Всадник времени

33. ИСХОД

1944. Сентябрь — октябрь.

Коровы, телята, овцы, двигаясь по булыжной дороге под осенним дождём, блеяли, мычали. На телеге, запряжённой молодой кобылой, был нагружен домашний скарб: столы, бочки, корзины, зеркало... Пожилая женщина и её муж, ещё крепкий, но уже ссутуленный тяжёлой работой и чуть пригнутый годами к земле, — шли возле телеги. Старый финн держал поводья. Они не хотели лишнего груза для кобылы. Жалели её. Двое маленьких детей, лет пяти-шести, мальчик и девочка, видимо внуки, ехали на передке телеги.

Пятнистая черно-белая корова, с длинными и широкими рогами, чего-то испугалась. Встала, упёрлась, загораживая путь, застопорив движение в центре тракта. Хозяйка её, финская женщина лет шестидесяти, гладила её по голове, обнимая морду, успокаивала коровушку свою. И маршал, хотя стоял в стороне, хорошо видел крупные слёзы, которые поблескивали в лучах осеннего солнца, на щеках этой женщины.

Люди покидали родные обжитые места, с которых они уже были однажды изгнаны и, спустя четыре года, судьба изгоняла их вновь.

Остались отстроенные своими руками добротные дома, крепкие хозяйства, могилы родителей на погостах, кусты сирени и роз, цветущие в палисадниках. Ухоженные луга и леса. Озёра и пруды были полны рыбы. Сиги, ряпушка, форель, карпы... Всё пропадало, оставалось без тех, кто это создавал, выращивал, разводил, холил и берёг.

Уходили люди и скот. И где-то надо будет снова строить коровники, сеновалы — всё...

Маршалу очень хотелось подойти к людям, на которых свалилось столько бед. Война, бомбёжки, артобстрелы, потеря сынов на войне, близких и родных людей. И вот теперь ещё и потеря крова над головой и всего того, что создавалось тяжким трудом своим и своих отцов, и дедов. Ему хотелось что-то сказать им. Но он не мог этого сделать. Ему было неловко. Стыдно! За то, что он не сумел спасти людей от всех этих неисчислимых несчастий.

Он сейчас не думал о том, что это было совершенно невозможно. У него даже и мысли не возникло, что он, именно он, уже сделал для этих людей и для всех людей Финляндии невозможное, даже непостижимое, великое дело. Сохранил страну. Сохранил армию. Создал маленькой стране авторитет сильного, гордого государства. И всё это в тяжелейших условиях передела Европы великими державами.

Сохранил страну и армию в великой войне, в которой одних войск участвовало столько, что численность их, только этих воюющих войск, в десяток раз превышала численность населения его страны. А он её сохранил. Конечно, и другие вложили в это свой труд. Его генералы, офицеры, солдаты. Бесстрашные и умелые. И умные, благородные политики, Каллио, Свинхувуд, Паасикиви, Кекконен, Рюти, Таннер, многие другие.

Маршал стоял в расстёгнутой шинели с группой офицеров, а также и помощников в гражданской одежде. И не мог ничего сказать. Слёз не было на его лице. Он этого не допускал. Но спазмы сдавливали ему горло.

В течение суток район Порккала-Удд должен быть освобождён, до прихода русского гарнизона. Как и Виипури, и вся ляни... Очень тяжко было ему это видеть. Но он прибыл сюда, заставил себя смотреть на этот исход, чтобы вся трагедия его народа снова проходила через его сердце. Только он сам, он один в полной мере сознавал всю бесконечную глубину связи его, президента и маршала, с его землёй и народом.

...А Матти опять лежал в окопе. Только уже совсем в другом месте. В Лапландии. Именно он, фельдфебель Хейкка, всегда попадал в разные неловкие ситуации, в неожиданные переплёты.

Вот и теперь! Заключён наконец-то мир. Его кумир, его маршал, человек, которому Хейкка поклонялся почти с религиозным благоговением, в которого верил и на которого надеялся, не подвёл. Спас армию, как это бывало уже не раз. Ну, конечно, и страну. Потому что и армии, и стране теперь нужен был мир. И фельдфебель Хейкка, не успевший за свою долгую службу получить всякие там образовательные дипломы, соображал весьма неплохо. И в политике тоже. И он, и многие бывалые фронтовики, набравшиеся ума на войне, хорошо понимали, что мир необходим Финляндии, что армии финнов нужен срочный отдых. И, конечно, прекрасно осознавали, что для немцев такой поворот дел, как выход Финляндии из войны, очень невыгоден. Им придётся и союзника на севере потерять, и плацдарм от своих войск освобождать придётся.

Все ждали окончания боевых действий, но понимали, что сразу никого по домам не отпустят, всё будет происходить постепенно. Но всё-таки бои прекратятся. Перестанут погибать товарищи. Да и над самим перестанет висеть чёрный ангел смерти.

У Маттиаса было всё время нехорошее предчувствие. Он знал, что где-то на севере, возле побережья Ботнического залива, в Лапландии, стоят крупные силы немцев. А как же с ними-то быть? Ведь они так просто сами не уйдут! Он, фельдфебель Хейкка, это тоже понимал. А значит, тем более это знает и маршал. Уж он найдёт путь, как их выпроводить, чтобы война совсем прекратилась. Жить уже с этой войной стало тошно! Домой давно пора!

Но Матти понимал и то, что движением волшебной палочки германские войска не прогонишь. Значит, воевать придётся. И, прежде всего, конечно, на этот фронт попадёт именно он, Маттиас. Такой уж он везучий! Все останутся на своих местах, отступив на ту линию, что указана будет в мирном договоре. А его батальон или полк обязательно отправят ещё воевать.

Война ему осточертела. А тем более не хотелось бы воевать с немцами! Ведь союзники же! Теперь уже бывшие... Да и вояки они крепкие. Русские, правда, тоже. Но с ними уже мир. Неохота с немцами воевать, а приходится! Что поделаешь? С русскими тоже ведь не хотелось. В Первую мировую в одних окопах были, как вот теперь с немцами. Правда, с немцами не в одних, не в немецких ротах он воевал, как это было с русскими в пятнадцатом году и потом до семнадцатого. Но всё равно неприятно.

С протяжным звоном просвистев над головой, германский снаряд разорвался где-то позади окопа фельдфебеля. По наступающему финскому батальону стреляла немецкая полевая артиллерия. Батальон спешно зарылся в землю, используя природные укрытия, ямы, валуны, скальные ниши, прочее...

Матти слышал, что пятнадцатая дивизия, которую перебросили на Север с Карельского перешейка в помощь уже воюющим здесь частям, была усилена одним батальоном. Тем самым, в котором и воевал он. Вот везёт дураку! Ничего не скажешь!

Хейкка, конечно, не полководец, все эти военно-тактические дела знает понаслышке, потому как только фельдфебель. Однако бывалый и очень опытный. Старый фельдфебель. А на фронте говорят, что старый и битый фельдфебель стоит больше, чем два молодых и не битых офицера. На фронте, конечно, в окопах.

Так вот, он был в курсе дела, что командование готовило десант с моря — в район города Кеми или Торнио, он точно не знал. А его батальон ещё и с другими подразделениями, справа по фронту, наступал к городу Торнио с Северо-Востока.

Кемийокки форсировали удачно, батальон переправился на баржах ночью. А вот вчера вечером один из притоков Кеми пришлось форсировать просто так. Пешком и вплавь. Как говорят, вброд и на подручных средствах. Пушки переправили на плотах. Тяговые лошади, как и солдаты, сами переплыли реку вместе с пехотинцами. Поэтому сегодня Матти никак и не мог согреться. Ведь начало октября уже! Саттана, Перккеле!

Ночью, маскируя костры шинелями и собственными шкурами, и опять же, как говорит комбат Итконен, используя естественные укрытия, кое-как подсушились. Но не до конца. Правда, бывшие союзнички огоньку поддавали, чтобы Маттиаса подогреть. Чтоб не замёрз! Он это вполне оценил! Перккеле!

Но всё это не страшно. Старый финский солдат Маттиас Хейкка и в огне не горит, и в воде не тонет. Стреляет без промаха, на лыжах ходит, как Бог! Тут он, чуть засмущался своим мыслям... такому сравнению. Но ведь здорово же ходит на лыжах! Ну... как ангел! Это сравнение нормальное. Ангелы, правда, летать умеют! Но он как раз на лыжах и летать умеет. Если особенно гора и бурелом. Обязательно полетит. Кувырком. А воды, огня, простуды там всякой Матти и вправду не боится. Не берет его простуда! И в воде, в окопах, сутками торчал. И реки вот так, как вчера, ледяные переплывал с полным снаряжением. И — ничего. Потому что Бог его поддерживает. Потому что фельдфебель Хейкка, как и его любимый главком, маршал Маннергейм, никого не завоёвывает. А всегда защищает свою землю. А в Эстонии, это было тогда один раз, тоже защищал, только не кого-нибудь, а братьев своих, эстонцев. А все остальные бои Хейкки — на позициях защиты Суоми прошли. И за все войны ни разу его серьёзно не ранило. Так, небольшие царапины были. И всё. Конечно, Господь, его бережёт, за что и спасибо, и поклон Господу.

Второй снаряд разорвался близко, тоже позади, но уже метрах в двадцати от его окопа. Значит, переносят огонь. Очередной снаряд его, Маттиаса, может и накрыть. Батарея немцев стреляет залпами. Следующий залп секунд через десять. Матти как раз и успеет. Он уже приглядел укрытие впереди, — узкую яму. Сразу же после этого взрыва Матти рванулся вперёд быстрее северного оленя. За несколько секунд пролетел расстояние до нового укрытия. Едва плюхнулся в окоп, как завыл, с гудящим и зловещим свистом, следующий снаряд. Летели и другие, но они были правее и левее. А этот нёсся туда, куда Матти и предполагал.

Но одним залпом не обошлось. По непонятным причинам германская батарея перешла на беглый огонь. Снаряды рвали воздух со свирепым звоном, выплёскивая пламя и грохот на позиции батальона, переворачивая валуны и выворачивая землю наизнанку.

Хейкка лежал, вжавшись в мокрую глину окопа, а она, эта глина, под ним, точнее вместе с ним, ходила ходуном. Едкий дым заползал в окоп, заставляя фельдфебеля кашлять.

Матти не рискнул высунуться после первых взрывов, чтобы поглядеть куда попал снаряд, от которого он перебежал в другое укрытие. Хотя ему это было очень интересно.

Каждый солдат внутренне гордится своим фронтовым умением, и только оно, это умение, даёт возможность окопнику спасти жизнь себе, а порой и своим товарищам. Матти уже давно привык к таким обстрелам, но уж очень не хотелось попасть под снаряд в самом конце войны. Это было бы совсем несправедливо.

Только тогда, когда артиллерийский налёт прекратился, и всё утихло, он приподнялся и посмотрел. Снаряд разворотил его прежний окоп, на его месте дымилась огромная воронка. И на этот раз фельдфебеля Хейкку, умного и бесстрашного мастера войны, спас не только Господь Бог, но и он сам, фельдфебель Хейкка. Своим окопным мастерством, знанием не только пехотной тактики боя, но и принципов работы полевой артиллерии.

Если бы немцы, черти, не сжигали за собой и не взрывали мосты, он бы сейчас был совсем сухой и давно бы уже и согрелся и даже перегрелся. Ну да ладно! И так не шибко холодно.

Сейчас пройдёт артналёт, и немцы, сдерживающие финскую пехоту, будут ждать атаки. Но Итконен уже послал роту в обход. Едва там завяжется бой, весь батальон поднимется, под прикрытием пулемётов. Теперь их в батальоне много. Матти осмотрел свой автомат, не попала ли грязь. Проверил гранаты. Теперь он их носил в сумке, а не на поясе, так удобнее. За пояс затыкал только одну, для необходимого случая. Приготовился. И вдруг подумал: «А где-то сейчас его друг и бывший командир полковник Пяллинен?»

...Маннергейм, президент Финляндии, ещё держал свой штаб в Миккели, активно, а не формально оставаясь главнокомандующим. Шли тяжёлые бои с немцами на севере Суоми. И необходимо было его присутствие и прямое участие.

Безусловно, он доверял и вполне полагался на своих талантливых, как он справедливо считал, генералов. Хейнрихс, Сииласвуо, Паяри, Хейсканен, многие другие. Он их подготовил, можно сказать, воспитал. Да и по возрасту они почти все годились ему в сыновья. Сейчас они освобождали север своей страны теперь уже от немцев, бывших союзников. Но его генералам сейчас нужна была его поддержка и помощь. В их действия он не вмешивался, но часто они советовались. Очень ещё тяжёлая была обстановка. Но продвижение уже шло. А русские, к сожалению, не помогали, как это было предусмотрено в соглашении. Расчётливому Сталину нужна была только выгода.

Маршал повернул ручку полевого телефона:

— Соедините с Хейнрихсом!

— Хейнрихс слушает, господин главнокомандующий!

— Ну как, господин генерал?

— Взяли Рованиеми, господин маршал! Немцы, боясь окружения, отступили. Посёлок сожгли до последнего сарая. Оставили долину реки Торнио, но... заминировали все дороги... Разминируем и продвигаемся, господин маршал!

— Хорошо, господин генерал! Продолжайте!

— Слушаюсь!

Он постоял у карты, вглядываясь в северный берег Ботнического залива. Потом прошёл к окну. Вечерело. Дома Миккели, повреждённого бомбёжками, озарялись багровыми лучами вечернего октябрьского солнца.

Он любил один стоять у этого окна и смотреть на вечереющее небо, облака. И всегда в это время курил сигару. Рассматривая эти облака, длинные и угасающие солнечные лучи, он думал о многом, представляя себе землю так, словно смотрел на неё с наблюдательной позиции облаков. Зримо представлял всю Суоми, с израненной землёй на южных и восточных границах. С огнями боёв на Севере. Ясно видел огромную напряжённую работу, которая идёт в стране.

Люди осваиваются на новых местах для постоянной жизни. Везут продовольствие для тех, кому нечего есть. Где-то уже пытаются приводить в порядок разбомблённый завод. Везут топливо, оборудование.

На Севере идут ожесточённые бои, хотя русские громко говорят, что «идёт война, похожая на игру». Им бы — поучаствовать в этой «игре»! А ведь они-то лучше других знают, что такое война, а что — игра.

Он долго продолжал смотреть на огненные от солнца облака и отчётливо, будто оттуда, с высоты, видел свою Суоми. Обожжённую, ещё дымящуюся, но крепкую, живучую и уже возрождающуюся вновь, как гордая и прочная, хотя и небольшая, северная держава.

...Урхо Пиркконену уже стукнуло семьдесят, и он никак не хотел уезжать из дома. К нему уже являлись руководители районной администрации, объясняли, что его дом остаётся за новой границей Финляндии. Но он никак не хотел этого понимать. Три года он жил в своём доме, который сам построил. Здесь похоронил жену — Санни, отсюда сын, Вейкко, ушёл на фронт.

Урхо очень любил растить яблони, правда, здесь, в Восточной Карелии, было довольно холодно для них. И, чтобы они хорошо росли и потом плодоносили, надо было много ухаживать за ними. И он ухаживал, как за малыми детьми, за своими яблоньками.

Подрезал ветви, подкармливал, удобрял почву, подмазывал их тонкие стволики от вредителей. Накрывал в холодные ночи, чтоб не помёрзли, пока ещё не окрепли. И за три года они уже подросли, стали стройненькими, настоящими яблоньками. Здесь, на опушке леса, под городом, он выращивал целый сад из тридцати с лишним деревьев. Не то чтобы он уж очень любил есть яблоки сам. Он очень любил их выращивать. Вкусные, сладкие они были. Ароматные. Продавать возил в Сортавалу. Это недалеко, от дома километров пятнадцать. И вот теперь... Как же их оставить-то? Ведь они помёрзнут. Кто их укроет в холода?

Наконец он, Урхо Пиркконен, понял, что уйти ему придётся. Что делать нечего, некуда деваться от этого исхода с земли, к которой уже прирос. Предки его, Пиркконена, жили здесь всегда. Ещё с тех времён, когда эта земля входила в Финляндское княжество Российской империи. Несмотря на холодный климат, они, его родичи, растили здесь яблони, другие фруктовые деревья. У них было два больших дома. В марте сорокового их изгнали с этой земли, и, когда они вернулись, уже осенью сорок первого, он, Урхо Пиркконен, снова посадил яблони. Привёз саженцы издалека, почти из-под Хельсинки, и посадил. Потому что старые яблони оказались спиленными. И кому они мешали? Только короткие пенёчки остались...

И дом он, Урхо Пиркконен, заново построил. Потому что старые и крепкие родовые дома Пиркконенов разобрали и куда-то увезли.

И вот теперь, когда и дом обжит, и яблоньки выросли и плодоносят, и пахнут солнцем на земле, где этого солнца мало... И вот теперь опять надо всё это бросить... Когда он, Урхо Пиркконен, окончательно понял, что придётся уходить, он стал на прощанье приводить сад в порядок. Как будто он не был в порядке. А он, этот сад, блистал своей чистотой и ухоженностью. Потому что старый Урхо любил его, этот свой сад.

Он долго ходил по саду, гладил стволы яблонь, смотрел на них с нежностью. Наверно, они, его яблони, это чувствовали и тоже прощались с ним, со старым и трудолюбивым Урхо Пиркконеном. Он не плакал. Просто молча ходил по саду, гладил деревья, прибирал, если где находил сломанную веточку, с земли. Поправил подпорки, поставил сетки вокруг стволов, чтобы зимой не тронули грызуны. Делал всё медленно, бережно. Где увидел опавшие листья, ещё не убранные, подмёл. Ему не так жалко было дома, как сад. Сад этот находился в его сердце.

Вечером на своей лошади с повозкой он уехал следом за соседями.

...Через полгода к старому Пиркконену, под Йоэнсу, где он будет жить, вернётся его сын, Вейкко Пиркконен, из русского плена. Тот самый, которого вспоминал и жалел фельдфебель Хейкка осенью сорок четвёртого, когда русские разведчики выкрали его, Пиркконена, из траншеи. Он вернётся к отцу, своему старому Урхо, целый и невредимый. Но напуганный и очень усталый.

Брошенный дом старого Пиркконена на этот раз никуда не увезут и сад не спилят. Но и жить в нём никто не будет.

Пройдёт много лет, и дом начнёт разрушаться, как разрушается всякое заброшенное жильё.

Сад старого Пиркконена одичает. Яблони его станут огромными и будут приносить мелкие, хотя и не очень кислые, даже вкусные, плоды. И совсем другие дети, другой страны, иногда, приходя с бабушкой или мамой за грибами в этот пригородный лесок, попробовав эти яблоки, спросят: «А кто посадил в этом лесу такую большую яблоню с такими вкусными яблоками?» И никто не сможет сказать своему ребёнку, что эту яблоньку, когда она была ещё маленькая, посадил старый и добрый Урхо Пиркконен.

...Бывший командир и давний сослуживец фельдфебеля Хейкки полковник Пяллинен, лежал в маленьком передвижном госпитале под Лаппенрантой. Голень на правой ноге перебитая снарядом, срослась, и он уже ходил, собираясь выписаться из госпиталя.

Он знал, что по условиям мира с Россией, большинство военных должны были демобилизовать, а при его зрелом возрасте... Ему было понятно, что приказ о его увольнении скоро будет. Он, правда, ничего другого не умеет, кроме, как воевать. Ну, может, обучать ещё, если позволят, молодых офицеров. Раз уж президентом стал маршал Маннергейм, то умный выход обязательно будет. Этот человек, полководец и политик, которому Пекка Пяллинен верил ещё с восемнадцатого, и на этот раз не подведёт. Как не подводил никогда. И правительством, если президент Маннергейм, никогда не будут забыты ни старый полковник, ни молодой солдат, ни пожилой фельдфебель.

Пекка вспомнил Хейкку, умного, осторожного, сдержанного и седого Хейкку. Фельдфебеля, который тоже ничего не умел кроме как воевать. Но в отличие от Пяллинена всегда хотел только пахать землю, как пахал её в молодости. И который в эти самые минуты в окопе, в Лапландии, также вспоминал своего товарища по окопам, своего командира полка полковника Пяллинена.

...Стояла яркая солнечная погода, когда маршал Маннергейм, президент Финляндии и главнокомандующий её вооружёнными силами последний раз приехал в город Миккели.

Здесь в течение трёх войн находилась его Ставка главнокомандующего. Отсюда он руководил войсками на всей огромной линии фронта, которая ещё недавно простиралась до самого Северного Ледовитого океана. Здесь переживал сообщения о поражениях и победах своей армии. Здесь выдерживал бомбовые удары вражеской авиации. Здесь принимал важнейшие решения, сыгравшие переломную роль в судьбе его государства. Отсюда он проехал на своём вездеходе тысячи километров по военным, фронтовым дорогам. Нередко под свист снарядов и авиабомб противника.

В этом кабинете, в школьной учительской, которая служила ему кабинетом, он исходил из угла в угол многие километры. И синие облака сигарного дыма унесли в прошлое его переживания, душевную боль за страдания своего народа. За потери, от которых он, Маннергейм, не всегда мог уберечь свой терпеливый и выносливый финский народ. Но все эти беды, которые ложились на людей его Финляндии, оставались и в нём, глубокими и болезненными рубцами в сердце.

Уходил в прошлое сорок четвёртый год. Потом, в своих воспоминаниях, Маннергейм назовёт его «роковым». Может быть, потому что это был год изгнания, исхода с исконных финских территорий, которые перед тем, казалось, уже обретены были вновь. Может быть. Но ведь это был и год исхода из войны. Усилиями, прежде всего, его, Маннергейма, Финляндия тогда, в сорок четвёртом, «роковом», вышла из войны навсегда.

Трудно сказать сегодня, смог ли бы кто-то другой, кроме него, Маннергейма, выполнить эту сверхсложную миссию, заключить сепаратный мир. И не с кем-нибудь, а со Сталиным. Проницательным и расчётливым. Жестоким и мудрым. Знающим и помнящим всё. Вряд ли. И что было бы, если бы не Маннергейм, не знает никто. И не узнает, слава Господу, никогда. Потому что Маннергейм был. У народа Финляндии. У Европы. У людей. Потому что такие, как Маннергейм, являются общим достоянием человечества.

...Он привёз в этот раз в Миккели орден Креста Свободы, чтобы его навечно прикрепили на гербе города Миккели. На вечную память. Он попросил на пять минут оставить его одного в его бывшем кабинете. Он стоял у окна и курил сигару.

Через несколько дней, тридцать первого декабря он напишет свой последний приказ в качестве главнокомандующего. Он ещё останется формально главнокомандующим, но командование уже передаст генералу Хейнрихсу, начальнику генерального штаба.

В этом приказе, написанном не только его глубоким умом политика и полководца, но и болью его сердца, он скажет о том, что: «...из ужасов войны поднимется иной мир, в котором будут человеческие испытания и страдания, но который, можно уверенно сказать, принесёт прогресс и новые достижения человечеству...» Он сказал в приказе много сердечных слов солдатам и офицерам, женщинам, всем людям своей страны. Словно прощался с ними. Хотя ему ещё оставалось время править страной, а потом и наблюдать, уже будучи «частным — как он сам говорил — лицом». Наблюдать за началом расцвета своей страны, основы которого заложил именно он. Маннергейм.

...Докурив последнюю сигару в кабинете своей последней Ставки главнокомандующего в Миккели, он вышел. Пригладил рукой ещё не совсем седые волосы, надел белую свою папаху и пошёл к машине в сопровождении многочисленной свиты президента. Загадочная, неземная улыбка сияла на его лице.