Всадник времени

4. БРАУНИНГ ДЛЯ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

1908. Июнь-июль. Октябрь.

Взгляд у этого совсем молодого человека был удивительно светлым. Хотя глаза имели чёрный цвет. Невозмутимым спокойствием, даже покоем веяло от него. Ему было не более тридцати.

Его помощник, старый, лет семидесяти, но крепкий тибетец, с обнажённой бритой головой, переводил слова гостя шёпотом, наклонившись к своему господину, но не поднимая на него глаз.

Далай-лама сидел в кресле, похожем на трон. Оно стояло на возвышении, покрытом красно-жёлтыми коврами с толстым ворсом. По обе стороны трона, чуть впереди, стояли, склонив головы, два человека. Их шёлковые светло-коричневые мантии, подсвеченные пламенем многочисленных масляных светильников и лучами дневного света из вытянутых узких оконцев, будто возвращали этот свет, создавая иллюзию сияния вокруг трона первосвященника.

На лицах этих людей осталось застывшее выражение, какое бывает у каменных изваяний. Но они были живыми, и следы аскетизма отпечатались на их грубоватых, но гладких лицах.

Лама-переводчик, едва слышно шелестя шёлком своей мантии, нашёптывал господину слова и мысли, принесённые сюда человеком из далёкого мира.

— Его святейшество, Нагван Лопсан Туптэн Гьямцо, далай-лама тринадцатый предоставляет вам возможность аудиенции — двадцать минут.

— Я благодарю Его святейшество.

— Его святейшество хочет знать, из какой страны вы прибыли?

— Из Финляндии.

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

— Какой дорогой вы пришли?

— С юго-запада пять дней на лошадях.

Вчера утром Маннергейм прибыл в город Утай. Здесь и возвышался монастырь, сложенный не один век назад из аккуратно тёсанных камней, монастырь, в котором первосвященник ламаизма находился в изгнании, уехав из Тибета.

Барон уже знал, что далай-лама не желал, считал невозможным, вести переговоры с правительством царицы Цы Си, стремящейся подчинить Китаю вольный Тибет.

Монастырь охранялся хорошо. Солдаты далай-ламы чутко несли службу, но напоказ это не выставлялось. Охраны практически не было видно.

От жёлто-белых каменных стен монастыря веяло веками и спокойствием! Кривые сосны покачивались на слабом ветру. На гористом ландшафте, с жёлтыми скалами и ярко-зелёной травой, монастырь выделялся, как нечто главное и великое.

Китайские власти проявляли к духовному и светскому правителю Тибета пристальное внимание. Это Маннергейм понимал. Иначе бы они не направили вместе с ним в Утай сопровождающего, который совсем плохо знал английский, да и всё время пытался вызнать, зачем финский Профессор направляется к далай-ламе.

Барон ещё накануне прошёл в небольшой каменный административный флигель при монастыре, где с ним, при первом его посещении, разговаривал старый лама. Этот лама оказался одним из приближённых первосвященника, который и принял гостя утром следующего дня. Тот самый лама во время аудиенции и переводил беседу Его святейшества с гостем.

Когда Маннергейм входил во дворец, возле огромных каменных ворот с высокими деревянными створами в два ряда стояло в почётном карауле подразделение китайских солдат. Сопровождающий барона соглядатай собирался попасть во дворец вместе с финским «профессором». Но тот попросил пропустить только его со своим переводчиком Чау.

Маннергейм видел, как вспыхнул и заволновался этот китаец-соглядатай, как пытался проникнуть во дворец следом за бароном. Но это было бесполезно. Не пустили.

...Его святейшество, в жёлтой шёлковой мантии, покрытой сверху красно-алым халатом с голубыми отворотами на рукавах, в тёмном и островерхом головном уборе, поначалу неподвижно сидел. Его маленькая, аккуратная бородка под нижней губой и короткие усы как будто подчёркивали сосредоточенность его лица.

В этой небольшой комнате, служившей залом аудиенции, пропитанной нежным и пьянящим духом благовоний, на стенах висели картины из свитков. Красочные рисунки то цвета охры и тёмной зелени, то вдруг бордовые с аквамариновой синевой, переходящей в индиго изображали неопределённые пейзажи. И — фигуры людей, скорее всего священных, святых. Потому что вокруг голов этих фигур отчётливо просматривался, с золотым или серебряным отливом, светящийся ореол.

Когда барон впервые шагнул в зал аудиенции, он поясно поклонился Его святейшеству. Тот кивнул в ответ. Но этот кивок, несмотря на лёгкость, был уважительным. Первосвященник глубоко чувствовал тонкости человеческого общения. Он был весьма умён.

— Его святейшество хочет знать: не передал ли Его величество император России сообщение для него?

Далай-лама внимательно смотрел на гостя, ожидая ответа и перевода.

— К сожалению, у меня не было возможности нанести визит императору перед отъездом.

Первосвященник с десяток секунд помолчал. Тишина была почти полной. Только чуть потрескивало масло в светильниках. Совсем-совсем тихо. Едва слышно. Используя паузу в беседе, далай-лама вдруг встал и быстро заглянул за занавеску позади себя: он не хотел, чтобы его подслушивали.

