую, понимаю. Потому я и против большевиков, коммунистов. Потому что все их грядущие идеалы, воздушные утопические замки будущего всеобщего благоденствия изначально замешаны на крови. Они даже откровенно планируют уничтожение целого ряда социальных групп. Это очень кровавая власть.

— И долго они будут в России?

— Ну, я... не пророк. Не знаю. Но долго. Однако рано или поздно их из России прогонят.

— А в Суоми?..

— Нет, в Суоми им не бывать! Мы не отдадим нашу независимость!

— Но вы ведь теперь уже не регент и не главнокомандующий... Вам ведь теперь сложнее бороться, влиять на политику...

— Ты думаешь, будучи главой армии или государства легче? Ты ошибаешься, Аксели! Ещё труднее. И ты знаешь, что мне не нужны лёгкие пути.

— Знаю, господин генерал, знаю!

— И пока я жив, а жить я буду, на беду большевикам, долго, я буду защищать мою Суоми от их кровавых рук. И сумею защитить. Можешь не сомневаться, Аксели.

— А я и не сомневаюсь. — Художник заулыбался.

— Чему ты улыбаешься, старина?

— Мне очень нравится ваша внутренняя сила, ваша энергия и уверенность в себе. Мне бы такую, я бы написал шедевры.

— А ты их уже написал. И ещё немало напишешь. У тебя этой энергии не меньше, чем у меня. Если... не больше...

Каллела молча и задумчиво улыбался. Трава шуршала под их сапогами, как бы чуть посвистывая, при скольжении стеблей по коже сапог. Стеблей заиндевелых, чуть подмороженных по чёрной, мягкой, до блеска начищенной коже. Звук этот, шуршание со свистом, был непривычным, но успокаивающим.

— А Швеция? Ведь тогда, в начале девятнадцатого, после вашего визита, вроде и разговоров об Аландах не было. Взаимные дружеские заверения. А теперь читаю в газетах: Аландский архипелаг должен быть шведским... Как это так?

— Ну, Швеция всегда добивалась этого. Даже и в феврале девятнадцатого, когда я там был, меня, конечно, хорошо встречали, но... Разговор об Аландах всегда оставался болезненным. Они, шведы, в общем, поддерживают нас, доброжелательны, но... только Аланды они так или иначе хотят присоединить к себе. Тут у них позиция твёрдая. Я это вполне понимаю. Как говорили русские солдаты: «Дружба дружбой, а табачок — врозь!» То есть, там, где вопрос стоит о территориальных приобретениях. Тем более о таком уникальном стратегическом объекте, всё остальное — на второй план. Аланды и территория немалая и люди там — шведы и финны, в основном, живут. Но главное — это стратегический ключ к Ботническому заливу. Кто владеет Аландами, в случае чего, владеет и Ботническим заливом, не говоря уже о небольшом Аландском море.

— Я помню осенью девятнадцатого вы побывали у премьера Клемансо. По-моему, тоже в связи с проблемой Аландских островов?

— Да, это было так. Господин Жорж Клемансо очень интересный человек. Выдающийся политик. У нас тогда состоялся продуктивный разговор. Я объяснил ему, что в восемнадцатом, когда Финляндия оказалась в тяжелейшем положении и стоял вопрос о существовании финского государства, Швеция поступила, мягко говоря, не по-дружески — вторглась на Аландские острова. Более шести веков Финляндия была щитом для шведов от нашествий с востока. А Швеция поступила так... неблагодарно.

— И как он тогда среагировал?

— Он спросил меня о наших предложениях. Я ответил, что, на мой взгляд, весьма резонно организовать совместную шведско-финскую оборону островов. Этим Швеция и обеспечит свою безопасность.

— И понравилось ли это премьер-министру Франции? Тем более такому, как Клемансо, сильному, волевому, диктующему свою волю правительству? Он тогда, как будто, одновременно был военным министром Франции?

— Был. И отнёсся вполне положительно к моим словам. Они на него произвели впечатление. Он не был достаточно информирован до этого. Но я это понял потом. А тогда он только сказал, что не давал обещаний в поддержку Швеции по этому вопросу. А его заявления на эту тему были неправильно поняты.

Помолчали.

— Значит, Гражданская война в России, наверно, скоро закончится?

