Встреча выпускников

17

— Вы выглядите, — сказала декан, — как взволнованный родитель, чей маленький сын должен выступить на школьном концерте и собирается декламировать «Гибель Гесперуса».

— Я скорее ощущаю себя, — ответила Харриет, — как мать Даниила:

— Гр-р-р-р-р! — продолжила декан.

Они стояли у дверей профессорской, из которых было удобно смотреть на домик на Джоветт-лодж. Старый дворик выглядел весьма оживлённым. Опаздывающие торопились переодеться к обеду; те, кто успел переодеться, прогуливались группами, ожидая удара колокола; некоторые всё ещё играли в теннис; мисс де Вайн появилась из здания библиотеки, по дороге торопливо втыкая поглубже непослушные шпильки (Харриет проверила шпильки и идентифицировала их); некая элегантная фигура шествовала к ним откуда-то со стороны Нового дворика.

— У мисс Шоу новое платье, — сказала Харриет.

— Вот оно как! Смотрится шикарно!

И это, моя дорогая, вам за Даниила.

— Декан, душенька, вы — кошка.

— Ну, а разве мы все не такие? То, что все собрались пораньше, кажется чрезвычайно зловещим. Даже мисс Хилльярд явилась в своём лучшем чёрном платье со шлейфом. Мы все чувствуем, что чем нас больше, тем безопаснее.

Для профессорской не было совсем уж необычным собираться заранее у дверей перед обедом прекрасными летними днями, но Харриет, оглядываясь вокруг, вынуждена была признать, что этим вечером народу собралось побольше, чем обычно бывало к семи часам. Все казались обеспокоенными, а некоторые даже враждебными. Они старались не встречаться глазами друг с другом, но всё же напоминали людей, собравшихся вместе для защиты от общей угрозы. Она внезапно посчитала абсурдным, что кто-то мог быть испуган приходом Питера Уимзи, тогда она стала рассматривать собравшихся как безобидную группу нервных пациентов в вестибюле дантиста. «Мы, кажется, — раздался в ухе резкий голос мисс Пайк, — подготовили довольно внушительный приём нашему гостю. Он не робкого десятка?»

— Я бы сказала, что он крут как варёное яйцо, — отозвалась Харриет.

— Это мне кое-что напомнило, — оживилась декан. — Что там насчёт манишки…?

— Вкрутую, конечно, — с негодованием сказала Харриет. — И если он будет трещать или пузыриться, я отдам вам пять фунтов.

— Я всё хотела вас спросить, — поинтересовалась мисс Пайк, — как именно происходит этот треск? Мне не хотелось задавать столь личный вопрос доктору Трипу, но мне любопытно.

— Следует спросить у лорда Питера, — сказала Харриет.

— Если вы считаете, что это его не оскорбит, — ответила мисс Пайк с абсолютной серьёзностью, — я так и сделаю.

Колокола Нового колледжа довольно нестройно пробили четыре четверти и количество часов.

— Пунктуальность, — сказала декан, гладя в направлении домика, — кажется, является одним из достоинств джентльмена. Следует пойти встретить его и успокоить перед испытанием.

— Вы так думаете? — Харриет покачала головой. — Нет, Томми Джонни уже большой мальчик.

Возможно, кого-нибудь и смутила бы перспектива пройти в одиночестве через широкий четырехугольник дворика под огнём взглядов учёных университетских дам, но это было детскими игрушками по сравнению, например, с длинной дорожкой от павильона в «Лордс» до дальней линии подачи крикетного поля, когда отставание огромно и необходимо девяносто очков, чтобы спасти положение. Тысячи людей, живших в те времена, возможно, узнали бы этот лёгкий и неторопливый шаг и уверенный наклон головы. Харриет позволила ему преодолеть три четверти расстояния в одиночку, и только затем вышла навстречу.

— Вы почистили зубы и помолились?

— Да, мам, и подстриг ногти, вымыл за ушами и положил в карман чистый носовой платок.

Посмотрев на группку студенток, которые проходили мимо, Харриет пожалела, что не может сказать о них того же. Они были неряшливы и растрёпаны, и она неожиданно почувствовала благодарность к мисс Шоу за её усилия с платьем. Что касается её сопровождающего, от приглаженной желтой головы до лакированных туфель его вид не гарантировал спокойствия: его утреннее настроение исчезло, и он был столь же готов к проказам, как стая диких обезьян.

— Пойдёмте и будьте паинькой. Вы уже видели своего племянника?

— Видел. Завтра, наверное, объявят о моём банкротстве. Он попросил, чтобы я передал вам его любовь, без сомнения полагая, что я могу быть щедрым и в этом вопросе. И вот это всё возвращается от него к вам, хотя прежде было моим... Этот цвет вам очень идёт!

Его тон был приятно нейтрален, и она надеялась, что он имеет в виду её платье, но полной уверенности не было. Она была рада передать его декану, которая выступила вперёд, чтобы завладеть им и избавить Харриет от представлений. Харриет наблюдала, немного забавляясь. Мисс Лидгейт, абсолютно раскованная и не выражающая никаких эмоций, приветствовала его точно так же, как приветствовала бы любого другого, и нетерпеливо спросила о ситуации в Центральной Европе; мисс Шоу улыбнулась с такой любезностью, которая ещё больше подчеркнула резкое «Хауд’юду» мисс Стивен и немедленный переход к оживленному обсуждению дел колледжа с мисс Аллисон; мисс Пайк атаковала его интеллектуальным вопросом о последнем убийстве; мисс Бартон, выдвинувшаяся с очевидным намерением вправить ему мозги относительно вопроса о смертной казни, была обезоружена улыбкой, демонстрирующей искреннее дружелюбие и совершенное самообладание, и в результате вместо этого заметила, что сегодня удивительно хороший день.

— Комедиант! — подумала Харриет, когда мисс Бартон, поняв, что ничего не сможет с ним сделать, передала его мисс Хилльярд.

— Ага! — немедленно сказал Уимзи, улыбаясь в угрюмые глаза тьютора по истории, — это восхитительно. Ваша статья в Хисторикал ревью по поводу дипломатических аспектов развода…

(«О, небо! — подумала Харриет, — я надеюсь, он знает, о чём говорит».)

