Встреча выпускников

15

«Корзинка с продуктами, — сказал Уимзи, — позади вас в носу лодки». Они поставили плоскодонку под пёструю тень нависающей ивы немного ниже левого берега Айсис. Здесь людей было меньше, а те, что появлялись, проплывали мимо на некотором расстоянии. Именно здесь, если где-нибудь вообще, они могли надеяться на сравнительное спокойствие. Поэтому это было несколько больше, чем обычное раздражение, когда Харриет с термосом в руке увидела приближающуюся тяжело нагруженную плоскодонку. «Мисс Шустер-Слатт и её банда. О, Боже! И она утверждает, что знакома с вами». Их шесты были глубоко воткнуты по обоим бортам лодки, спасение было невозможно. Американский контингент неудержимо надвигался. Вот они уже рядом. Мисс Шустер-Слатт взволнованно закричала. Пришла очередь Харриет краснеть за своих друзей. Однако мисс Шустер-Слатт с невероятной скромностью принесла извинения за своё вторжение, представила обе стороны друг другу, выразила уверенность, что она ужасно мешает, напомнила лорду Питеру об их прошлой встрече, признала, что он поглощён слишком приятным занятием, чтобы захотеть тратить время на неё, выплеснула целый поток восторженного энтузиазма по поводу размножения достойных, вновь резко напомнила о собственной бестактности, сообщила лорду Питеру, что Харриет — прекрасный человек и очень мила, и одарила каждого из них сигнальным экземпляром её нового анкетного опроса. Уимзи слушал и отвечал с неизменной учтивостью, в то время как Харриет, которая страстно желала в этот момент, чтобы Айсис вышла из берегов и утопила их всех, завидовала его самообладанию. Когда, наконец, мисс Шустер-Слатт удалилась вместе со своей свитой, предательская вода ещё долго доносила до них её пронзительный голос:

— Ну, девочки! Разве я не говорила вам, что он — совершенный английский аристократ?

В этот момент даже весьма выдержанный Уимзи упал среди чашек и истерично захохотал.

— Питер, — сказала Харриет, когда он прекратил издавать петушиные вопли, — ваше непобедимое добродушие просто раздражает. Я выхожу из себя, когда вижу эту в общем-то безвредную женщину. Выпейте ещё чаю.

— Думаю, — мрачно сказал его светлость, — что мне пора прекратить быть совершенным английским аристократом и стать, наконец, великим детективом. Судьба, кажется, превращает мой однодневный роман в сплошной фарс. Если это — ваше досье, позвольте взглянуть. Посмотрим, — добавил он со слабым смешком, — что вы за детектив, когда работаете в одиночку.

Харриет вручила ему блокнот и конверт, содержащий анонимные записки, каждая из которых, где только возможно, была снабжена датой и подробностями её появления. Сначала он исследовал документы по отдельности и очень тщательно, не проявляя удивления, отвращения и вообще никаких эмоций сверх внимательного интереса. Затем он вновь поместил их в конверт, набил и закурил трубку, устроился на подушках и занялся её рукописью. Он читал медленно, время от времени возвращаясь, чтобы проверить дату или какую-то деталь. После первых нескольких страниц он поднял голову, чтобы заметить:

— Я скажу одну вещь по поводу написания детективной беллетристики: вы знаете, как сложить историю и как упорядочить доказательства.

— Спасибо, — сухо сказала Харриет, — похвала от сэра Хьюберта — это действительно похвала.[88]

Он продолжал читать. Его следующим замечанием было:

— Я вижу, вы сняли подозрения со всех слуг в крыле скаутов на основании лишь одной запертой двери.

— Я не настолько примитивна. Когда вы дойдёте до эпизода в часовне, вы поймёте, что они отброшены по другой причине.

— Прошу прощения, я совершил фатальную ошибку, пытаясь построить теорию до того, как изучил все факты.

Приняв упрек, он вновь погрузился в молчание, а она изучала его полуотвернувшееся лицо. Если рассматривать его просто как некий фасад, к этому времени оно уже стало для неё вполне привычным, но теперь она видела некоторые детали, увеличенные той линзой, которой стали её собственные мысли. Плоская основа, прекрасный орнамент в виде завитков уха и высокий череп. Блеск коротко подстриженных волос там, где мускулы шеи напряглись, удерживая голову. Небольшой серповидный шрам на левом виске. Лёгкие весёлые морщинки в уголках глаз и опущенные на внешних концах веки. Золотистый оттенок на скулах. Широкие ноздри. Почти незаметные капельки пота на верхней губе и крошечный мускул, подёргивающий уголок чувственного рта, небольшое покраснение от солнца светлой кожи над границей белого ниже горла. Небольшая ямка выше ключицы.

Он взглянул на неё, и она немедленно залилась краской, как если бы её опустили в кипящую воду. Казалось, через смущённые глаза, которые смотрели и не видели, и уши, в которых словно раздавалась барабанная дробь, в неё входит нечто огромное. Затем туман рассеялся. Его глаза снова были прикованы к рукописи, но он дышал так, как будто только что бежал изо всех сил.

«Итак, — подумала Харриет, — это случилось. Но случилось уже давно. Единственная новизна состоит в том, что теперь я вынуждена признаться в этом себе самой. Хотя я и так уже это понимала в течение некоторого времени. А он-то знает? После всего, что произошло, у него найдётся очень мало оправданий, чтобы не знать. Но похоже, он просто отказывается это видеть, и это что-то новенькое. Если так, будет легче сделать то, что я собиралась сделать».

В замешательстве она смотрела на покрывшуюся рябью воду. Но она ощущала каждое его движение, каждую страницу, которую он переворачивал, каждый его вздох. Казалось, она чувствовала по отдельности каждую косточку в его теле. Наконец он заговорил, и она удивилась, как могла она спутать его голос с чьим-то ещё.

— Итак, Харриет, это действительно некрасивое дело.

— Да уж. И это просто не может продолжаться, Питер. У нас не может быть новых жертв, напуганных так, что они готовы броситься в реку. Выйдет ли всё это на всеобщее обозрение или нет, — нужно это остановить. Иначе, даже если больше никому не причинят боль, мы все сойдем с ума.

— Это и есть самое худшее.

— Скажите, Питер, что мы должны сделать.

Волшебное взаимопонимание опять исчезло, остался лишь его знакомый ум, который жил и так любопытно сверкал на фоне странных особенностей поведения.

— Так, имеются две возможности. Можно повсеместно расставить шпионов и ждать, чтобы схватить этого человека во время следующей атаки.

— Но вы не представляете, насколько это место трудно патрулировать. А это ужасное ожидание. И предположим, что мы её не поймаем, и случится что-то ужасное.

— Я согласен. Другой и, я думаю, лучший путь состоит в том, чтобы по мере возможности напугать эту сумасшедшую и чтобы она на время затаилась, а за это время раскопать мотивы, которые за всем этим стоят. Я уверен, что это не простая слепая злоба, в этом деле есть метод.

— А разве мотив не слишком очевиден?

Он задумчиво посмотрел на неё, а затем сказал:

— Вы напоминаете мне очаровательного старого тьютора, теперь уже покойного, чьей узкой специализацией были отношения папства и Англиканской церкви в некий исторический промежуток времени, который я не могу вспомнить точно. Как-то в круг предметов, относящихся к истории, был введён некий специальный предмет, близкий к этой теме, — естественно, старикану поручили его вести и очень хорошо сделали. Но было замечено, что никто из студентов из его собственного колледжа не ходил на его занятия, а причина заключалась в его чрезмерной честности: он сам искренне отговаривал своих учеников выбрать этот предмет из страха, что его агитация могла бы повлиять на их решение.

— Какой очаровательный старый джентльмен! Мне льстит сравнение, но я не вижу, в чём тут соль.

— Правда? Разве не факт, что, более или менее, придя к мысли, что за всем этим стоит проблема безбрачия, вы нетерпеливо заселили наш монастырь всякими пугалами? Если вы хотите обойтись без личных чувств, то и обходитесь без них. Не бросайтесь сломя голову в гипотезу, что вы имеете дело с проявлениями, описанными Фрейдом.

— Мы говорим не обо мне и моих чувствах. Мы говорим об этом скотском происшествии в Колледже.

— Но в этом деле невозможно отрешиться от своих чувств. Бесполезно говорить общие слова о том, что в основании всего дела лежит секс: это столь же плодотворно, как говорить, что в основании всего дела лежит человеческая природа. Секс — это не отдельный объект, функционирующий абсолютно независимо. Обычно считается, что он как-то связан с человеком.

— Это очевидно.

— Ну, тогда давайте взглянем на очевидное. Самое большое преступление этих проклятых психологов состоит в том, что они всегда заслоняют очевидное. Они похожи на человека, упаковывающего вещи, чтобы отправиться на уикенд и выворачивающего всё из ящиков и шкафов в поисках пижамы и зубной щётки. Для начала возьмём несколько очевидных фактов. Вы и мисс де Вайн познакомились впервые в Шрусбери на вечере выпускников, и первое письмо было положено в ваш рукав именно тогда; люди, послужившие объектом нападок, почти все относятся к донам или учёным; спустя несколько дней после вашего чаепития с молодым Помфретом Джукс отправляется в тюрьму; все анонимные письма, пришедшие по почте, прибывают в понедельник или четверг; все сообщения написаны на английском языке, кроме цитаты про гарпий; платье, найденное на кукле, никогда не было замечено в колледже, — все эти факты, взятые вместе, не наталкивают вас ни на что, помимо предположения о подавляемой сексуальности?

— По отдельности они наталкивают на множество разных предположений, но я ничего не могу сделать с ними, взятыми в совокупности.

— Обычно в синтезе вы действуете лучше. Жаль, что вы не смогли освободиться от этих шор личной озабоченности. Моя дорогая, чего вы боитесь? Две самые большие опасности холостой жизни — вынужденный выбор и свободный ум. Энергия, фонтанирующая в вакууме, порождает химеры. Но вам-то опасность не угрожает. Если вы возжелаете настроиться на вечное спокойствие, то вы скорее найдёте его в деятельности ума, чем сердца.

— И это говорите вы?

— Я. Мы ведь сейчас обсуждаем именно ваши заботы, а не чьи-нибудь ещё. Это моё мнение — мнение честного учёного, рассмотревшего вопрос академически и со всех сторон.

У неё вновь появилось чувство, что её обманывают. Она вернулась к основной теме обсуждения:

— То есть вы считаете, что мы сможем решить проблему прямым расследованием без привлечения специалиста по нервным заболеваниям?

— Я думаю, что она может быть решена прямым и беспристрастным обсуждением.

— Питер, я, должно быть, веду себя очень глупо. Но причина, по которой я хочу… хочу избавиться от людей и чувств и возвратиться к интеллектуальной стороне проблемы, заключается в том, что это единственная сторона жизни, которую я не предала и с которой не сделала чёрт знает чего.

— Я это понимаю, — сказал он более мягко. — И неприятно думать, что эти стороны могут, в свою очередь, предать вас. Но почему вы должны так думать? Даже если интенсивное занятие наукой сводит с ума, оно не обязано сводить с ума всех. Все эти женщины начинают казаться вам странными, потому что вы не знаете, кого подозревать, но ведь фактически даже вы не подозреваете больше, чем одного человека.

— Это так, но я начинаю чувствовать, что почти любой из них мог бы быть способным на это дело.

— Именно здесь, по моему, ваши страхи искажают ваши рассуждения. Если каждый разочарованный человек с необходимостью движется прямо в психлечебницу, я знаю по меньшей мере одну опасность для общества, которую необходимо ликвидировать.

— Чтоб вас, Питер. Не отклоняйтесь от сути!

— Что означает, требуется решить, какие шаги нам следует предпринять. Вы дадите мне этот вечер на обдумывание? Если вы доверите мне это дело, мне кажется, что я вижу одно или два многообещающих направления.

— Я доверяю вам больше, чем кому-либо другому.

— Спасибо, Харриет. А теперь возобновим наш прерванный праздник? О, моя потерянная юность. Вот утки, приплывшие за остатками наших бутербродов. Двадцать три года назад я кормил таких же уток такими же бутербродами.

— Десять лет назад я также кормила уток как на убой.

— Значит и через десять, и через двадцать лет те же самые утки и те же самые студенты продолжат тот же самый ритуальный банкет, и утки будут щипать пальцы студентов, как они только что ущипнули мои. Насколько мимолетны все человеческие страсти по сравнению с этой всепоглощающей непрерывностью уток… Идите прочь, дурачки, всё кончилось.

Он бросил в воду последние крошки хлеба, перевернулся на подушках и, полузакрыв глаза, стал смотреть на расходящуюся рябь…, мимо прошла плоскодонка, полная тихих, разморённых солнцем людей, лишь раздавалось поочерёдные бульканье и плеск, когда шест входил в воду и выходил из неё; затем проехала шумная компания с граммофоном, вопящим «Любовь в цвету»; затем мимо в одиночестве проплыл молодой человек в очках, работая веслом изо всех сил, как если бы от этого зависела его жизнь; затем со скоростью похоронной процессии проследовала другая плоскодонка, в которой находились девушка и мужчина, что-то тихо ей говорящий; затем оживлённая группа девушек в аутригере;[89] затем проплыло каноэ с двумя студентами, усердно гребущими вёслами, стоя на одном колене; потом — очень маленькая байдарка, опасно управляемая смеющейся девушкой в купальном костюме, на носу сидел улыбающийся хорошо одетый молодой человек, очевидно, морально готовый к неизбежному погружению; затем на плоскодонке мимо проследовала очень спокойная и полностью одетая компания студентов обоего пола, которые вели себя весьма прилично по отношению к дону-женщине; затем группа людей обоего пола и всех возрастов в инригере[90] с другим граммофоном, также скулящим «Любовь в цвету» — её, очевидно, распевал весь город; затем раздалась серия пронзительных криков, которые объявили о прибытии весёлой компании, обучающей девушку-новичка управлять плоскодонкой; затем, в качестве забавного контраста, проплыл очень плотный мужчина в синем костюме и льняной шляпе, который торжественно двигался в полном одиночестве в четырёхвёсельной шлюпке, а за ним — тонкий юноша, один в двойке парной, потом мимо бок о бок проползли три плоскодонки, в которых все, казалось, спали, кроме работающих шестом и вёслами. Одна из них прошла на расстоянии весла от Харриет: взъерошенный, довольно полный молодой человек лежал, задрав колени, его рот был немного приоткрыт, а лицо раскраснелось; на его плече спала девушка, а напротив них сидел мужчина, также утративший интерес к внешнему миру: его шляпа была надвинута на лицо, руки скрещены на груди, а большие пальцы засунуты под подтяжки. Четвертый пассажир, женщина, ела конфеты. На работающей шестом было мятое хлопчатобумажное платье, её голые ноги были сильно покусаны. Харриет это видение напомнило железнодорожный вагон третьего класса в жаркий день при выезде на экскурсию — неизбежное засыпание у всех на виду и огромное желание запустить чем-нибудь в пузатого юнца. В этот момент поглотительница шоколада завернула оставшиеся конфеты в тугой кулёк и действительно бросила его в юнца. Кулёк попал в середину живота сони, и тот проснулся с громким всхрапом. Харриет достала сигарету из своей пачки и обернулась, чтобы попросить у компаньона спички. Он спал. Это был очень опрятный и бесшумный сон, его позу можно было бы назвать полуёжиком, и ни рот, ни живот не представляли собой привлекательную мишень. Но он несомненно спал. А рядом была мисс Харриет Вейн, которая внезапно прониклась к нему явной симпатией и сидела, боясь пошевелиться из страха его разбудить и жестоко сердясь на приближающуюся лодку, полную каких-то идиотов — их граммофон надрывался, играя (что бы вы думали?) «Любовь в цвету».

«Как прекрасна Смерть, — сказал поэт, — Смерть и её брат Сон!»[91] Спросив, проснется ли Ианте вновь, и будучи уверенным, что да, он продолжает ткать ковёр из прекрасных мыслей о сне Ианте. Из этого мы можем справедливо вывести, что он (как Генри, который безмолвно склонился на коленях перед её ложем) чувствовал нежность к Ианте. Ведь сон другого человека — пробный камень наших собственных чувств. Если мы не дикари, мы благожелательны перед лицом смерти как друга, так и врага. Она не раздражает нас, не заставляет нас бросить что-нибудь в умершего, мы не считаем это забавным. Смерть — окончательная слабость, и мы не осмеливаемся оскорблять её. Но сон — лишь иллюзия слабости и, если только не срабатывают наши защитные инстинкты, он пробуждает в нас неприязнь и раздражение. С высоты осознанного превосходства мы смотрим с пренебрежением на спящего, так выставившего себя напоказ во всей своей беззащитности, и отпускаем иронические комментарии относительно его внешности, его манер и (если дело происходит на публике) нелепости положения, в которое он поставил своего компаньона, если таковой имеется, и в особенности, если этот компаньон — мы сами.

У Харриет, таким образом вынужденной играть роль Фебы перед спящим Эндимионом,[92] было много возможностей углубиться в собственные мысли. После некоторого тщательного изучения ситуации она решила, что больше всего нуждается в коробке спичек. Питер пользовался спичками, чтобы закурить трубку, ну и где они? Он заснул на всей куче вещей, чтоб его! Но его куртка лежала рядом с ним на подушках, а разве кто-либо когда-либо знал мужчину, у которого в карманах был только один коробок спичек?

Овладеть курткой оказалось довольно трудно, поскольку плоскодонка раскачивалась при каждом движении, и ей пришлось протащить куртку по коленям спящего, однако тот спал глубоким сном человека, сильно физически уставшего, и в результате она триумфально откинулась назад, так и не разбудив его. С забавным чувством вины она порылась в его карманах и обнаружила три коробка спичек, книгу и штопор. Имея курево и книгу, можно не дрогнуть в любой ситуацией, если, конечно, книга не написана на неизвестном языке. На корешке названия не было, а когда она отвернула кожаную обложку, то первое, что увидела, был выгравированный экслибрис с гербом: три серебряные мыши на чёрном поле и домашняя кошка, лежащая в угрожающей позе на нашлемнике. Два вооруженных сарацина поддерживали щит, под которым шёл насмешливый и высокомерный девиз: «Как пожелает Уимзи». Она взглянула на титульный лист. Religio Medici[93]. Хорошо!… Хорошо? Было ли это неожиданностью?

Почему он путешествовал с этой книгой? Заполнял ли он свободные моменты сыска и дипломатии размышлениями о «странных и мистических» переселениях душ у тутового шелкопряда и «мошенничестве с детьми эльфов» или рассмотрением вопроса о том, как «мы безуспешно сетуем на смертоносность пушек и новых изобретений, сеющих смерть?» «Конечно, нет никакого счастья внутри этого круга из плоти, нет ничего в оптическом устройстве этих глаз, чтобы созерцать счастье. Первый день нашего юбилея — смерть». У неё не было никакого желания предполагать, что у него могли найтись личные причины интересоваться этим вопросом; ей просто хотелось защитить его и сделать счастливым, чтобы какое-то время спустя она могла обижаться на его счастливую защищённость. Она поспешно перелистывала страницы. «Когда я без него, я мёртв, пока не буду с ним снова. Объединённые души не удовлетворены объятиями, но желают быть действительно друг другом, что невозможно, поскольку эти желания бесконечны и должны продолжаться без возможности удовлетворения». Это был самый неудобный пассаж, как на него не посмотреть. Она возвратилась к первой странице и начала читать методично с критическим вниманием к грамматике и стилю, чтобы занять поверхностные слои своего разума, и старалась не слишком вникать в то, что под поверхностью.

Солнце постепенно садилось, и тени, удлиняясь, упали на воду. Народу на реке стало меньше: группы, которые выезжали на пикник с чаем, спешили домой на ужин, а те, кто собирался поужинать на природе, ещё не прибыли. Казалось, Эндимион устроился здесь на всю ночь, и пришло время скрепить сердце и взяться за шесты. Она откладывала решение до последнего момента, пока громкий вопль и удар по плоскодонке не пришли ей на помощь. Неумелая девушка возвратилась со своими спутниками и, потеряв шест на середине реки, позволила своей плоскодонке с ходу ударить в корму их лодки. Харриет отпихнула нарушителей, причем вложила в свои действия больше силы, чем сочувствия, обернулась и обнаружила, что её кавалер сидит и смотрит на неё с застенчивой улыбкой.

— Я спал?

— Почти два часа, — сказала Харриет, радостно хихикая.

— О господи, что за отвратительное поведение! Я ужасно сожалею. Почему вы не прикрикнули на меня? Который час? Моя бедная девушка, если мы не поспешим, сегодня вечером вы останетесь без ужина. Слушайте, я действительно приношу самые смиренные извинения.

— Помилуйте, всё это не имеет ни малейшего значения. Вы ужасно устали.

— Это не оправдание. — Теперь он был уже на ногах, вытаскивая шесты из ила. Мы могли бы пойти на двух шестах, если вы простите моё жуткое нахальство просить вас поработать, чтобы скомпенсировать мою разрушающую душу лень.

— С удовольствием. Но, Питер! — Внезапно он показался ей чрезвычайно милым. — Что за спешка? Я имею в виду, вас ждёт мастер или что-нибудь ещё?

— Нет, я переехал в «Митру». Я не могу использовать апартаменты мастера в качестве отеля, а кроме того, к нему приходят люди.

— Тогда разве мы не сможем достать чего-нибудь поесть где-нибудь на реке и продлить нашу прогулку на целый день? Я имею в виду, если у вас подходящее для этого настроение. Или вам нужен настоящий обед?

— Моя дорогая, я бы с удовольствием съел помои, потому что вёл себя как свинья. Или чертополох. Лучше чертополох. Вы — самая всепрощающая женщина.

— Ну, давайте мне шест. Я встану на носу, а вы сможете править.

— И не забывайте перехватывать шест на счёт три.

— Обещаю.

Однако работая тяжёлым шестом, она постоянно ощущала на себе критический взгляд Уимзи из Баллиола. На плоскодонке вы выглядите или изящным, или ужасным, промежуточного состояния не бывает. Они взяли курс на Иффли.

— В целом, — сказала Харриет, когда они вновь сели в лодку спустя некоторое время, — чертополох был бы вкуснее.

— Такая еда предназначена для очень молодых людей, ум которых витает где-то другом месте. Для мужчин сильных страстей, но лишённых тонких чувств. Вообще-то я был даже рад перекусить пирогом с абрикосами и синтетическим лимонадом — это расширяет опыт. Кто возьмёт шест, я, вы или мы оба? А может быть, оставим отчужденность и превосходство и станем красиво грести вёслами бок о бок? — Его глаза, казалось, дразнили её. — Я становлюсь уступчивым, итак, ваше слово.

— Как угодно вам.

Он подал ей руку и с серьёзным видом усадил на кормовое сидение, пристроившись рядом.

— На чём, чёрт возьми, я сижу?

— Полагаю, на сэре Томасе Брауне. Боюсь, мне пришлось обшарить ваши карманы.

— Поскольку я оказался таким плохим компаньоном, то рад, что предоставил вам хорошую замену самому себе.

— А он в самом деле ваш постоянный компаньон?

— Мои вкусы совершенно вселенские. Это мог быть Кай Лун[94], «Алиса в Стране чудес» или Макиавелли…

— Или Боккаччо, или Библия?

— С равной вероятностью. Или Апулей.

— Или Джон Донн?

Он на мгновение замолчал, а затем сказал изменившимся голосом:

— Это был случайный выстрел?

— А что, попала?

— В яблочко. Прямо в щель между доспехами… Если вы сделаете пару гребков с вашей стороны, будет легче держать направление.

— Извините… Вы считаете, что можно стать пьяным от слов?

— Настолько легко, что, говоря по правде, я редко бываю абсолютно трезвым. Что и заставляет меня так много болтать.

— И всё же, если бы кто-нибудь спросил меня, я сказала бы, что у вас — страсть к равновесию и порядку — никакой красоты без меры.

— Можно иметь страсть к недосягаемому.

— Но вы-то действительно достигаете. По крайней мере, кажется, что вы этого достигаете.

— Совершенно по-Августовски? Нет, боюсь, что это баланс противоборствующих сил… похоже, река опять заполняется.

— Многие выезжают после ужина.

— Да благослови их Бог, а почему бы им и не выезжать? Вы не замёрзли?

— Ни капельки.

Уже во второй раз за последние пять минут он не впустил её на свою личную территорию. По сравнению с дневным его настроение изменилось, и защитная броня вновь оказалась надетой. Она не могла снова игнорировать знак «Въезд запрещён» и поэтому предоставила ему право выбрать новую тему для разговора.

Он так и сделал, достаточно вежливо спросив, как продвигается новый роман.

— Какой-то он вязкий.

— А что случилось?

Ответ включал полный пересказ сюжета «Смерти между ветром и водой». Это была запутанная история, и прежде, чем она достигла развязки, плоскодонка покрыла значительное расстояние.

— Во всём этом нет ничего по существу неправильного, — сказал он и сделал несколько предложений, относящихся к деталям.

— Ох, Питер, какой вы умный. Вы совершенно правы. Конечно, это позволит лучше всего решить проблему с часами. Но почему вся история кажется настолько ни живой ни мёртвой?

— Если хотите знать моё мнение, — сказал Уимзи, — всё дело в Уилфриде. Я знаю, что он женится на девушке, но почему он должен быть таким дураком? Почему он скрывает доказательства и говорит всю эту ненужную ложь?

— Потому что он считает, что именно девушка всё и совершила.

— Да, но зачем это ему? Он ослеплён любовью к ней, он думает, что она — совершенство, и всё же просто потому, что он находит её носовой платок в спальне, он немедленно становится убеждённым — на основе свидетельств, по которым не повесили бы даже собаку, — что она не только является любовницей Винчестера, но и убила его совершенно дьявольским способом. Конечно, это может быть одним из проявлений любви, но…

— Но вы хотите сказать, что это — не ваш стиль, и он действительно не ваш.

В этих её словах вновь прозвучало старое негодование и желание нанести жестокий удар, чтобы увидеть, как он вздрогнет.

— Нет, — сказал он, — я рассматривал вопрос обезличенно.

— То есть, научно.

— Да, пожалуй… Просто с конструктивной точки зрения я не чувствую, что поведение Уилфрида достаточно обосновано.

— Хорошо, — сказала Харриет, вновь успокаиваясь, — рассуждая научно, я признаю, что Уилфрид — самый паршивый и самодовольный дурак во всём мире. Но если он не спрячет носовой платок, то где мой сюжет?

— Не могли бы вы сделать Уилфрида одним из тех болезненно добросовестных людей, которые воспитаны в понимании, что всё приятное должно быть неправильным, и поэтому, если он верит, что девушка — это ангел света, то именно вследствие этого она должна быть виновной. Дайте ему пуританского отца и религию с отблесками адского огня.

— Питер, а это идея.

— У него, видите ли, мрачное убеждение, что любовь греховна сама по себе, и что он может очиститься только взяв на себя грехи молодой женщины и погружаясь в страдания… Он всё ещё останется самодовольным дураком, причём патологическим самодовольным дураком, но всё же станет более последовательным.

— М-да, это было бы занятно. Но если я дам Уилфриду все эти сильные и живые чувства, он нарушит равновесие всей книги.

— Для разнообразия вы могли бы бросить заниматься составлением мозаики сюжета и просто написать книгу о людях.

— Я боюсь пытаться, Питер. Это слишком близко к сердцу.

— Но это было бы самым мудрым поступком, который вы можете совершить.

— Написать и избавиться от этого?

— Да.

— Я подумаю об этом. Но это причинило бы адскую боль.

— Какое это имеет значение, если в результате получится хорошая книга?

Она была озадачена — не тем, что он сказал, а тоном высказывания. Она никогда не предполагала, что он относится к её работе так серьёзно, и, конечно же, не ожидала, что он выскажет это безжалостное мнение. Мужчина — защитник? Он был такой же хороший защитник, как консервный нож.

— Вы ещё не написали, — продолжал он, — книги, которую могли бы написать, если бы попытались. Вероятно, вы не могли написать её, когда были слишком близки к событиям. Но сейчас вы смогли бы это сделать, если…

— Если хватит духа?

— Точно.

— Не думаю, что смогу взглянуть в лицо всему этому.

— Сможете. И вы не обретёте мир, пока не сделаете. Я убегал от себя в течение двадцати лет, и никакого толку. Что проку от совершения ошибок, если вы их не используете? Попытайтесь. Начните с Уилфрида.

— Проклятый Уилфрид!.. Хорошо. Я попробую. Во всяком случае, я выбью опилки из этого Уилфрида.

Он снял правую руку с весла и протянул её к ней, извиняясь.

— «Всегда излагающего кому-то с изящной дерзостью, как надо жить». Извините.

Она приняла и руку, и извинение, и они мирно поплыли дальше. Но это правда, подумала она, что во всём происходящем было нечто большее. Она была сильно удивлена каким-то недостатком собственной злости.

Они распрощались у задней двери.

— Доброй ночи, Харриет. Завтра я возвращу вашу рукопись. Во второй половине дня вам подходит? Я должен буду обедать с молодым Джеральдом, где мне придётся играть роль сурового дядюшки.

— Тогда приходите примерно к шести. Большое спасибо и доброй ночи.

— Я у вас в долгу.

Он вежливо подождал, пока она закрывала и запирала тяжёлые ворота. «И та-а-ак (с приторной интонацией), — во-о-ро-о-та монастыря закрылись за Со-о-ней!»

Театральным жестом он ударил себя по лбу и, испустив мучительный крик, резко отпрянул назад, почти оказавшись в объятиях декана, которая подошла со стороны дороги своим обычным быстрым шагом.

— Поделом ему, — сказала Харриет и поспешила по дорожке, не дожидаясь развязки.

Когда она легла в кровать, ей вспомнилась импровизированная молитва действующего из лучших побуждений, но непоследовательного викария, которую она услышала однажды и с тех пор не могла забыть:

— Господи, научи нас смотреть в лицо нашему сердцу, как бы это ни было трудно.