— Ну, я думаю, та война, которую они называют войной с интервентами, скоро, пожалуй, закончится. Врангель уже проиграл. Но воевать там будут всегда. Большевики очень воинственны. И они будут всё время искать врага. Внешнего и внутреннего. И они снова и снова будут воевать со своим народом.

— Почему вы так думаете, господин генерал? Может быть, победив белую армию, они постепенно успокоятся?

— Думаю, что нет. Им всё время нужна война. Они пришли к власти большой кровью. Даже царя расстреляли. И детей его, и придворных близких. Всех, кто там был тогда с семьёй, в Екатеринбурге.

— Я слышал об этом, когда это произошло?

— В июле восемнадцатого. Они считали, что будут какие-то претензии на престол, если наследники останутся живы. Если император Николай II сам отрёкся, то чего бояться-то? Если всё законно? А боялись, потому что незаконно, насильно, зверскими методами захвачена была власть в России. Потому и боялись они наследников. И всех детей расстреляли.

— Да...

— Вот-вот. И нам надо помнить, что пока большевики у власти, пока они сильны, они нашу страну в покое не оставят. И нам надо укреплять и тренировать армию. Укреплять границы.

— Вы так много уже сделали для этого, что теперь Суоми уже в относительной безопасности.

— Нет, дорогой мой художник и профессор, нет. И ещё раз нет! Армия наша в очень трудном положении. Кое-что создано. Но этого очень мало. Нужны большие средства. А парламент и даже президент господин Столберг этого совершенно не понимают. Финляндии нужна мощная по-современному вооружённая армия. Основа уже есть. Нужны средства и большая напряжённая работа с армией. И необходимо постоянно следить, чтобы ни на границе, ни в море, ни где-либо ещё не было бы никаких конфликтов с русскими. Чтобы не состоялась провокация, военная провокация, после которой обычно и происходит вторжение. И укрепления на границе должны быть мощными и глубоко эшелонированными. Чтобы такое вторжение, если оно начнётся, не получилось.

— Да, господин генерал... Война и политика дело тонкое. Думаю, потоньше, пожалуй, живописи. Да и поопасней, — улыбнулся профессор, — наверно, потому вы, порой, такой нервный бываете, — Аксель улыбнулся. — Когда были регентом, вообще, помню, взрывались из-за ничего. Подойти нельзя было.

— Да ладно тебе преувеличивать, Аксели.

— А вы не обиделись тогда, господин генерал, не держите в самой глубине души обиды на нас, ваших друзей, что мы тогда в июле девятнадцатого уговорили вас выставить свою кандидатуру на президентских выборах? Ведь мы тогда понимали, что вы правы и что депутаты выберут не вас! Но настояли!

— Да нет, конечно, мой уважаемый профессор. И вы, и мы все тогда понимали, что надо было пережить всё это ради своей страны. Надо было пережить. Я должен был предоставить право выбирать. К сожалению, не народ выбирал, а депутаты. Но для меня это даже к лучшему. Я собираюсь с мыслями, ищу новые пути и формы развития и укрепления моей страны. И в нынешнем моём положении в разных приватных встречах веду неофициальные беседы, которые в дальнейшем, бесспорно, укрепят позиции Финляндии в мире. Ускорят и облегчат укрепление армии, военной, и другой тоже, промышленности. Это всё очень важно для Суоми.

— Да, это всё так, господин генерал. Но я всё-таки хочу быстрей закончить эти мои две работы, чтобы вы их увидели. Мне очень важно ваше мнение. Потому что вы умеете видеть суть, даже если она глубоко спрятана. Главную суть явления, события, а также и причины, и последствия. И в картинах моих, может, увидите такое... мне очень важно будет ваше мнение!

— Хорошо, мой дорогой профессор.

Они уже подходили к дому.

На взгорке, в сотне метров от тихой ламбы[23] приютился деревенский бревенчатый сруб, построенный по-карельски в полтора этажа, и смотрел лицевой стороной на озерко.

Первый этаж — летнее помещение, позади него — хлев с домашними животными — овцами, козами, курами. На втором этаже зимнее жилое помещение, одно большое и просторное, разделённое на две части широкой балкой под потолком. Все присели за большой, сделанный из толстых струганных сосновых досок стол с широкими двумя лавками для гостей. Выпили по большой кружке молока. Оно было холодным и вкусным.

Дом принадлежал леснику, давнему знакомому барона, который и прикрепил к шляпе генерала почётную ветку за точный выстрел. Последним в дом вошёл хозяин. Тоже выпил кружку холодного деревенского молока, не садясь. Сказал:

— Господин генерал! Если вы не устали, не хотите немного отдохнуть, то баня уже готова.

— Хорошо, Вейкко! Баня готова, и я готов. А как наш профессор?

— А я всегда, как и мой генерал!

— Тогда всё, пошли.

Они, не спеша, спустились по отлогому, покрытому пожелтевшей травой склону прямо к озерку.

На его берегу стояла срубленная из круглых, аккуратно окорённых брёвен, небольшая, но добротная банька. Мостки от бани выходили прямо в озеро, на три метра углубившись в него, нависая над его гладью всего на полметра. Перильца и лестница в конце мостков спускались в воду. В зеркальной глади отражалась и банька, и закат, и утихший к ночи лес.

В баньке было жарко, но не душно. Однако градусов сто по Цельсию. Своеобразный и здоровый дух осиновой доски, которой парилка была обшита, дух тонкий и горьковатый, барон почувствовал. А в ковш с водой добавили берёзового и можжевелового настоя, плеснули на камни, и банька заблагоухала.

Генерал лежал на полке, и крепкий, и бородатый лесник охаживал его берёзовым веником. Сперва слегка овевал горячим воздухом от взмахов, а потом и хлёстко протягивал по спине размоченные в горячей воде берёзовые ветви веника.

Спину жгло, но генералу это нравилось. Он всегда любил острые ощущения и хорошо знал, что деревенская баня, то есть баня с сухим паром, от любой болезни вылечит. Да и сил прибавит, и омолодит тело и душу.

...Красный, распаренный, он сидел в избе на лавке за широким деревянным, струганым столом, улыбался и молчал. Напротив располагался также раскрасневшийся Каллела, рядом все остальные.

— Господин генерал, как самочувствие? — Это сказал лесник. — Берите фужер.

— Спасибо, Вейкко! Налей мне только рюмку коньяку. Сейчас хватит.

— Слушаюсь, господин генерал! — Когда-то, а точнее два года назад, в восемнадцатом, и он, Вейкко Тикка, воевал под командованием генерала Маннергейма в Освободительной войне. Но тогда лично знаком с самим генералом не был. Познакомился немного позже, на охоте, в этих местах.

Маннергейм выпил рюмку коньяку, извинился перед Аксели и спустился на мостки. Прямо из баньки он уже пару раз прыгал в ламбу, охлаждая душу и тело. А сейчас захотелось выйти к воде, посмотреть на закат. Красное солнце уже село за лесом, но его лучи, бледно-огненные, с малиновым отливом, ещё играли на вершинах высоких и дальних елей и сосен.

Удивительный запах прибрежных ив, осин, ольхи и берёз кружил голову. Вода отражала близкие деревья, мостки и только проклюнувшиеся звёзды. Слабый ветерок гладил лицо. И хотя на дворе было холодно, генерал ещё не остыл. Ему было хорошо.

Все невзгоды и проблемы словно отодвинулись, как он говорил, во второй эшелон обороны. На душе стало легко и чисто.

Словно этот деревенский воздух, красный закат, зеркало озерка и духи бани заполнили всё его существо и вытеснили тяжёлые мысли, освободив, хотя бы на час, от тяжкого вечного груза его ответственности, от его вечных тревог за свою землю.

Подошёл Каллела и встал рядом, рукой облокотившись о перила.

— Красный закат. Яркие и бледные малиновые полутона. И какое-то свечение из ламбы.

— Да, профессор. Но закат, красный закат, уже ушёл. И остались наши яркие и чистые звёзды. Чистые, как это озерко. А в нём, смотри, вторая луна. Не та, что на небе, а другая, она — наоборот. Природа легко всё может перевернуть. Но сохраняет она всё в равновесии. Если вверху луна, то и в озере тоже. Чтобы никому не обидно было. — Маннергейм улыбался. Ему было так хорошо, как очень редко бывает. Синие звёзды. Жёлтая луна. Белые берёзы среди чёрного леса. Тихая ночь родины.