Вернувшись, он приподнял правую ладонь. Это был знак. И тотчас в комнату внесли большой кусок переливчатого белого шёлка с нанесёнными на него тибетскими письменами.

— Наш высокий повелитель просит вас вручить этот подарок русскому царю.

— Может быть, Его святейшество захочет передать императору устное послание?

— Имеете ли вы какой-либо титул?

— Имею потомственный титул барона.

— Надолго ли вы посетили город Утай?

— Собираюсь отправиться в обратный путь завтра.

— Его святейшество просит вас задержаться на один день. Он ждёт некоторых сообщений и, возможно, попросит вас об услуге.

— Я буду рад услужить ему.

Внезапно блики и отблески, идущие от светильников и шёлковых одежд, сконцентрировались особым образом, будто притянутые какой-то силой. И вокруг трона далай-ламы, особенно вокруг головы его, возникли светлые лучи, отчётливые и яркие, расходящиеся в стороны, вверх и вниз. И сквозь дурманящий аромат благовоний и шорох шёлковых одежд, как бы параллельно говору переводчика, но звучнее его, возник голос:

— Прими этот свет, человек Севера! Неси его, этот свет, людям...

И Маннергейм понял, что голос этот не от самого далай-ламы, а, может быть, через него от того единого Всевышнего, который для всех и за всех. И барон почувствовал вдруг великую лёгкость в душе, словно свет этот проник внутрь его, в его душу, в самую глубину его существа.

Лама-переводчик продолжал размеренно шептать перевод слов гостя. Всё также, слегка наклонясь к господину, однако, не поднимая на него глаз.

Голос у далай-ламы был негромкий, но твёрдый и, несмотря на тонкий тембр, звучал солидно и убедительно.

— Его святейшество доволен своим пребыванием в Утае, ему здесь хорошо. Но многие жители Тибета приходят сюда, в этот монастырь, и они просят его вернуться в Тибет, в Лхасу. И он, возможно, так и поступит.

— Когда Его святейшество счёл необходимым покинуть свою родину, Тибет, симпатии русского народа оставались на его стороне, — барону очень хотелось выразить этому человеку поддержку, — и эти симпатии не уменьшились и сегодня.

Когда лама перевёл, Маннергейм отчётливо увидел удовлетворение на лице далай-ламы.

— Разрешите, Ваше святейшество, продемонстрировать вам то, что я собираюсь вам подарить. Это пистолет браунинг... — полковник извлёк из рукоятки магазин, показал, объяснил, что пистолет заряжается сразу семью патронами. Первосвященник очень весело засмеялся...

— Мой подарок весьма прост, — добавил барон, дружелюбно улыбаясь, — сожалею, что не могу преподнести что-либо получше, ведь позади очень долгое путешествие через Азию, тысячи вёрст и множество городов, и у меня, кроме оружия, ничего не осталось. Но именно оружие, — добавил со значением полковник, — это то, что отрывают от себя последним, тем более в походе. Да и сейчас такие времена, что даже святому человеку порой требуется пистолет, а не молитва...

Далай-лама улыбался.

Помещение продолжали обкуривать благовониями, хотя не было видно, где это делалось. Только ароматный и чуть дурманящий дымчатый туман поступал откуда-то в комнату.

Маннергейм, стоя перед троном, вдыхал этот аромат, смотрел на мерцающие блики масляных светильников, на молодого лидера ламаизма, на красочные картины из свитков.

Он невольно вспоминал пройденные азиатские города и дороги, обеды у губернаторов китайских провинций и городов, и ему подумалось, что этот святой человек чем-то сильно отличается от всех, кого он встречал в этих землях. Да и от других людей тоже. Какая-то необъяснимая одухотворённость, великое спокойствие и уверенность наполняли этого человека. Казалось, он знал всё о том, что будет, наперёд.

...Небольшой караван полковника Маннергейма двигался по каменисто-песчаной местности, поросшей кустарниками. Вдали виднелись высокие белые вершины Улянь-Шаньских гор.

Филипп спокойно шагал, звонко выстукивая копытами монотонную мелодию дороги. Барон очень привык к коню, как это особенно бывает у кавалеристов. И оба были теперь удручены. Близился конец похода. Всадник это знал, а конь чувствовал. Впереди их ожидало неизбежное прощание навсегда.

Прошло уже два года, как полковник покинул Санкт-Петербург. Уже шестнадцать лет он был женат на красивой и обаятельной Настеньке Араповой. Женился ещё юным кавалергардом. Какие балы в Санкт-Петербурге! Приёмы в Зимнем дворце... Иногда он скучал по дому, по дочерям Стаей и Софи, которые теперь жили с матерью в Париже. Но больше скучал по дороге, которая звала его постоянно. У него была неуёмная, ищущая душа странника. Он любил коней и путешествия. Если возникали военные действия, он рвался туда. Военный до глубины своей души, он был исследователем и учёным, жаждущим всеобъемлющего познания мира.

Ещё в Кашгаре, когда британский генеральный консул сэр Джордж Маккартни одолжил ему очень редкий и очень полный учебник китайского языка, он вечерами и ночами, раскрывал этот фолиант на специальном, приложенном к нему столике, и скрупулёзно и глубоко изучал китайский. За два года путешествия по Азии, он свои знания усовершенствовал и по возращении довольно свободно объяснялся по-китайски. Уже знавший до этого кроме русского и финского, шведский, французский, английский, немецкий.

Исследования свои в Азии он приведёт в порядок и одним из итогов этого, научных итогов, станет «Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии», изданный в Санкт-Петербурге в 1909 году. Со многими картами-схемами.

...Филипп как будто старался не нарушать размышления всадника и шёл ровно и спокойно.

Барон вдруг вспомнил первый свой проход под Великой Китайской стеной. Не видя её прежде, он полагал, что это — могучее сооружение, но... стена его разочаровала. Она не показалась ему великой. Это оказался «незначительный глиняный вал», как он сам потом напишет, с редкими башнями. Конечно, когда-то, да и сейчас конница просто так эту стену не преодолеет. Но остановить войско? Пожалуй, и китайцы на неё теперь не рассчитывают.

Вспомнил, сколько неприятностей было с его двумя паспортами — финским и русским. В пекинской газете написали заметку, где автор задавал вопрос: кто же он в действительности, этот иностранец, «фен-куо», финский господин, который фотографирует мосты и перевалы, наносит на карты дороги, замеряет высоты и, как правило, останавливается в местах, важных с военной точки зрения...

Несколько раз он со своими маленькими караванами переходил Тянь-Шань. Зимой за пару недель проходил в мороз по триста-четыреста вёрст через высочайшие горы. Жгучий высокогорный ветер как будто пронизывал даже тёплые одежды, пытаясь преодолеть упорных караванщиков, стараясь сбросить их в пропасть с оледенелых троп.

Но ничто не могло остановить Маннергейма. Ни мороз, ни злые чужие ветра, ни заоблачные высоты, ни ледяная пустыня, ни страх. Этот человек как будто и не знал страха. Нет, он знал, он чувствовал, он переживал. Но хорошо умел управлять собой. Может быть, в совершенстве. И это потом помогало ему успешно выигрывать и военные, и политические битвы.

И ещё то, что он почувствовал в себе этот высокий свет, который нисходит на тех, великих и избранных, которым предопределено свыше принести этот свет людям, народам. В виде свободы, победы, освобождения, добра, процветания. Такое даётся немногим. Но они рождаются среди людей. И к ним приходит озарение, и они находят истину и приносят народам освобождение и победы.

И эти победы Маннергейма во многом изменили ход истории. И теперь уже всем видно, что в лучшую сторону.

...Об итогах своего исследования Азии полковник Маннергейм докладывал лично Его величеству.

Он стоял напротив императора в его кабинете в Зимнем дворце и увлечённо рассказывал:

— Эти люди, Ваше величество, трудолюбивы и изобретательны, но военные мандарины западных пограничных с Россией районов, то есть подавляющее большинство из них, армией, по сути, не занимаются, вооружение слабое, некомплектное. Солдаты тоже плохо подготовлены. Потому что — опиум. Многие поражены этим пороком. Но ближе к центрам провинций картина начинает меняться...

— Каков в основном возраст этих военачальников, господин барон, да и районных правителей?

— Все, почти все очень старые, Ваше величество. Шестьдесят, семьдесят, даже под восемьдесят лет. Очень держатся за свои места.

Царь слушал внимательно. Спокойное лицо, с прилежно расчёсанными усами и бородой, в строгом мундире защитного цвета, без наград и аксельбантов. Свободные шаровары были заправлены в мягкие сапоги, тонкой шевровой кожи. Он тоже стоял напротив Маннергейма, левая рука была опущена, правой он слегка держался большим пальцем за поясной ремень.

— Интересно, господин барон... похвально. Весьма похвально.

— Рад служить Отечеству, Ваше величество!

Император принял дар далай-ламы, как полагается, на вытянутые руки.

Полковник продолжал говорить. Царь слушал его, и барону неожиданно показалось, что опасность уже зреет вокруг этого человека. Он удивился, но определённо почувствовал тревогу в светлом полумраке императорского кабинета. Он продолжал рассказывать царю. Он внимательно смотрел на этого довольно скромного человека, с аккуратной бородкой и усами, и испытывал необъяснимую симпатию к императору.

Величие и могущество ещё сияли вокруг. Но едва заметная, глубоко скрытая незащищённость уже проглядывала в глазах государя.

После минутной паузы царь сказал Маннергейму, что поручение, которое полковник выполнял в Азии, — случай редкий.

— Ваш труд, не сомневаюсь, будет крайне полезен генеральному штабу нашей армии, — добавил император, — и не только сегодня. Но и в будущие времена. И не жалейте, барон, что на два года вы были отделены от кавалерии, от гвардейской службы. Это вы ещё наверстаете. А такой поход в Азию выпадает очень немногим.

Это были последние слова государя-императора на аудиенции Маннергейму, которая незаметно для обоих продлилась на целый час дольше отпущенного на это времени.