— … действительно мастерски. Хотя на самом деле я почувствовал, что, вы, пожалуй, немного недооценили давление, оказываемое на несчастного Клемента…

— … консультировался с неизданными посланиями, находящимися во владении…

— … вы, возможно, зашли с этим аргументом слишком далеко. Вы очень справедливо указываете, что император…

(Ха, он действительно прочитал статью!)

— … искажённый предубеждением, но значительный авторитет Церковного права…

— …необходимо полностью и тщательно изучить и заново отредактировать. Неисчислимые ошибки при переписывании и по меньшей мере один недобросовестный пропуск…

— …Если когда-либо вам потребуется доступ, я бы мог, вероятно, свести вас с… официальные каналы … личное знакомство… никаких затруднений…

— Мисс Хилльярд, — сказала декан Харриет, — выглядит так, как если бы получила подарок в день рождения.

— Я думаю, что он предлагает ей доступ к какому-то закрытому источнику информации. — («В конце концов, — подумала она, он — это всё таки Кое-кто, хотя некоторые никак не могут это запомнить».)

— … не так политически, как экономически.

— Ах! — сказала мисс Хилльярд, — когда дело доходит до вопроса о национальных финансах, настоящим авторитетом является мисс де Вайн.

Она на ходу представила их друг другу, и обсуждение продолжилось.

— Итак, — сказала декан, — он полностью покорил мисс Хилльярд.

— А мисс де Вайн сейчас полностью покоряет его.

— Полагаю, это взаимно. Во всяком случае, её волосы выбились сзади, что является верным признаком удовольствия и волнения.

— Да, — согласилась Харриет. Уимзи довольно умно обсуждал присвоение монастырской собственности, но у неё не было сомнений, что его подсознание сейчас занято шпильками.

— А вот и директриса. Нам придётся насильственно прервать их беседу. Он должен подойти к доктору Бэринг и повести её к столу… Все хорошо. Она его захомутала. Это строгое утверждение королевской прерогативы! … Вы хотели бы сесть с ним рядом и держать его за ручку?

— Не думаю, что он нуждается в какой-либо помощи с моей стороны. Именно вы — тот человек, который должен быть рядом с ним. Не подозреваемый, но полный живой информации.

— Хорошо, я пойду и буду щебетать. Сядьте напротив нас и пните меня, если я начну говорить что-нибудь нескромное.

В соответствии с этой договоренностью Харриет оказалась, не совсем комфортно, между мисс Хилльярд (в которой она всегда ощущала антагонизм к себе) и мисс Бартон (которая, очевидно, всё ещё волновалась по поводу детективных хобби Уимзи) и лицом к лицу с двумя людьми, чьи взгляды были способны вывести её из равновесия. По другую сторону от декана сидела мисс Пайк, с противоположной стороны от мисс Хилльярд была мисс де Вайн, хорошо видимая Уимзи. Мисс Лидгейт — эта надёжная крепость — расположилась на дальнем конце стола, оставив центр беззащитным.

Ни у мисс Хилльярд, ни мисс Бартон не нашлось тем для беседы с Харриет, которая, таким образом, могла без больших затруднений следить за попытками директрисы составить мнение о Уимзи и дипломатично скрытыми, но в равной степени упрямыми попытками Уимзи составить мнение о директрисе, — соревнование, проводимое с неизменной любезностью с обеих сторон.

Доктор Бэринг начала с того, что спросила, был ли лорд Питер проведен по колледжу и каково его мнение, добавив, с должной скромностью, что с точки зрения архитектуры колледж, конечно же, едва ли смеет надеяться конкурировать с более древними институтами.

— Учитывая, — печально сказал его светлость, — что архитектура моего собственного древнего колледжа математически составлена из амбиций, безумия, уродства и насмешки, ваше замечание походит на сарказм.

Директриса, почти поверив в то, что она нарушила правила хорошего тона, искренне заверила его, что она не делала никаких личным намёков.

— Случайное напоминание полезно, — сказал он. — Мы придавлены готикой девятнадцатого века, чтобы в нашем исполненном гордыни баллиолизме мы не забывали Бога. Мы отбросили хорошее, чтобы дать путь плохому, а вы, напротив, создали целый мир из ничего — что более соответствует божественному деянию.

Директриса, с опаской маневрируя на этой скользкой почве между шутливостью и серьёзностью, нашла точку опоры:

— Совершенно верно, нам приходилось делать то, что можем, из очень скудных средств, и это, как вы знаете, типично для нашего положения в целом.

— Да, а вы фактически живёте без пожертвований?

Вопрос был задан так, что подключал к разговору декана, которая бодро подтвердила:

— Совершенно верно. Во всём скаредная бережливость.

— В такой ситуации, — серьёзно заметил он, — даже восхищение кажется своего рода дерзостью. Это — прекрасный зал, кто архитектор?

Директриса сделала краткий обзор истории места, прервавшись, чтобы сказать:

— Но ведь вы, вероятно, не сильно интересуетесь всем этим вопросом женского образования.

— А это всё ещё вопрос? Так быть не должно. Надеюсь, вы не собираетесь спрашивать меня, одобряю ли я, что женщины занимаются тем или этим.

— Почему нет?

— Недопустимо думать, что я имею хоть какое-то право одобрять или не одобрять.

— Уверяю вас, — сказала директриса, — даже в Оксфорде мы всё ещё сталкиваемся с определенным числом людей, которые настаивают на своём праве не одобрять.

— А я-то надеялся, что вернулся к цивилизации!

Удаление тарелок с рыбой немного отвлекло обедавших, и директриса воспользовалось этой возможностью, чтобы перевести разговор на ситуацию в Европе. Здесь гость твёрдо стоял на ногах. Харриет поймала взгляд декана и улыбнулась. Но впереди замаячила новая и более глобальная проблема. Международная политика плавно перетекла в историю, а история — усилиями доктора Бэринг — в философию. Из путаницы слов выплыло зловещее имя Платона, и доктор Бэринг выдвинула философское предположение, как пешку, предлагая её съесть.

Множество людей испытали неисчислимые бедствия по вине этой философской пешки директрисы. Было два способа взять её и оба пагубные. Можно было или притвориться знающим, или выразить горячее желание узнать. Его светлость мягко улыбнулся и отклонил гамбит:

— Это вне моих звёзд. У меня не философский ум.

— А как бы вы определили философский ум, лорд Питер?

— Я не стал бы, определения очень опасны. Но я знаю, что философия для меня — закрытая книга, как музыка для человека без музыкального слуха.

Директриса быстро посмотрела на него, он продемонстрировал ей невинный профиль, склонившись к столу и уставившись в тарелку, как цапля, сидящая на яйцах у водоёма.

— Очень удачное сравнение, — сказала директриса, — поскольку у меня самой нет музыкального слуха.

— У вас? Я подумал, что это может быть так, — спокойно заметил он.

— Это очень интересно. Как вы узнали?

— Есть что-то в вашем голосе. — Он предложил для экспертизы честные серые глаза. — Но это не очень надёжный вывод, чтобы его можно было высказывать, и, как вы, возможно, заметили, я его не высказал. Это — искусство шарлатана: вызвать признание и представить его как результат дедукции.

— Понимаю, — сказала доктор Бэринг. — Вы демонстрируете свою технику очень откровенно.

— Вы всё равно бы это поняли в любом случае, поэтому лучше уж сознаться самому и приобрести незаслуженную репутацию искреннего. Главное преимущество, когда говоришь правду, состоит в том, что никто никогда ей не верит, и это лежит в основе λέγειν ώζ δεϊt.

— Таким образом, всё-таки имеется один философ, книги которого для вас не закрыты? В следующий раз я начну с Аристотеля.

Она повернулась к своей левой соседке и отпустила его.

— Жаль, — сказала декан, — что мы не можем предложить вам крепких напитков.

На его лице красноречиво читалось понимание и озорство:

— «Как уцелеть под бороной, известно жабе лишь одной».[98] Вы всегда донимаете своих гостей трудными вопросами?

— Пока они не докажут, что по мудрости равны Соломону. Вы прошли тест с большим запасом.

— Тсс! Есть только одна мудрость, которая имеет общественную ценность, и это — осознание собственных пределов.

— Нервных молодых донов и студентов обычно доводят до конвульсий, поскольку те боятся откровенно признать, что чего-то не знают.

— Показывая тем самым, — сказала мисс Пайк через декана, — что они глупее Сократа, который делал такие признания довольно часто.

— Ради Бога, — взмолился Уимзи, — не упоминайте Сократа. Мы можем пойти по новому кругу.

— Не сейчас, — сказала декан. — Теперь она, если и задаст вопрос, то чтобы что-то узнать.

— Есть один вопрос, ответ на который я очень хочу узнать, — вступила мисс Пайк, — если только вы не поймёте меня превратно.

Мисс Пайк, конечно, всё ещё не могла успокоиться по поводу манишки доктора Трипа, и жаждала просвещения. Харриет надеялась, что Уимзи примет её любопытство за то, чем оно и являлось: не за коварство, а за немного нескромную тягу к точной информации, которая характеризует академический ум.

— Это явление, — с готовностью начал он, — находится в пределах моей собственной сферы знаний. Так происходит потому, что человеческое туловище обладает более высокой гибкостью, чем готовая рубашка. Щёлкающий звук, о котором вы говорите, создаётся, когда манишка немного длинновата для владельца. Жёсткие края, которые при наклоне тела немного расходятся, возвращаются назад, схлопываясь с громким щелчком, подобным испускаемому надкрыльями некоторых жуков. Это не следует путать, однако, с тиканьем жука-точильщика, которое производится челюстями и, как считается, служит своеобразным любовным кличем. Щелчок манишки не имеет никакого отношения к любви и, в действительности, является значительным неудобством для бедного насекомого. Его можно устранить более тщательным выбором одежды или, в крайних случаях, изготовлением её на заказ по точным размерам.

— Огромное спасибо, — сказала мисс Пайк. — Это в высшей степени удовлетворительное объяснение. Наверное, вполне можно провести параллель со старомодным корсетом, который создавал аналогичные неудобства.

— Это неудобство, — добавил Уимзи, — было ещё сильнее в случае бронированных доспехов, которые должны были быть очень хорошо скроены, чтобы позволить двигаться вообще.

В этот момент мисс Бартон привлекла внимание Харриет каким-то замечанием, и она потеряла нить беседы на другой стороне стола. Когда она вновь прислушалась, мисс Пайк знакомила своих соседей с некоторыми любопытными подробностями древней минойской цивилизации, а директриса очевидно ожидала, когда вновь сможет перейти в атаку на Питера. Повернувшись направо, Харриет увидела, что мисс Хилльярд наблюдала за группой с забавно сосредоточенным выражением. Харриет попросила её передать сахар, и она возвратилась на землю, слегка вздрогнув.

— Они, кажется, прекрасно спелись, — заметила Харриет.

— Мисс Пайк любит аудиторию, — ответила мисс Хилльярд с таким количеством яда, что Харриет поразилась.

— Мужчине иногда тоже полезно послушать, — сказала она.

Мисс Хилльярд рассеянно согласилась. После небольшой паузы, во время которой обед продолжался без каких-либо инцидентов, она сказала:

— Ваш друг говорил, что может получить доступ для меня к некоторым частным коллекциям исторических документов во Флоренции. Вы считаете, что он действительно имеет в виду то, что говорит?

— Если он так говорит, можете не сомневаться, что может и сделает.

— Что ж, вам лучше знать, — сказала мисс Хилльярд. — Очень рада это слышать.

Тем временем директриса осуществила новый захват и тихо с серьёзным видом о чём-то говорила с Питером. Он слушал внимательно, одновременно очищая яблоко, и узкая спиралька кожуры медленно скользила по его пальцам. Она завершила свою речь каким-то вопросом, и он покачал головой.

— Это очень маловероятно. Должен сказать, что на это вообще не было никакой надежды.

Харриет задалась вопросом, дошёл ли разговор, наконец, до анонимщицы, но тут Питер сказал:

— Триста лет назад это имело сравнительно небольшое значение. Но теперь, когда достигнут возраст национальной самореализации, возраст колониальной экспансии, возраст варварских вторжений и возраст упадка и гибели, когда все зажаты бок о бок во времени и пространстве, все вооружены одинаково ядовитым газом и устремляются вовне на манер развитых цивилизаций, принципы стали опаснее, чем страсти. Становится необыкновенно легко убивать людей в больших количествах, и первая вещь, которую делает принцип, — если это действительно принцип, — состоит в том, чтобы кого-то убить.

— «Настоящая трагедия — это не конфликт добра со злом, но добра с добром», а это означает, что проблема не имеет решения.

— Да. Болезненно, конечно, для того, кто хочет остаться чистеньким. Остаётся либо приветствовать неизбежное и получить прозвище кровожадного прогрессиста, или попытаться выиграть время и называться кровожадным реакционером. Но если аргументом является кровь, все аргументы становятся проклято-кровавыми.

Директриса восприняла эпитет буквально.

— Я иногда задаюсь вопросом, получаем ли мы что-нибудь, выигрывая время.

— Ну, если на письма долго не отвечать, некоторые из них ответят за себя сами. Никто не может предотвратить падение Трои, но унылому осторожному человеку может удастся вывезти контрабандой Лар и Пенатов, даже рискуя тем, что к его имени прилепится эпитет «добродетельный».

— Университеты всегда вынуждены идти в ногу с прогрессом.

— Но все эпические сражения даются арьергардом — в Ронсевальском ущелье и Фермопилах.

— Очень хорошо, — смеясь, сказала директриса, — давайте умрём на посту, ничего не достигнув, но войдя в эпос.

Она обвела глазами главный стол, поднялась и совершила величественный уход. Питер вежливо стоял около обшитой панелями стены, пока доны проходили мимо него, и успел броситься вперёд, чтобы подхватить шарф мисс Шоу, соскользнувший с её плеч. Харриет спускалась по лестнице между мисс Мартин и мисс де Вайн, которая заметила:

— Вы — храбрая женщина.

— Почему? — улыбнулась Харриет. — Потому что привожу своих друзей сюда под перекрёстный допрос?

— Ерунда, — вмешалась декан. — Все мы вели себя красиво. Даниил всё ещё не съеден, а однажды он даже укусил льва. Между прочим, это было наитие?

— Об отсутствии музыкального слуха? Вероятно, немного больше наития, чем он пытался представить.

— Он весь вечер расставлял ловушки?

Харриет только сейчас поняла, насколько странной была вся ситуация в целом. Ещё раз она подумала о Уимзи как об опасном чужаке, а о себе, как о члене женского братства, которое со столь странным великодушием приветствовало пришедшего инквизитора. Однако она сказала:

— Если и расставлял, то он раскроет весь механизм самым любезным образом.

— После того, как жертва попадётся. Это очень утешительно.

— Это, — сказала мисс де Вайн, отбрасывая в сторону подобные поверхностные комментарии, — человек, который в состоянии подчинить себя собственным целям. Мне жаль любого, кто столкнётся с его принципами независимо от того, каковы они и есть ли они вообще.

Она отделилась от спутниц и с мрачным лицом прошла в профессорскую.

— Любопытно, — сказала Харриет. — Она говорит о Питере Уимзи точно так же, как я всегда думала о себе.

— Возможно, она признаёт в вас родственный дух.

— Или противника, достойного чтобы… — нет, я не должна этого говорить.

Здесь их догнали Питер и его спутница, и декан, присоединившись к мисс Шоу, прошла вперёд. Уимзи обратился к Харриет со слабой вопрошающей улыбкой:

— Что вас волнует?

— Питер, я чувствую себя Иудой.

— Чувствовать себя подобно Иуде — это часть работы. Боюсь, работы не для джентльмена. Может быть умоем руки как Пилат и вновь станем полностью респектабельными?

Она взяла его под руку.

— Нет, мы уже влезли в это дело. Будем падать вместе.

— Это прекрасно. Как влюблённые в фильме Штрохайма, мы пойдём и сядем на сточную трубу. — Она чувствовала под прекрасным тонким сукном кости и мышцы, очень человеческие. И подумала: «Он и я принадлежим к одному миру, а все остальные — чужаки». А затем: «Чёрт побери всё! Это — наша личная борьба, почему они должны присоединяться?» Но это было абсурдно.

— Что вы хотите, чтобы я сделала, Питер?

— Бросьте мне назад шар, если он выкатится за круг. Но не явно. Только продемонстрируйте свой разрушительный талант к тому, чтобы не отклоняться от сути и говорить правду.

— Это кажется лёгким.

— Для вас. Именно за это я вас и люблю. А разве вы не знали? Ну, сейчас мы не можем остановиться, чтобы поспорить на эту тему, — они подумают, что мы сговариваемся о чём-то.

Она выпустила его руку и вошла в комнату впереди него, почувствовав себя внезапно смущённой и потому держась несколько вызывающе. Кофе уже был на столе, и собравшиеся в профессорской столпились вокруг него, наполняя чашки. Харриет увидела, что мисс Бартон надвинулась на Питера с учтивым предложением напитков на губах, но с какой-то решимостью в глазах. В данный момент Харриет совершенно не заботило, что происходит с Питером. Он дал ей новый повод для размышлений. Она взяла кофе, закурила сигарету и удалилась с ними и этим поводом в уголок. Она часто задавалась вопросом, безотносительно чего бы то ни было, что же такое привлекло в ней Питера, что он в ней ценит и, очевидно, ценил с того первого дня, когда она стояла у скамьи подсудимых и боролась за собственную жизнь. Теперь, когда она узнала, она думала, что, по-видимому, более непривлекательное качество редко когда-либо рассматривалась в качестве основания для привязанности.

— Но лично вы не ощущаете неудобства по этому поводу, лорд Питер?

— Нет, я никак не могу рекомендовать это занятие как комфортное. Но разве ваш, мой или чей-нибудь комфорт имеет такое уж большое значение?

Мисс Бартон, вероятно, приняла это за легкомыслие, а затем Харриет узнала безжалостный голос, который говорил: «Какое имеет значение, если это причиняет боль…? Позвольте им самим бороться… Неприятно, но если он имел в виду то, что сказал, это объясняет очень многое. Это качества, которые можно узнать в самых разных обстоятельствах… Беспристрастность…, если вы когда-либо найдёте человека, которому вы понравитесь именно из-за этого, эта симпатия будет искренней». Это были мысли мисс де Вайн, которая сидела не очень далеко, а её глаза позади толстых очков смотрели на Питера с любопытством и оценивающе.

Беседы, продолжавшиеся в группах, потихоньку стали затухать и смолкли. Люди расселись. Голоса мисс Аллисон и мисс Стивенс стали слышны всем собравшимся. Они обсуждали какую-то университетскую проблему и делали это горячо и отчаянно. Они призывали мисс Берроус высказать своё мнение. Мисс Шоу повернулась к мисс Чилперик и сделала замечание о купании в Спинстер-сплэш. Мисс Чилперик ответила продуманно, даже слишком продуманно: её ответ оказался слишком продолжительным и привлёк внимание, она сбилась, засмущалась и замолкла. Мисс Лидгейт с обеспокоенным лицом слушала какую-то историю, которую миссис Гудвин рассказывала о своем маленьком мальчике, посреди её рассказа мисс Хилльярд, которая находилась в пределах слышимости, резко встала, загасила сигарету в стоящей поодаль пепельнице и медленно переместилась, как будто против своей воли, к сиденью у окна, поблизости от которого всё ещё стояла мисс Бартон. Харриет могла видеть, что её сердитый, горящий взгляд был прикован к склонённой голове Питера, а затем резко переместился и скользнул по дворику, чтобы через мгновение возвратиться к прежнему объёкту. Мисс Эдвардс, сидящая на низком стуле недалеко от Харриет и немного впереди неё, несколько по-мужски упёрлась руками в колени и наклонилась вперед — весь её вид свидетельствовал об ожидании чего-то. Мисс Пайк, всё ещё на ногах, зажигая сигарету, очевидно искала возможность привлечь внимание Питера, она казалась нетерпеливой, заинтересованной и более непринуждённой, чем большинство других. Декан, устроившаяся на пуфике, откровенно слушала разговор Питера и мисс Бартон. На самом деле слушали все, и одновременно большинство из них пыталось притворяться, что он — обычный гость, не враг и не шпион. Они пытались препятствовать тому, чтобы он стал таким же явным центром внимания, каким он уже стал центром сознания.

Директриса, сидящая на глубоком стуле около камина, никому не помогала. Один за другим всплески разговора затухли, оставив одного тенора, голос которого обычно плывёт в качестве сольного инструмента, выполняющего каденцию, когда оркестр затих:

— Казнь виновного является неприятным событием, но не настолько выводящим из равновесия, как убийство невиновных. Если вы хотите моей крови, то позвольте дать вам более подходящее оружие против меня.

Он огляделся и, обнаружив, что все, кроме мисс Пайк, сидят тихо, сделал краткую вопросительную паузу, которая была похожа на вежливость, но которую Харриет мысленно классифицировала как «хороший театр».

Мисс Пайк проследовала вперед к большой софе у окна рядом с мисс Хилльярд и, усевшись в уголке, сказала:

— Вы имеете в виду жертвы убийцы?

— Нет, — сказал Питер, — Я имел в виду свои собственные жертвы.

Он сел между мисс Пайк и мисс Бартон и продолжил приятным доверительным тоном:

— Например, я узнал, что молодая женщина ради денег убила старуху. Это не имело очень большого значения: старуха в любом случае умирала, а девушка (хотя она этого и не знала) в любом случае наследовала деньги. Как только я вмешался, девушка вновь принялась за работу и убила двух невинных человек, чтобы замести следы, а затем сделала попытку убить ещё троих. Наконец, она убила себя. Если бы я оставил её в покое, возможно, была бы только одна смерть вместо четырёх.

— О, Боже! — сказала мисс Пайк. — Но женщина была бы на свободе.

— О, да. Она не была хорошей женщиной и она оказывала плохое влияние на некоторых людей. Но кто убил тех двух невинных: она или общество?

— Они были убиты, — сказала мисс Бартон, — из-за её страха перед смертной казнью. Если бы эту несчастную женщину стали лечить, они и она сегодня всё ещё были бы живы.

— Я же сказал, что даю вам хорошее оружие. Но не всё так просто. Если бы она не убила тех других, то мы, вероятно, никогда бы её не поймали, и она, естественно не подвергаясь никакому лечению, жила бы припеваючи и сбила с пути истинного ещё одного или парочку людей, если вы считаете, что это имеет какое-то значение.

— Я так понимаю, что вы считаете, — сказала директриса, в то время как мисс Бартон упрямо продолжала цепляться за эту проблему, — что те невинные жертвы погибли ради людей, то есть оказались принесены в жертву социальному принципу.

— Во всяком случае, вашим социальным принципам, — сказала мисс Бартон.

— Спасибо. Я думал, что вы собирались сказать «моей любознательности».

— Я, возможно, так и сказала бы, — откровенно согласилась мисс Бартон. — Но вы заявляете о принципе, поэтому будем придерживаться его.

— А кто были те три других, на кого напали? — спросила Харриет. (У неё не было ни малейшего желания позволить мисс Бартон слишком легко выйти сухой из воды.)

— Адвокат, мой коллега и я сам. Но это не доказывает, что у меня есть какие-то принципы. Я вполне могу быть убитым ради забавы. А кто нет?

— Понимаю, — сказала декан. — Смешно, что мы становимся настолько серьёзными в вопросах об убийствах и казни и почти не протестуем против опасностей, связанных с ездой на автомобилях, плаванием, альпинизмом и так далее. Я полагаю, что мы действительно предпочитаем умирать ради забавы.

— Кажется, социальный принцип заключается в том, — предположила мисс Пайк, — что это мы сами должны умирать ради собственной забавы, а не другие люди.

— Конечно, я признаю, — очень сердито заявила мисс Бартон, — что убийство должно быть предотвращено и убийцы задержаны, чтобы они не причиняли дальнейшего вреда. Но их нельзя наказывать и их, конечно же, нельзя убивать.

— Полагаю, их нужно держать в больницах за большие деньги, наряду с другими негодными экземплярами, — сказала мисс Эдвардс. — Как биолог, я должна заявить, что общественные деньги можно было бы использовать и получше. При том количестве ненормальных и физических уродов, которым мы позволяем жить и плодиться, мы закончим вырождением всей страны.

— Мисс Шустер-Слатт защищает стерилизацию, — сказала декан.

— По-моему, они пробуют это делать в Германии, — сказала мисс Эдвардс.

— Вместе с отправкой женщины на её надлежащее место, в дом, — сказала мисс Хилльярд.

— Но они там казнят довольно много людей, — сказал Уимзи, — таким образом, мисс Бартон не сможет принять их организационный порядок в целом.

Мисс Бартон выразила громкий и решительный протест против подобных предложений и возвратилась к своему утверждению, что её социальные принципы направлены против насилия в любых проявлениях.

— Ерунда! — сказала мисс Эдвардс. — Невозможно провести в жизнь никакой принцип, не причиняя никому насилия. Прямого или косвенного. Каждый раз, когда вы нарушаете природное равновесие, вы впускаете насилие. И если вы отказываетесь от вмешательства, вы всё равно получаете насилие. Я вполне согласна, что убийц не следует вешать: это слишком расточительно и жестоко. Но я не согласна, что они должны жить в удобствах и прекрасно питаться, в то время как приличные люди бедствуют. Если затрагивать экономику, то их следует использовать для лабораторных экспериментов.

— Чтобы помочь дальнейшему сохранению негодных? — сухо спросил Уимзи.

— Чтобы помочь установлению научных фактов, — ответила мисс Эдвардс ещё более сухо.

— Пожмём руки, — сказал Уимзи. — Теперь мы обнаружили, где находятся наши точки соприкосновения. Установление фактов, независимо от того, что из этого выйдет.

— На этом основании, лорд Питер, — сказала директриса, — ваша любознательность становится принципом. И очень опасным.

— Но факт, что A убил Б, не обязательно составляет всю правду, — настаивала мисс Бартон. — Провокация А и состояние его здоровья — это тоже факты.

— Никто этого, конечно, не оспаривает, — сказала мисс Пайк. — Но едва ли можно ставить исследователю некие рамки. Если мы не можем сделать вывод из страха, что кто-то использует его во вред, мы вернёмся во времена Галилея. Открытиям пришёл бы конец.

— Ну, — сказала декан, — мне жаль, что мы не положим конец таким открытиям, как ядовитые газы.

— Не может быть никаких возражений против открытий самих по себе, — сказала мисс Хилльярд, — но всегда ли целесообразно их публиковать? В случае Галилея, церковь…

— Вы никогда не заставите учёного с этим согласится, — вклинилась мисс Эдвардс. — Утаить факт — значит опубликовать ложь.

На несколько минут Харриет потеряла нить обсуждения, которое теперь стало общим. То, что оно было сознательно приведено к этой точке, она видела, но понятия не имела, что именно Питер хотел из этого извлечь. Всё же, было очевидно, что ему это интересно. Его глаза под полузакрытыми веками были внимательны. Он походил на кошку, ждущую у мышиной норки. Или она полубессознательно вспомнила его герб? «Чёрное поле, три бегущие серебряные мыши. Шлем, домашняя кошка…»

— Конечно, — сказала мисс Хилльярд жёстким саркастическим тоном, — если вы думаете, что личные привязанности должны стоять над преданностью работе…

«… напряжённая, как пружина и выполненная в естественном цвете». Значит, именно этого он и ждал. Можно было почти видеть, как шелковистые волосы слегка распушились.

— Конечно, я не говорю, что можно пренебрегать работой по личным причинам, — сказала мисс Лидгейт. — Но, естественно, если человек берёт на себя личные обязательства, он обязан действовать в этом направлении. Если сюда вмешивается работа, то, возможно, нужно бросить работу.

— Я вполне согласна, — сказала мисс Хилльярд. — Но, впрочем, мои личные обязательства весьма немногочисленны, и, возможно, я не имею никакого права судить. А каково ваше мнение, миссис Гудвин?

Повисла очень неприятная пауза.

— Если вы имеете в виду меня, — сказала секретарь, встав и посмотрев на тьютора, — я настолько разделяю ваше мнение, что попросила доктора Бэринг принять мою отставку. Не из-за каких-либо чудовищных утверждений обо мне, но потому, что понимаю, что в данных обстоятельствах я не могу делать свою работу как следует. Но вы все очень ошибаетесь, если думаете, что за этими проблемами в колледже стою я. Теперь я ухожу, и можете говорить обо мне всё, что вам заблагорассудится, но утверждаю, что любой человек, уважающий факты, добьётся большего успеха, если станет собирать их из беспристрастных источников. Мисс Бартон по крайней мере признаёт, что психическое здоровье — такой же факт, как любой другой.

В ужасающей тишине, которая за этим последовала, Питер бросил три слова, тяжёлые как глыбы льда.

— Пожалуйста, не уходите.

Миссис Гудвин резко остановилась, держа руку на дверной ручке.

— Очень жаль, — сказала директриса, — когда кто-то принимает на свой счёт нечто, что говорится в общей дискуссии. Я уверена, что мисс Хилльярд не имела в виду ничего подобного. Естественно, у некоторых людей имеются лучшие возможности, чем у других, чтобы видеть обе стороны вопроса. В вашей работе, лорд Питер, такие конфликты лояльности должны происходить часто.

— О, да. Один раз мне казалось, что у меня был приятный выбор увидеть повешенным брата или сестру. К счастью, это кончилось ничем.

— Но предположим, что расследование привело бы к чему-то подобному? — потребовала мисс Бартон, с удовольствием пришпиливая этот argumentum ad hominem.[99]

— О, ну хорошо… а что делает в этом случае идеальный детектив, мисс Вейн?

— Профессиональный этикет, — ответила Харриет, — предполагает вынуждение признания, после которого идёт сцена в библиотеке с ядом на двоих.

— Вот видите, как всё просто, если придерживаться правил, — сказал Уимзи. — Мисс Вейн не чувствует раскаяния. Она убивает меня недрогнувшей рукой, чтобы не портить мою репутацию. Но вопрос не всегда настолько прост. Как насчёт художника-гения, который должен выбрать: позволить ли своей семье голодать или стать халтурщиком, чтобы содержать её?

— Он не имеет права иметь жену и детей, — сказала мисс Хилльярд.

— Бедняга! Тогда у него впереди есть интересный выбор между подавлением своих чувств и безнравственностью. Миссис Гудвин, как я понимаю, против подавления, а некоторые люди — против безнравственности.

— Это не имеет значения, — сказала мисс Пайк. — Вы выдвинули гипотезу о наличии жены и детей. Хорошо, он может перестать рисовать. Это, если он действительно гений, было бы потерей для мира. Но он не должен рисовать плохие картины — вот это было бы действительно безнравственным.

— Почему? — спросила мисс Эдвардс. — Какое значение имеет несколько плохих картин?

— Конечно, они имеют значение, — сказала мисс Шоу. Она хорошо разбиралась в живописи. — Плохая картина, написанная хорошим живописцем, — предательство правды, его собственной правды.

— Это только относительная правда, — возразила мисс Эдвардс.

Декан и мисс Берроус с жаром набросились на это замечание, и Харриет, видя, что спор может выйти из-под контроля, подумала, что пора возвратить шар в круг. Теперь она понимала, что от неё требовалось, хотя и не понимала, для чего.

— Если невозможно прийти к соглашению по поводу живописцев, сделайте его кем-то ещё. Пусть это будет учёный.

— У меня нет никаких возражений против халтурщиков-учёных, — сказала мисс Эдвардс. — Я имею в виду, популярная книга не обязательно является ненаучной.

— До тех пор, — заметил Уимзи, — пока не фальсифицируются факты. Но могла быть и другая ситуация. Возьмём конкретный случай: некто написал роман под названием «Поиск»…

— Ч. П. Сноу, — сказала мисс Берроус. — Забавно, что вы его упомянули. Это та самая книга, которую…

— Я знаю, — сказал Питер. — Возможно, именно поэтому она пришла мне на ум.

— Я никогда её не читала, — сказала директриса.

— О, а я прочла, — сказала декан. — Она о человеке, который начал карьеру учёного и двигается вперёд довольно успешно, пока, как раз в тот момент, когда его собираются назначить на важную руководящую должность, он не обнаруживает, что по небрежности сделал ошибку в научной статье. Он не проверил результаты своего помощника или что-то в этом роде. Кто-то про это узнаёт, и он не получает работу. В результате он решает, что наука его больше не интересует.

— Очевидно, что нет, — сказала мисс Эдвардс. — Его интересует только должность.

— Но, — сказала мисс Чилперик, — если это была только ошибка…

— Соль в том, — сказал Уимзи, — что говорит ему старый учёный. Он заявляет: «Единственный этический принцип, который сделал науку возможной, — это то, что всё время мы должны говорить только правду. Если мы не наказываем за ложные утверждения, сделанные по ошибке, мы открываем путь к ложным утверждениям, сделанным намеренно. А ложное утверждение факта, сделанное сознательно, является наиболее тяжким преступлением, которое может совершить учёный». Такова суть. Возможно, я не цитирую дословно.

— Ну, это, конечно же, правда. Ничто не может извинить преднамеренную фальсификацию.

— В преднамеренной фальсификации нет никакого смысла, — сказала экономка. — Что на этом можно выиграть?

— Но такое делалось довольно часто, — сказала мисс Хилльярд. — Чтобы взять верх в споре. Или из-за амбиций.

— Амбиций к чему? — вскричала мисс Лидгейт. — Какое удовлетворение можно получить от репутации, которая, как ты знаешь, незаслуженна? Это же ужасно.

Ее невинное огорчение сделало обстановку ещё более мрачной.

— Как насчёт поддельных декреталий … Чаттертон… Оссиан… Генри Айрлэнд… эти недавние памфлеты девятнадцатого века…?

— Я знаю, — озадаченно сказала мисс Лидгейт. — Я знаю, что люди так поступают. Но почему? Они должны быть безумными.

— В том же самом романе, — сказала декан, — некто сознательно фальсифицирует результат, — я имею в виду позднее, — чтобы получить работу. И человек, который сделал первоначальную ошибку, узнаёт об этом. Но он ничего не говорит, потому что тот, другой человек, очень нуждается, на его попечении жена и дети.

— Ох уж эти жёны и дети! — сказал Питер.

— А автор это одобряет? — поинтересовалась директриса.

— Ну, — сказала декан, — здесь книга заканчивается, таким образом, полагаю, что одобряет.

— Но кто-либо из присутствующих это одобряет? Ложное утверждение опубликовано, а человек, который мог исправить дело, попустительствует этому из благотворительных соображений. Кто-нибудь здесь поступил бы так? У вас был такой прецедент, мисс Бартон, — естественно, без упоминания имён?

— Конечно, так поступать нельзя, — сказала мисс Бартон, — даже ради десяти жён и пятидесяти детей.

— Даже ради Соломона и всех его жён и наложниц? Я поздравляю вас, мисс Бартон, с такой прекрасной неженской позицией. Что же, никто не скажет доброго слова в защиту женщин и детей?

(«Я знала, что он собирается быть вредным!» — подумала Харриет.)

— Вам бы хотелось его услышать, не правда ли? — сказала мисс Хилльярд.

— Вы поставили нас в затруднительное положение, — сказала декан. — Если мы скажем это, вы сможете указать, что женственность не позволяет нам быть настоящими учёными, а если не скажем, — сможете утверждать, что наука делает нас неженственными.

— Поскольку я в любом случае оказываюсь мерзким типом, — заметил Уимзи, — у вас нет никаких причин не говорить правду.

— Правда в том, — сказала миссис Гудвин, — что никто не может защитить непростительное.

— Так или иначе, это звучит как весьма искусственная ситуация, — оживленно заявила мисс Аллисон. — Такое происходит очень редко, а если и происходит…

— О, такое происходит, — сказала мисс де Вайн. — Произошло. Это случилось со мной. Я не против того, чтобы рассказать вам, естественно без имён. Когда я была в колледже Фламборо, в Йоркский университет сдавал экзамены на профессорскую должность один человек, который прислал очень интересную работу на историческую тему. Доказательства были очень убедительны, однако я, как оказалось, знала, что всё утверждение в целом было совершенно ложным, потому что существовало доказательство, которое абсолютно противоречило выводам, — в одной отдалённой библиотеке за рубежом. Я натолкнулась на этот документ, когда читала о чём-то другом. Конечно, всё это было бы не столь важно. Однако имелись некоторые свидетельства, что у этого человека был доступ к той библиотеке. Поэтому я навела справки и выяснила, что он действительно был там и, должно быть, видел письмо, но сознательно о нём умолчал.

— Но как вы могли быть настолько уверены, что он видел письмо? — с тревогой спросила мисс Лидгейт. — Возможно, он по небрежности пропустил его. Тогда это совсем другое дело.

— Он не только видел его, — ответила мисс де Вайн, — но он выкрал его. Мы заставили его в этом признаться. Он наткнулся на это письмо, когда его диссертация была уже почти закончена, и у него не было времени её переписать. И это был для него большой удар ещё и потому, что он был очарован собственной теорией и не мог от неё отказаться.

— Боюсь, это клеймо ненастоящего учёного, — сказала мисс Лидгейт жалобным тоном, как обычно говорят о неизлечимом раке.

— Но вот что любопытно, — продолжала мисс де Вайн. — Он был достаточно недобросовестным, чтобы опубликовать ложное утверждение, но он был слишком хорошим историком, чтобы уничтожить письмо. Он хранил его.

— Можно предположить, — сказала мисс Пайк, — что для него это было так же болезненно, как кусать больным зубом.

— Возможно, у него было намерение однажды открыть его вновь, — сказала мисс де Вайн, — и примириться со своей совестью. Я не знаю и не думаю, что он сам это знал наверняка.

— Что с ним произошло? — спросила Харриет.

— Ну, для него, конечно, это был конец. Естественно, он потерял профессорство, и его лишили степени магистра. Жаль, потому что он был блестящим в своём роде и очень красивым, если это имеет какое-то отношение к делу.

— Бедняга! — сказала мисс Лидгейт. — Ему, должно быть, очень нужна была эта должность.

— Она много значила для него в финансовом отношении. Он был женат и не богат. Я не знаю, что с ним случилось. Это было приблизительно шесть лет назад. Он просто исчез. Было очень жаль его, но что тут поделаешь.

— Вы и не могли поступить иначе, — сказала мисс Эдвардс.

— Конечно, нет. Такой ненадёжный человек не только бесполезен, но и опасен. Он мог сделать всё что угодно.

— Вы, наверное, считали, что это послужит ему уроком, — сказала мисс Хилльярд. — Но пошло ли это ему на пользу? Вы скажете, что он пожертвовал своей профессиональной честью ради женщин и детей, о которых сегодня только и слышим, но, в конце концов, он проиграл и материально.

— Но это, — сказал Питер, — произошло только потому, что он совершил дополнительный грех: позволил себя поймать.

— Мне кажется… — робко начала было мисс Чилперик, но затем остановилась.

— Да? — сказал Питер.

— Хорошо, — сказала мисс Чилперик, — а не должны ли женщины и дети иметь свою точку зрения? Я имею в виду… предположим, жена знает, что её муж совершил такой поступок, — что она при этом чувствует?

— Это очень важный момент, — сказала Харриет. — Кажется, ей будет так плохо, что слов не подобрать.

— Тут возможны варианты, — сказала декан. — Я не думаю, что для девяти женщин из десяти такой проступок покажется хоть в малой степени важным.

— Чудовищно так говорить! — воскликнула мисс Хилльярд.

— Вы думаете, что жену могла волновать честь мужа, даже если она была бы принесена в жертву ради неё? — сказала мисс Стивенс. — Ну, я не знаю.

— Я думаю, — сказала мисс Чилперик, запинаясь немного от осознания серьёзности произносимого, — она будет чувствовать так, как должен чувствовать себя мужчина, живущий на безнравственные доходы!

— Здесь, — сказал Питер, — если я могу так выразиться, думаю, что вы преувеличиваете. Мужчина, который делает такое, — если он не зашёл слишком далеко и не потерял остатки чувств, — действует по другим соображениям, причём некоторые вообще не имеют ничего общего с логикой. Но чрезвычайно интересно, что вы сделали такое сравнение. — Он посмотрел на мисс Чилперик настолько пристально, что та покраснела.

— Возможно, это было очень глупо с моей стороны — сказать такое.

— Нет. И, если бы люди когда-нибудь стали ценить честь ума так же, как честь тела, мы получили бы социальную революцию довольно беспрецедентного вида и очень отличающуюся от той, которая происходит в настоящее время.

Мисс Чилперик выглядела очень испуганной от того, что она могла способствовать социальной революции, и только удачный приход двух скаутов, обслуживающих профессорскую, чтобы убрать кофейные чашки, освободил её от необходимости отвечать или провалиться сквозь землю от стыда.

— Так, — сказала Харриет, — я полностью согласна с мисс Чилперик. Если бы кто-либо сделал постыдную вещь и затем сказал, что сделал это ради кого-то, то это было бы высшее оскорбление. Как можно было бы после этого испытывать к нему прежние чувства?

— Действительно, — сказала мисс Пайк, — это должно, конечно, испортить отношения целиком.

— О, ерунда! — воскликнула декан. — Сколько женщин заботится хоть на грош о чьей-то интеллектуальной честности? Только такие сверхобразованные женщины, как мы. Пока человек не подделал чек, не ограбил дом или не сделал что-то унизительное в социальном отношении, большинство женщин будет считать, что он оправдан. Спросите миссис Боунс или мисс Тэйп, дочери портного, насколько их обеспокоила бы утайка факта в заплесневелой старой исторической диссертации.

— В любом случае они поддержали бы своих мужей, — сказала мисс Аллисон. — «Это мой мужчина, прав он или неправ, сказали бы они. Даже если он действительно ограбил кассу».

— Конечно, сказали бы, — согласилась мисс Хилльярд. — Именно этого и хочет мужчина. Он не скажет спасибо, обнаружив у семейного очага критика.

— То есть, вы считаете, что у него должна быть женственная женщина? — сказала Харриет. — Что такое, Энни? Моя кофейная чашка? Вот, пожалуйста… Кто-то скажет: «Чем больше грех, тем больше жертва, а следовательно — больше преданность». Бедная мисс Шустер-Слатт! Полагаю, это очень утешительно, когда тебе говорят, что ты любим, что бы ни совершил.

— Ах, да, — сказал Питер резким голосом, который напомнил звучание деревянных духовых инструментов:

У Уильяма Морриса бывали моменты, когда он был мужчиною на сто процентов.

— Бедный Моррис! — сказала декан.

— В те времена он был молод, — снисходительно сказал Питер. — Забавно, когда понимаешь, что выражения «мужественно» и «женственно» являются более наступательными, чем их противоположности. Каждый где-то в глубине верит, что есть нечто стыдное в том, что касается пола.

— Всё это произошло из-за так называемого «абразавания», — заметила декан, когда закрылась дверь за последней из скаутов. — Мы сидим здесь тесным кружком, отделяющим нас от людей, подобных миссис Боунс и этой милой девушке, мисс Тэйп…

— Уже не говоря, — вставила Харриет, — о тех прекрасных коллегах-мужчинах, мужественных Тэйпах и Боунсах…

— И болтаем в самой неженственной манере об интеллектуальной честности.

— В то время как я, — сказал Питер, — сижу в серёдке, всеми брошенный, как шалаш в огороде.[100]

— Вы и похожи на него, — смеясь, сказала Харриет. — Единственный остаток человечности в холодной, горькой и непереносимой дикости.

Раздался смех, мгновенно сменившийся тишиной. