Встреча выпускников

11

Город казался удивительно пустым и неинтересным. Всё же многие дела продолжали идти своим чередом. Харриет увиделась со своим агентом и издателем, подписала контракт на право публикации романа по частям, услышала подоплёку ссоры между лордом Гобберсли, газетным магнатом, и мистером Адрианом Клутом, рецензентом, влилась в обсуждение тройственного спора, бушующего между Гаргантюа Колор-Токис лимитед, мистером Гарриком Дрери, актером, и миссис Снелл-Вилмингтон, автором «Пирога с пассифлорой», и в детали чудовищного дела по обвинению в клевете со стороны мисс Сугэр Тубин против «Дейли хедлайн», и, конечно же, очень заинтересовалась, узнав, что Джеклайн Скуиллс злонамеренно выставила привычки и характер своего второго бывшего мужа в своём новом романе «Газонаполненные лампы». И тем не менее, эти события не смогли её развлечь.

Усугубляя положение, её новый детективный роман начал пробуксовывать. У неё было пять подозреваемых, компактно отгороженных от остального мира на старой водяной мельнице, выйти из которой и войти в которую можно было только по перекинутой через проток доске, и у всех были мотивы для довольно оригинального симпатичного убийства, но были и алиби. Казалось, никаких существенных ошибок она не сделала. Но дела и переплетения этих пяти людей начинали демонстрировать невероятную искусственность. Настоящие люди не могли себя так вести, проблемы настоящих людей не были похожи на их проблемы. Настоящая же жизнь заключалась в том, что приблизительно двести пятьдесят человек бегают, как кролики, в колледж и из колледжа, делают свою работу, живут своей жизнью и действуют по побуждениям, непостижимым даже для самих себя, а посреди всего этого имеет место не простое, понятное убийство, а бессмысленная и необъяснимая невменяемость.

Но в любом случае, как можно понять побуждения других людей и их чувства, когда собственные остаются тайной? Почему 1-ого апреля человек должен с раздражением думать о неизбежном приходе некоего письма, а затем беспокоиться и оскорбляться, когда это письмо не пришло с первой почтой? Весьма вероятно, что письмо послали в Оксфорд. В принципе, никакой спешки не было, поскольку было хорошо известно, что в нём содержится и как нужно ответить, но раздражало, что приходится сидеть без дела и ждать.

Звонок. Вошла секретарша с телеграммой (наверно, это оно!). Многословная и ненужная телеграмма от представительницы американского журнала, которая сообщает, что скоро прибудет в Англию и очень хочет поговорить с мисс Харриет Вейн о произведениях для публикации. Сердечно ваша. И о чём же, спрашивается, эти люди хотят поговорить? Писатели пишут романы не для того, чтобы о них говорить. Звонок. Вторая почта. Письмо с итальянской печатью. (Без сомнения, была небольшая задержка при сортировке.) О, спасибо, мисс Брейси. Идиотка с отвратительным английским хочет перевести работы мисс Вейн на итальянский. Не могла бы мисс Вейн сообщить ей, какие книги она написала? Все переводчики были такими: отсутствие английского, отсутствие смысла, отсутствие знаний. Харриет кратко высказала, что она о них думает, велела мисс Брейси передать это дело на рассмотрение агента и возвратилась к диктовке.

«Уилфрид уставился на носовой платок. Что он может делать здесь, в спальне Винчестера? Со странным чувством…»

Телефон. «Минуточку, пожалуйста». (Это не может быть он, глупо заказывать дорогой международный разговор.) «Алло! Да. Говорите. О!»

Она должна была догадаться. В этом Реджи Помфрете было какое-то упрямое упорство. Не будет ли так любезна мисс Вейн... не согласится ли мисс Вейн примириться с его обществом за ужином и на новом шоу в Палладиуме? Этим вечером? Завтрашним вечером? Когда-нибудь вечером? Ага, этим вечером! Мистер Помфрет неразборчиво выразил огромное удовольствие. Спасибо. Трубка повешена. «Где мы остановились, мисс Брейси?»

— «Со странным чувством…» О, да, Уилфрид. Очень печально для Уилфрида найти носовой платок своей возлюбленной в спальне убитого. Агонизирующе. «Странное чувство…» А как бы вы почувствовали себя в подобных обстоятельствах, мисс Брейси?

— Я подумала бы, что в прачечной ошиблись.

— О, мисс Брейси! Хорошо… лучше мы скажем, что это был кружевной носовой платок. Винчестер не мог бы принять кружевной носовой платок за свой собственный, что бы там ни посылала прачечная.

— Но стала бы Ада пользоваться кружевным носовым платком, мисс Вейн? Ведь у нас она ведёт себя по-мальчишески, этакая уличная девчонка. И она не может быть в вечернем платье, поскольку очень важно, чтобы она появилась в твидовом костюме.

— Это правда. Хорошо-хорошо, давайте сделаем носовой платок маленьким, но не кружевным, а простым, но хорошим. Возвратимся к описанию носового платка… О, Боже, нет, я отвечу. Да? Да? ДА!.. Нет, боюсь, что это невозможно. Нет, действительно. О? Ну, спросите моего агента. Да, правильно. До свидания… Какой-то клуб желает организовать дебаты на тему «Должны ли гении жениться или выходить замуж». Этот вопрос вряд ли касается кого-либо из участников лично, зачем им-то беспокоиться?.. Да, мисс Брейси? О, да, Уилфрид. Чёрт бы побрал этого Уилфрида! Я начинаю чувствовать настоящую ненависть к этому человеку.

Ко времени чаепития Уилфрид настолько утомил, что Харриет в гневе отложила его и отправилась на литературный приём. Комната, в которой он проходил, была чрезвычайно жаркой и переполненной, а все собравшиеся писатели обсуждали (а) издателей, (б) агентов, (c) свои собственные продажи, (г) продажи у других и (д) экстраординарное поведение выборщиков «Книги момента», возложивших свою эфемерную корону на «Фальшивую черепаху» Тэскера Хепплеуотера. «Я закончил чтение этой книги, — сказал один выдающийся судья, — со слезами, струящимися по моему лицу». Автор «Клыка змеи» доверительно сообщил Харриет за бокалом хереса с миниатюрной колбаской, что, должно быть, это были слезы чистой скуки, но автор «Сумрака и трепета» сказал: «Нет, это были, вероятно, слезы радости, вызванной ненамеренным юмором книги» и поинтересовался, встречалась ли она когда-нибудь с Хепплеуотером? Очень сердитая молодая женщина, книгу которой обошли вниманием, объявила, что всё это — печально известный фарс. «Книгу момента» выбирают из списка каждого издателя по очереди, поэтому её собственная «Ариадна Адамс» была автоматически исключена вследствие того простого факта, что другая книга её издателя уже получила награду в предыдущем январе. Её, однако, заверили, что критик «Морнинг Стар» рыдал как ребёнок на последней сотне страниц «Ариадны» и, вероятно, сделает её своей «Книгой двух недель», если только удастся убедить издателя, чтобы тот разместил в газете свою рекламу. Автор «Выжатого лимона» согласился, что, действительно, основным фактором является реклама: «Слышали ли они, как «Дейли Флэшлайт» пыталась принудить Хамфри Квинта разместить у них рекламу? И как после его отказа они мрачно сказали: «Ну, ведь вы понимаете, что произойдёт, мистер Квинт?» А затем ни одна книга Квинта не удостоилась во «Флэшлайте» даже рецензии? И как Квинт обнародовал этот факт в «Морнинг Стар» и, в конце концов, повысил чистую прибыль на 50%? Ну, по крайней мере на какую-то фантастическую цифру». Но автор «Лёгкого флирта примулы» сказала, что при выборе «Книги момента» главное — это родственные связи, и, конечно же, они помнят, что Хепплеуотер женат на сестре последней жены Уолтона Строберри. Автор «Весёлого денька» согласился с тем, что семейственность важна, но считал, что в данном случае решение было чисто политическим, потому что в «Фальшивой черепахе» сильна антифашистская направленность, а было известно, что всегда можно было завоевать симпатии Снипа Фортескью, если хорошенько лягнуть чернорубашечников.

— Но о чём вообще «Фальшивая черепаха?» — спросила Харриет.

По этому вопросу писатели высказались довольно неопределённо, но молодой человек, который писал фельетоны для журнала и поэтому мог себе позволить иметь широкие взгляды на романы, сказал, что прочитал его и нашёл довольно интересным, только немного затянутым. А именно, речь идёт о некоем инструкторе по плаванию на каком-то водном курорте, у которого от лицезрения огромного количества купающихся красоток вырабатывается такой неудачный антинудистский комплекс, что полностью подавляет его естественные эмоции. В результате он нанимается на китобойное судно и влюбляется с первого взгляда в эскимоску, потому что она представляет собой такое красивое нагромождение предметов одежды. Итак, он женится на ней и возвращается вместе с нею, поселяясь в пригороде, где она влюбляется в нудиста-вегетарианца. В результате муж слегка трогается умом, и у него возникает комплекс, связанный с гигантскими черепахами; он проводит всё своё время в Аквапарке, уставившись в бассейн с черепахами и наблюдая за плавными движениями этих монстров, многозначительно плавающих по кругу. Но, конечно, в книгу вошло и многое другое — это одна из тех книг, которые отражают взгляд автора на мир в целом. Я думаю, что правильное слово, которое характеризует эту книгу, — это «многозначительная».

Харриет подумала, что что-нибудь можно было бы сказать даже про её «Смерть между ветром и водой». Она тоже была по-своему многозначительной, хотя и не значила ничего конкретно.

Раздражённая, Харриет возвратилась на Мекленбург-сквер. Войдя в дом, она услышала, как на втором этаже надрывается телефон. Она торопливо побежала наверх, ведь с этими телефонными звонками никогда не знаешь, чего ждать. Телефон замолк, как только она вставила ключ в замок.

— Чёрт побери! — воскликнула Харриет. За дверью лежал конверт. В нём были вырезки из газет. В одной, в которой её называли мисс Вайнс, говорилось, что она получила степень в Кембридже, во второй её произведение сравнивали (не в её пользу) с романом американского автора триллеров; третья была запоздалым обзором её последней книги и выдавала весь сюжет, четвертая приписала ей чужой триллер и заявила, что она демонстрирует «настоящий человеческий взгляд на жизнь» (что бы это ни значило). — Да уж, денёк, — сказала Харриет, очень расстроенная, — вот уж действительно, первое апреля! А теперь я должна идти на ужин с этим чёртовым студентом и ощущать на себе бремя неисчислимых лет.

Однако, к её удивлению, она получила удовольствие как от ужина, так и от спектакля. В Реджи Помфрете ощущалась освежающая нехватка усложнений. Он ничего не знал о литературной ревности, у него не было никаких представлений о сравнительной важности личных и профессиональных привязанностей, он от всего сердца смеялся над очевидными шутками, он не давил на чужие нервы и не демонстрировал собственные, он не использовал двусмысленных слов, он не провоцировал на нападки, чтобы потом внезапно съёжиться в непроницаемый шар подобно американскому броненосцу, выставляя наружу лишь гладкую, хорошо защищённую ироничными цитатами поверхность, в его поступках не было никакого подтекста, — словом, он был добродушным, не очень умным юношей, стремившимся доставить удовольствие тому, кто сделал ему добро. Харриет нашла его чрезвычайно успокоительным.

— Может быть, загляните на минутку и выпьете что-нибудь? — спросила Харриет, стоя на пороге своей квартиры.

— Огромное спасибо, — сказал мистер Помфрет, — если это не слишком поздно.

Он дал указание таксисту подождать и со счастливым видом прогарцевал вверх по лестнице. Харриет открыла дверь квартиры и включила свет. Мистер Помфрет вежливо наклонился, чтобы поднять письмо, лежащее на циновке.

— О, спасибо, — сказала Харриет.

Она провела его в гостиную и позволила снять с себя плащ. Через какое-то время она поняла, что всё ещё держит письмо в руках и что гость и она всё ещё стоят.

— Прошу прощения. Садитесь, пожалуйста.

— Пожалуйста… — сказал мистер Помфрет с жестом, который говорил: «Читайте и не обращайте на меня внимания».

— Пустяки, — сказала Харриет, бросая конверт на стол. — Я знаю, что находится внутри. Что будете пить? Нальёте сами?

Мистер Помфрет что-то соорудил себе и спросил, что смешать для неё. После того, как вопрос с напитками был улажен, возникла пауза.

— Э-э, между прочим, — сказал мистер Помфрет, — с мисс Кэттермоул всё в порядке? Я почти не видел её с тех пор… с той ночи, когда мы с вами познакомились. В прошлый раз, когда мы встретились, она сказала, что усиленно работает.

— О, да. Полагаю, что так. У неё в следующем семестре первый экзамен на бакалавра.

— О, бедная девочка! Она очень восхищается вами.

— Правда? Не знаю почему. По-моему, я обращалась тогда с ней даже несколько жестоко.

— Ну, со мной вы были строги. Но я согласен с мисс Кэттермоул. Абсолютно. Я имею в виду, мы согласны в том, что оба сильно восхищаемся вами.

— Как это мило с вашей стороны, — рассеянно сказала Харриет.

— Да, очень. Я никогда не забуду, как вы расправились с этим типом Джуксом. Знаете, ведь он вновь нарвался на неприятности, всего лишь спустя неделю или около того?

— Да. Я не удивляюсь.

— Нет. В высшей степени гадкий прыщ. В струпьях.

— Он всегда был таким.

— Ну вот, теперь товарищ Джукс заработал приличный срок. Кстати, сегодня было неплохое шоу, правда?

Харриет постаралась взять себя в руки. Она внезапно устала от мистера Помфрета и хотела, чтобы он ушёл, но было бы чудовищно проявить такую невежливость. Она заставила себя говорить с живым интересом о спектакле, на который он любезно её пригласил, и преуспела настолько, что лишь через пятнадцать минут мистер Помфрет вспомнил о ждущем такси и отбыл в приподнятом настроении.

Харриет взяла письмо. Теперь, когда она могла без помех распечатать его, она не хотела этого делать. Это испортило вечер.

После чтения этого письма Харриет поняла, что не будет иметь покоя, пока не ответит. Горечь первых абзацев полностью объяснялась двумя последними. Он, вероятно, подумал — он не мог не подумать, — что они были знакомы все эти годы только для того, чтобы она доверила тайну не ему, а мальчишке вдвое его моложе и его собственному племяннику, с которым была знакома всего лишь несколько недель и которому не имела причин доверять. Он никак это не комментировал и не задавал вопросов — это ещё ухудшило бы ситуацию. И, что было ещё более великодушно, он не только воздержался от предложения помощи и совета, на которое она, возможно, обиделась бы, — он намеренно признал, что она имеет право рисковать. «Пожалуйста, берегите себя!», «Я ненавижу саму мысль о том, что с Вами может что-нибудь случиться», «Если бы только я мог быть там, чтобы защитить Вас», — любая из этих фраз отразила бы нормальную реакцию мужчины. Ни один мужчина из десяти тысяч не сказал бы женщине, которую любит, или любой другой женщине: «Неприятности и опасности Вас не остановят, только не дай Бог, чтобы они случились». Это было признанием равенства, а она не ожидала от него этого. Если бы он заговорил о браке в этих строках, то всю проблему пришлось бы рассматривать в новом свете, но это едва ли казалось возможным. Чтобы взять такую линию и придерживаться её, он должен был быть не человеком а чудом. Но дело с Сейнт-Джорджем следовало немедленно прояснить. Она писала быстро, не останавливаясь, чтобы не слишком задумываться.

Лорд Уимзи прочитал это письмо, сидя на террасе отеля, выходящего на сады Пинчо, которые купались в ярком свете. Оно так удивило его, что он перечитывал его в четвертый раз, когда обнаружил, что человек, стоящий рядом с ним, не был официантом.

— Мой дорогой граф! Я прошу вашего прощения. Что за манеры! Моя голова витала в облаках. Сделайте одолжение, присядьте и присоединяйтесь ко мне. Официант!

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Это я виноват, что прерываю вас. Но я испугался, что прошлый вечер, возможно, несколько запутал ситуацию…

— Глупо говорить так долго и в столь позднее время. Взрослые мужчины ведут себя как усталые дети, которым разрешили не ложиться до полуночи. Признаю, что все мы были сильно раздражены, и я не в последнюю очередь.

— Вы всегда являетесь образцом дружелюбия. Именно поэтому я подумал, что пара слов между нами… мы оба — благоразумные люди.

— Граф, граф, я надеюсь, что вы пришли не для того, чтобы убедить меня в чём-то. Сейчас мне трудно вам перечить. — Уимзи, убрал письмо в бумажник. — Солнце светит, и я в таком состоянии, что могу наделать ошибок из-за самонадеянности.

— Тогда я просто должен использовать этот прекрасный момент в своих интересах. Граф положил локти на стол и наклонился вперед, соединив кончики больших пальцев и кончики мизинцев и неотразимо улыбаясь. Сорок минут спустя он ушёл, всё ещё улыбаясь и не замечая, что уступил больше, чем выиграл, и рассказал в десяти словах больше, чем узнал из тысячи.

Но Харриет этого, конечно, не знала. Вечером того же дня она ужинала в одиночестве в «Романо». Она почти закончила, когда увидела покидающего ресторан человека, который делал жесты, пытаясь привлечь её внимание. Ему было около сорока, немного лысеющий, с гладким, пустым лицом и тёмными усами. Мгновение она не могла его вспомнить, затем что-то в его вялой походке и безупречном покрое костюма возвратило её к вечеру на «Лордс».[68] Она улыбнулась ему, и он подошел к её столику.

— Приветствую! Надеюсь, не помешаю. Как дела и всё такое?

— Очень хорошо, спасибо.

— Это прекрасно. Подумывал как-нибудь зайти днём и поболтать о пустяках. Или вечером. Только боялся, что вы меня не помните и могли бы счесть назойливым занудой.

— Конечно же, я вас помню. Вы — мистер Арбатнот, достопочтенный Фредерик Арбатнот, и вы — друг Питера Уимзи, мы встречались с вами в Итоне и Хэрроу два года назад, вы женаты и у вас двое детей. Как они?

— Нормально, спасибо. Что за голова! Да, тогда тоже был ужасно жаркий день. Не могу понять, почему беззащитные женщины должны тащиться, чтобы скучать, наблюдая как множество маленьких мальчиков играет против старых выпускников. (Это было сказано в качестве шутки.) Я помню, вы держались просто великолепно. — Харриет степенно сказала, что всегда любила смотреть хорошие крикетные матчи. — Правда? Я думал, что это была просто вежливость. Игра шла довольно медленно, если хотите знать моё мнение. Но я сам никогда не был хорошим игроком. Вот старина Питер — другое дело. Он всегда выходит из себя, поскольку понимает, насколько лучше он сделал бы всё сам.

Харриет предложила кофе.

— Я не знала, что на «Лордс» люди выходят из себя. Я думала, что там такого не бывает.

— Ну, атмосфера, конечно, не напоминает в точности какой-нибудь финал кубка, но умеренные старые джентльмены иногда действительно активно выражают своё неодобрение. Как насчёт бренди? Официант, два бренди. Вы ещё пишете книги?

Подавляя гнев, который этот вопрос всегда пробуждает в профессиональном писателе, Харриет призналась, что пишет.

— Должно, быть это прекрасно — уметь писать, — сказал мистер Арбатнот. — Часто думаю, что мог бы сам соткать хорошее полотно, если бы у меня были мозги. Я имею в виду, написать о странных вещах, которые происходят. Странные соглашения и всё такое.

Слабое воспоминание о чём-то, что когда-то сказал Уимзи, осветило лабиринт мыслей Харриет. Деньги. Вот что связывало этих двух мужчин. У мистера Арбатнота, совершенного болвана во всех других отношениях, был талант к деньгам. Он знал то, что этот таинственный товар собирался сделать, — это было то, что он действительно знал, но знал инстинктивно. Когда назревало повышение или понижение курса, у него в том месте, которое он называл мозгами, предупредительно звонил маленький звоночек, и он действовал согласно этому предупреждению, не имея возможности объяснить почему. У Питера были деньги, а Фредди понимал деньги, — именно это и было их общими интересами и связью, обусловленной взаимным доверием, именно это и объясняло иначе необъяснимую дружбу. Она восхищалась странной связью интересов, которая объединяет мужскую половину населения в тесные соты, где каждая касается другой только одной стороной, и всё же все вместе они образуют жёсткую и прочную конструкцию.

— Забавная история случилась на днях, — продолжал мистер Арбатнот. — Таинственное дело. Абсолютно не мог врубиться. Это развлекло бы старину Питера. Как он там, между прочим?

— Я не видела его уже некоторое время. Он сейчас в Риме. Я не знаю, что он там делает, но полагаю, что расследует какое-нибудь дело.

— Нет. Думаю, от уехал за границу, чтобы помощь своей стране. Обычно бывает именно так. Надеюсь, им удастся сохранить стабильность. Фунт немного лихорадит. — Мистер Арбатнот выглядел почти умным.

— А каким боком Питер связан с курсом фунта?

— Никаким. Но если разгорается какой-нибудь конфликт, это всегда затрагивает курс.

— Для меня всё это филькина грамота. А какова роль Питера там?

— Министерство иностранных дел. Разве вы не знали?

— Даже не догадывалась. Он там на постоянной основе?

— В Риме?

— В Министерстве иностранных дел.

— Нет, но они иногда вызывают его, когда считают, что он может оказаться полезным. Он умеет ладить с людьми.

— Понимаю. Интересно, почему он никогда не упоминал об этом.

— О, но это общеизвестно, это не тайна. Он, вероятно, думал, что вам это будет неинтересно. — Мистер Арбатнот рассеянно помешивал ложкой в своей чашке. — Я чертовски люблю старину Питера, — произнёс он довольно неожиданно. — Он дьявольски хороший тип. В прошлый раз, когда я его видел, он казался немного нездоровым… ну, я должен ковылять. — Он встал немного резковато и попрощался.

Харриет подумала, как оскорбительно может быть невежество.

За десять дней до начала семестра Харриет уже больше не могла выносить Лондон. Последней каплей было отвращение при виде анонса о выходе «Смерти между ветром и водой», содержащего совершенно неискреннюю рекламу. Она почувствовала острую ностальгию по Оксфорду, изучению Ле Фаню и возможному написанию книги, у которой никогда не будет никакой рекламной ценности, но относительно которой некий учёный мог бы однажды спокойно отметить: «Мисс Вейн продемонстрировала точность и проникновение в суть проблемы». Она позвонила экономке и выяснила, что может остановиться в Шрусбери, после чего сбежала назад в академию. Колледж был пуст, были только она, экономка и казначей, а также мисс Бартон, которая ежедневно исчезала в Камере Рэдклиффа[69] и присутствовала только за едой. Директриса была на месте, но почти не покидала свой дом.

Апрель заканчивался, холодный и непостоянный, но с обещанием наступления хороших дней, и городок нёс в себе явную и скрытую красоту, которая окутывала его во время каникул. Звуки молодых голосов не разносились эхом вдоль его древних камней; суета мчащихся велосипедов осталась только в узком проезде у таверны Турф; на Рэдклифф-сквер Камера спала как кошка на солнышке, иногда потревоженная случайным приходом неторопливого дона; даже на Хай-стрит рёв автомобиля и шарабана казался приглушённым и более мягким, поскольку курортный сезон ещё не начался; плоскодонки и байдарки, заново покрашенные для летнего семестра, постепенно начали выдвигаться к берегу Червелл, лакированные как плоды каштана, но пока ещё на сияющих плёсах не было толкотни; сладкозвучные колокола, взлетая и звоня на башне и на шпиле, говорили о том, как быстро пролетает время через вечность мира, а Большой Том, звонящий ежевечерне «сотню и один раз», призывал домой только грачей с луга Крайст-Чёрч.

Прекрасны утра в Бодли, когда дремлешь среди потёртых коричневых с золотом переплётов библиотеки Дюка Хамфри, вдыхая слабый, заплесневелый аромат медленно истлевающей кожи, и слышишь лишь осторожные шаги ног какого-нибудь Агага[70] вдоль покрытых тканью полов. Во второй половине дня она садилась в лодку и плыла вверх по реке Шер; она чувствовала грубое прикосновение вёсел к непривычным ладоням, слушала ритмичное удовлетворённое поскрипывание уключин, смотрела на игру мускулов на крепких руках экономки во время гребка, когда свежий весенний ветер прижимал к телу тонкую шёлковую рубашку; или, если день был более тёплым, стремительно шла на байдарке под стенами колледжа Магдален и мимо Кингс-Милл по междуречью к Парсонс-Плеже, затем назад с отдохнувшей головой, но с растянутыми и налитыми силой мышцами, чтобы потом поджарить тост у костра. Затем ночью она сидела с зажженной лампой и задёрнутыми занавесками, когда единственными звуками, которые нарушали глубокую тишину между отбиванием четвертей, были шелест переворачиваемых страниц и мягкое царапанье ручки по бумаге. Время от времени Харриет вынимала досье на анонимщика и просматривала его, но под этой уединенной лампой даже уродливые печатные каракули выглядели безопасными и безличными, а вся эта зловещая проблема казалась менее важной, чем определение даты первого издания или толкование спорного текста.

В этой мелодичной тишине к ней стало возвращаться нечто, что таилось в ней, немое и мёртвое, с прежних и невинных студенческих дней. Певучий голос, который давно заглушило давление борьбы за существование и подавило до немоты то странное и несчастливое соприкосновение с физической страстью, взял, запинаясь, несколько неуверенных нот. Великие золотые фразы, идущие из ничего и ведущие в никуда, выплывали из её мечтательного ума, как огромный вялый карп в прохладных водах Меркурия. Однажды она взобралась на холм Шотовер и сидела, рассматривая шпили города, выстреливающие из полукруга речной долины, как неправдоподобно далёкие и прекрасные башни какой-то сказочной страны Тирнаног, скрытой под зелёными морскими волнами. Она положила на колени блокнот, в котором были заметки относительно скандала в Шрусбери, но её душа не лежала к расследованию. Эхом из ниоткуда зазвучали в её ушах фрагменты стихов:

Она это сочинила или вспомнила? Слова казались знакомыми, но сердцем она понимала, конечно, что это было её собственное и казалось знакомым только потому, что оно было неизбежным и правильным.

Она открыла блокнот на чистой странице и записала слова. Она чувствовала себя подобно человеку в истории о Панче: «Миленькая штучка, Лиза, и что мы будем с ней делать?» Белые стихи? Но нет, это была часть октавы сонета, в ней было ощущение сонета. Но что за рифмы! Крылья? Эскадрилья?.. Она возилась с рифмой и размером, как необученный музыкант, перебирающий клавиши инструмента, которым давно не пользовались.

Затем после множества неудачных начал и тупиковых продолжений, постоянно возвращаясь, мучительно выводя строчки и вновь их стирая, она начала писать снова, зная на этот раз с глубокой внутренней убеждённостью, что, так или иначе, после долгого и горького блуждания, она вновь оказалась там, где её место.

Да, в этом что-то было, хотя ощущалась некоторая монотонность, явный недостаток свободного полёта, да и рифму «отпереть–круговерть» нельзя было назвать гармоничной. Строки покачивались и дрожали в её неуклюжих руках. Однако, что бы там ни было, у неё была октава.

И, казалось, что на этом конец. Она достигла полного завершения, и ей нечего было больше сказать. Она не могла найти для ещё шести строк никакого сравнения, никакой перемены настроения. Она написала пару неуверенных строчек и вычеркнула их. Если правильная фраза не выскочила сама, было бесполезно её из себя выдавливать. У неё было свое видение: мир, неподвижный как вершина большого вечного вращающегося вала, и если что-то добавить, — это будет простое рифмоплётство. Со временем что-нибудь могло и получиться. Пока же она выразила своё настроение на бумаге, и это оказалось тем освобождением, к которому стремятся все писатели, даже самые слабые, — как мужчины стремятся к любви, — и, достигнув его, они счастливо погружаются в другие мечты, которые уже не волнуют их сердце.

Она закрыла блокнот — скандал и сонет мирно лежали вместе — и начала медленный спуск по крутому склону. На полпути вниз она встретила небольшую группу, состоящую из двух маленьких девочек с льняными волосами под присмотром женщины, лицо которой сначала показалось лишь отдалённо знакомым. Затем, когда они приблизились, она поняла, что это была Энни, которая выглядела непривычно без шапочки и передника и вела детей на прогулку. Как велели приличия, Харриет поздоровалась с ними и спросила, где они живут теперь.

— Мы нашли очень хорошее местечко в Хедингтоне, мадам, спасибо. Я остановилась там сама на каникулы. А это — мои малышки. Это Беатрис, а это — Карола. Дети, поздоровайтесь с мисс Вейн.

Харриет церемонно обменялась рукопожатием с детьми и спросила, сколько им лет и каковы их успехи.

— Это очень хорошо, что дети живут так близко от вас.

— Да, мадам. Не знаю, что бы я без них делала. — Во взгляде, которым она посмотрела на детей, были гордость и радость, а также обладание. Харриет увидела проблеск фундаментальной страсти, которую она забыла, когда делала свои оценки, — эта страсть взорвала спокойствие её сонетного настроения, как зловещий метеор.

— Они — всё, что у меня осталось, когда я потеряла их отца.

— О, Боже, конечно, — сказал Харриет, чувствуя себя немного неловко. — Когда это произошло, Энни?

— Три года назад, мадам. Его довели. Ему сказали, что он сделал то, чего был делать не должен, и это свело его с ума. Но мне всё равно. Он никогда не делал ничего плохого… никому, а первая обязанность человека — его жена и дети, правда? Я бы с радостью голодала вместе с ним и работала бы, не щадя себя, чтобы поднять детей. Но он не смог пережить этого. Это жестокий мир для любого с его взглядами на жизнь, и здесь так много конкуренции.

— Да, действительно, — согласилась Харриет. Старший ребёнок, Беатрис, смотрела на мать глазами, которые были слишком умными для восьмилетней девочки. Было бы лучше уйти от обсуждения заблуждений мужа и несправедливостей по отношению к нему, независимо от того, что бы это ни значило. Она пробормотала, что дети должны быть большим утешением.

— Да, мадам. Нет ничего дороже, чем собственные дети. Они сообщают жизни ценность. Беатрис — это живое подобие своего отца, правда, дорогая? Я жалела, что не родила мальчика, но теперь рада. Трудно воспитывать мальчиков без отца.

— И кем Беатрис и Карола собираются быть, когда вырастут?

— Я надеюсь, что они будут хорошими девушками, мадам, хорошими женами и матерями — я воспитываю их именно так.

— Я хочу ездить на мотоцикле, когда вырасту, — сказала Беатрис, утвердительно встряхнув кудряшками.

— О, нет, дорогая. Так говорить нехорошо, правда, мадам?

— Да, хочу, — сказала Беатрис. — Я хочу купить мотоцикл и держать гараж.

— Ерунда, — сказала её мать, немного резко. — Ты не должна так говорить. Это работа для мальчиков.

— Но сейчас девушки делают мужскую работу, — сказала Харриет.

— Но они не должны этого делать, мадам. Это несправедливо. У мальчиков есть трудные профессии и своя работа. Пожалуйста, не вкладывайте такие мысли в её головку, мадам. У тебя никогда не будет мужа, Беатрис, если ты будешь торчать в гараже, становясь уродливой и грязной.

— Он мне не нужен, — твердо сказала Беатрис. — У меня будет мотоцикл.

Энни выглядела раздражённой, но улыбнулась, когда рассмеялась Харриет.

— Однажды она поймёт, правда, мадам?

— Скорее всего, да, — сказала Харриет. Если женщина считает, что любой муж лучше, чем никакого, спорить бесполезно. И ещё у Харриет уже вошло в привычку пугаться любых обсуждений, которые затрагивают мужчин и брак. Она приветливо попрощалась и зашагала дальше в немного испорченном, но вполне приемлемом настроении. Либо человек любит обсуждать такие вопросы, либо нет. А когда в уголке сознания скрываются призраки, скелеты в шкафу, которые не осмеливаешься показывать никому, даже Питеру…

О, ну конечно же, не Питеру — он был бы последним человеком. И у него, во всяком случае, не было никакой ниши в серых камнях Оксфорда. Он стоял за Лондон, быстроту, грохот, болтовню, легковозбудимый и ужасно гнетущий мир напряжённости и шума. Здесь, среди изобилия покоя (а что, эта строчка была не так уж плоха), для него не было места. В течение всей недели она едва вспоминала о нём.

А затем начали съезжаться доны, обуреваемые после каникул жаждой действия и готовые принять на себя бремя самого требовательного, но всё же и самого приятного семестра в году. Харриет наблюдала за их прибытием, задаваясь вопросом: за которым из этих весёлых и целеустремлённых лиц скрывается тайна? Мисс де Вайн наводила справки в библиотеке в каком-то древнем фламандском городке, где хранилась замечательная семейная переписка, относящаяся к торговым связям между Англией и Фландрией при Елизавете. Её голова была забита статистическими данными о шерсти и перце, и было очень трудно заставить её вспомнить, чем она занималась в последний день зимнего семестра. Она несомненно сожгла какие-то старые бумаги, среди которых, возможно, были и газеты, она никогда не читала «Дейли Трампет» и не могла пролить свет на изрезанную газету, найденную в камине.

Как и боялась Харриет, мисс Лидгейт умудрилась за несколько коротких недель превратить все корректуры в кошмар. Она очень извинялась. Она провела исключительно интересный уикенд с профессором Как-там-его, который был большим специалистом по греческим количественным мерам: он обнаружил несколько пассажей, в которых имелись ошибки, и смог пролить абсолютно новый свет на аргументы, используемые в седьмой главе. Харриет мрачно стонала.

Мисс Шоу свозила ещё пять студенток на литературные чтения, посмотрела четыре новые пьесы и купила довольно интересную летнюю экипировку. Мисс Пайк провела захватывающее время, помогая хранителю местного музея соединять фрагменты трёх узорчатых горшков и нескольких погребальных урн, которые были найдены около Эссекса. Мисс Хилльярд была рада вернуться в Оксфорд, поскольку ей пришлось провести месяц в доме своей сестры, ожидающей ребёнка, и заботы о зяте, казалось, испортили её настроение. С другой стороны, декан помогала выдавать замуж племянницу и нашла в этом много забавного. «Одна из подружек невесты пошла не в ту церковь и появилась, когда всё уже было закончено; нас набилось по меньшей мере двести человек в комнату, которая могла вместить только пятьдесят, мне удалось выпить только полбокала шампанского и совсем не досталось свадебного торта — просто живот прилип к спине; в последний момент жених потерял головной убор, и... самое главное! Вы не поверите! Там всё ещё подают эти миленькие глазированные бисквитики!» Мисс Чилперик путешествовала со своим женихом и его сестрой по многим интересным местам, изучая средневековую скульптуру для интерьеров. Мисс Берроус потратила большую часть своего времени на гольф. Прибыло и подкрепление в лице мисс Эдвардс, тьютора по естественным наукам, которая возвратилась из академического отпуска. Это была молодая и активная женщина с квадратными плечами и лицом, коротко стриженными волосами и манерой, которую можно было бы назвать «не потерплю глупостей». Единственной, кто отсутствовал в профессорской, была миссис Гудвин, маленький сын которой (несчастный ребёнок) после того, как вернулся в школу, подхватил корь, и матери вновь пришлось с ним нянчиться.

— Конечно, это не от неё зависит, — сказала декан, — но это очень большая проблема, причём в самом начале летнего семестра. Если бы я только знала, то, возможно, возвратилась бы пораньше.

— Не понимаю, — мрачно заметила мисс Хилльярд, — чего ещё можно ожидать, если вы даёте работу вдовам с детьми. Надо быть готовым к этим бесконечным перерывам. И по некоторым причинам эти внутренние заботы всегда приходится ставить на более высокое место, нежели работу.

— Конечно, — сказала декан, — в случае тяжёлой болезни работу нужно отложить.

— Но все дети болеют корью.

— Да, но он очень слабый ребёнок. Его отец болел туберкулезом, бедняга, — фактически от него он и умер — и если корь перейдёт в пневмонию, как это часто бывает, последствия могут быть очень серьёзными.

— А она перешла в пневмонию?

— Врачи боятся, что это возможно. Он очень тяжело переносит болезнь. И, поскольку он — очень нервный малыш, ему, естественно, хочется, чтобы мать была рядом. И, в любом случае, она должна будет пройти карантин.

— Чем дольше она остаётся с ним, тем дольше она будет в карантине.

— Конечно, это очень утомительно, — мягко заметила мисс Лидгейт. — Но, если бы миссис Гудвин изолировала себя и возвратилась как можно раньше, как она сама довольно смело предложила, она бы очень переживала.

— Очень многие из нас, так или иначе, переживают, — резко ответила мисс Хилльярд. — Я очень беспокоюсь о своей сестре. Всегда тревожно иметь первого ребёнка в тридцать пять лет. Но, если бы это событие произошло во время семестра, то ей бы пришлось обойтись без моей помощи.

— Всегда трудно решить, что ставить на первое место, — сказала мисс Пайк. — По каждому делу решение нужно принимать индивидуально. Я полагаю, что принося в этот мир ребёнка, человек берёт на себя перед ним определенную ответственность.

— Я этого не отрицаю, — сказала мисс Хилльярд. — Но если домашние дела имеют приоритет перед общественными, то работу нужно передать кому-то другому.

— Но детей нужно кормить и одевать, — сказала мисс Эдвардс.

— Конечно. Но мать не должна устраиваться на постоянную должность.

— Миссис Гудвин — превосходный секретарь, — сказала декан. — Мне было бы очень жаль её потерять. И приятно думать, что мы можем ей помочь в этой трудной ситуации.

Мисс Хилльярд потеряла терпение.

— Всё дело в том, что — хотя вы себе в этом не признаётесь, — у всех здесь присутствующих имеется комплекс неполноценности относительно замужних женщин и детей. Несмотря на все эти ваши разговоры о карьерах и независимости, вы в глубине души считаете, что мы должны унижаться перед любой женщиной, которая выполнила свою животную функцию.

— Абсолютная ерунда, — сказала экономка.

— По-моему, естественно чувствовать, что замужние женщины ведут более полную жизнь... — начала мисс Лидгейт.

— И более полезную, — парировала мисс Хилльярд. — Посмотрите на всю эту суету, которая окружает «внучек Шрусбери»! Вспомните, как все вы восхищаетесь, когда бывшие студентки выходят замуж! Как будто говорите: «Ага! В конце концов, образование не делает нас негодными для жизни!» А когда по-настоящему блестящий учёный отбрасывает все перспективы, чтобы выйти замуж за викария, вы небрежно заявляете: «Какая жалость! Но, конечно же, её собственная жизнь должна стоять на первом месте».

— Я никогда так не говорила, — с негодованием воскликнула декан. — Я всегда говорю, что они — круглые дуры, если выходят замуж.

— А этого и не требуется, — отмахнулась мисс Хилльярд, — если вы открыто утверждаете, что умственные интересы стоят только на втором месте, — теоретически вы ставите их на первое место, но на практике этого стыдитесь.

— Нет никакой необходимости так кипятиться по этому поводу, — сказала мисс Бартон, заглушая сердитый протест мисс Пайк. — В конце концов, некоторые из нас, возможно, сознательно не захотели выходить замуж. И, если вы простите мои слова…

Эта зловещая фраза всегда служит прелюдией для чего-то абсолютно непростительного, поэтому Харриет и декан торопливо вклинились в дискуссию.

— С учётом того, чему мы посвятили всю жизнь…

— Даже про мужчину не всегда легко сказать…

Их совместная торопливость свела на нет благие намерения. Обе остановились и попросили прощения друг у друга, что позволило мисс Бартон беспрепятственно закончить:

— … не очень разумно — или убедительно — выказывать так много враждебности к замужним женщинам. Это то самое безрассудное предубеждение, которое заставило вас убрать того скаута с вашей лестницы.

— Протестую, — сказала мисс Хилльярд, покрываясь краской, — против двойных стандартов. Я не понимаю, почему мы должны терпеть нерадивость при исполнении служебных обязанностей лишь из-за того, что служанка или секретарь оказывается вдовой с детьми. Я не вижу, почему Энни нужно предоставлять комнату в крыле скаутов за счёт колледжа, когда слуги, которые работают здесь дольше, чем она, должны жить по несколько человек в комнате. Я не желаю…

— Хорошо, — сказала мисс Стивенс, — я думаю, что имеются некоторые соображения в пользу такого решения. Женщина, которая привыкла к хорошему собственному дому…

— Вполне возможно, — сказала мисс Хилльярд. — Во всяком случае, не мои соображения привели к тому, что её драгоценные дети оказались на попечении обычного вора.

— Я всегда была против этого, — сказала декан.

— Так почему вы сдались? Потому, что бедная миссис Джукс — такая хорошая женщина и имеет детей. Это нужно учитывать и вознаградить её за то, что она была достаточной дурой, чтобы выйти за негодяя. Что толку притворяться, что вы ставите интересы колледжа на первое место, когда колеблетесь в течение целых двух семестров и не можете избавиться от нечестного швейцара, потому что жалеете его семью?

— Здесь, — сказала мисс Аллисон, — я полностью с вами согласна. В случаях, подобных этому, колледж должен быть на первом месте.

— Он всегда должен быть на первом месте. Миссис Гудвин должна это понимать и оставить должность, если не может выполнять свои обязанности как следует. — Она встала. — Возможно, однако, она всё равно должна уехать и не возвращаться. Вспомните, что в прошлый раз, когда она отсутствовала, у нас не было инцидентов с анонимными письмами или злыми розыгрышами.

Мисс Хилльярд поставила кофейную чашку и вышла из комнаты. Всем стало очень неловко.

— Господи помилуй! — воскликнула декан.

— Здесь что-то не так, — твёрдо заявила мисс Эдвардс.

— Она предвзята, — сказала мисс Лидгейт. — Мне всегда было жаль, что она никогда не была замужем.

У мисс Лидгейт был талант выражать словами, понятными даже ребёнку, то, о чём другие молчали или говорили только намёками.

— Мне было бы жаль её мужа, — заметила мисс Шоу, — но, возможно, я плохо знаю мужчин. При ней страшно даже рот раскрыть.

— Бедная миссис Гудвин! — воскликнула экономка. — Последний человек!..

Она сердито встала и вышла. Мисс Лидгейт последовала за нею. Мисс Чилперик, которая ничего не сказала, но выглядела довольно встревоженной, пробормотала, что должна приступить к работе. Комната медленно опустела, и Харриет осталась один на один с деканом.

— У мисс Лидгейт есть совершенно невыносимый талант бить в самую точку, — сказала мисс Мартин, — потому что слишком очевидно, что…

— Очень даже слишком, — сказала Харриет.

Мистер Дженкин был молодым и приятным доном, которого Харриет встретила во время предыдущего семестра в северном Оксфорде — на той же вечеринке, которая привела к её знакомству с мистером Реджиналдом Помфретом. Он проживал в колледже Магдален и случайно оказался одним из заместителей проктора. Харриет, как оказалось, упомянула при нём о церемонии Первого мая в Магдален-колледже, и он обещал прислать ей билеты на знаменитую башню. Будучи учёным и человеком строгого ума, он помнил свое обещание, и билет прибыл в надлежащий срок.

Никто из преподавателей Шрусбери на праздник не пошёл. Большинство из них бывали на первомайском утреннике раньше. Мисс де Вайн не была, но, хотя ей предложили билеты, она решила, что её сердце не выдержит лестницы. Были студентки, которые приняли приглашения, но все они были незнакомы Харриет. Поэтому она отправилась одна, задолго до восхода солнца, договорившись встретиться с мисс Эдвардс потом, когда она спустится, чтобы взять лодку и прокатиться по Айсис в качестве разминки перед завтраком где-нибудь на берегу.

Певчие спели гимн. Взошло солнце, довольно красное и сердитое, окрашивая слабым светом крыши и шпили проснувшегося города. Харриет наклонилась над парапетом, глядя вниз на душераздирающую красоту изгибов Хай-стрит, пока что едва нарушаемую ревём моторов. Под её ногами башня начала медленно покачиваться в такт с колоколами. Небольшая группа велосипедистов и пешеходов далеко внизу начала рассасываться и исчезла. Подошёл мистер Дженкин, сказал несколько комплиментов, отметил, что он должен спешно отбыть, чтобы пойти купаться с другом к Парсонс Плеже, — нет никакой причины для спешки, сможет ли она спуститься вниз сама?

Харриет рассмеялась и поблагодарила его, он попрощался с нею на вершине лестницы. Она перешла к восточной части башни. Оттуда была видна река и Магдален-бридж с его скопищем плоскодонок и байдарок. Среди них она увидела крепкую фигуру мисс Эдвардс в ярко-оранжевом джемпере. Было замечательно стоять над миром: море звука под нею, море воздуха над нею, — а всё человечество сократилось до размеров муравейника. Правда, некая группа людей всё ещё находилась на самой башне — её компаньоны в этой просторной хижине отшельника. Они также были очарованы красотой…

О, Боже! Что пытается сделать эта девушка?

Харриет бросилась к молодой женщине, которая успела только поставить одно колено на каменную кладку и тянулась наверх к промежутку между двумя зубцами парапета.

— Эй! — сказала Харриет, — этого делать нельзя. Это опасно.

Девушка, тонкое светловолосое и испуганное существо, сразу же подчинилась.

— Я только хотела посмотреть.

— Ну и очень глупо. У вас могла закружиться голова. Следует пойти вниз. Для властей Магдален было бы очень неприятно, если бы кто-то упал. Им, возможно, пришлось бы запретить пускать сюда людей.

— О, простите. Я не подумала.

— Ну, следует думать. Вы здесь с кем-то?

— Нет.

— Я сейчас иду вниз, вам лучше пойти со мной.

— Хорошо.

Харриет повела девушку вниз по тёмной спирали лестницы. У неё не было никаких подозрений, только простое любопытство, но ей стало интересно. Девушка говорила с небольшим простонародным акцентом, и Харриет приняла бы её за продавщицу, однако билеты в башню давались, скорее всего, только людям, имеющим отношение к университету, и их друзьям. Она могла бы быть студенткой, получающей стипендию от графства. В любом случае, Харриет, возможно, придавала этому инциденту слишком большое значение.

Сейчас они проходили через помещение с колоколами, и звон меди всё ещё был громким и непрерывным. Это напомнило ей об истории, которую рассказал ей Питер Уимзи однажды, теперь уже много лет назад, когда только решительное желание говорить и не останавливаться позволило ему не допустить, чтобы самый неудачный пикник закончился ссорой. В его истории было что-то о теле на колокольне, о наводнении, о больших колоколах, бьющих в набат на все три графства.

Пока она шла мимо, предаваясь воспоминаниям, шум колоколов позади неё утих, но во время трудного спуска она на мгновение остановилась, и девушка, кем бы она ни была, ушла вперёд. Когда Харриет достигла подножья лестницы и вышла на яркий дневной свет, она увидела небольшую фигурку, спешащую через проход во дворик. Она засомневалась, стоит ли преследовать её или нет. Всё же она последовала за девушкой на некотором расстоянии, и увидела, что та повернула и пошла вдоль по Хай-стрит, но в этот момент Харриет внезапно оказалась почти в объятиях мистера Помфрета, который шёл по Квинс в очень неряшливом сером фланелевом костюме с полотенцем в руке.

— Хелло! — сказал мистер Помфрет. — Вы приветствовали восход солнца?

— Да. Не очень хороший восход, но вполне приличное приветствие.

— Полагаю, будет дождь, — сказал мистер Помфрет. — Но я сказал, что буду купаться, и иду купаться.

— Почти так же, как я, — улыбнулась Харриет. — Я сказала, что буду грести на лодке, и буду грести.

— Разве мы не пара героев? — спросил мистер Помфрет. Он сопроводил её до Магдален-бридж, где был усажен в байдарку раздражённым приятелем, который сказал, что ждёт его уже в течение получаса, и отправился вверх по реке, ворча, что никто его не любит и что он уверен, что будет дождь.

Харриет присоединилась к мисс Эдвардс, которая, выслушав историю о девочке, сказала:

— Ну, вы могли бы спросить её имя. Теперь я не вижу, что с этим можно поделать. Полагаю, она не из наших людей?

— Я её не узнала. И она, казалось, не узнала меня.

— Тогда, вероятно, нет. Всё равно, жаль, что вы не узнали её имени. Люди не должны вести себя так безответственно… Будете загребным или баковым?[71]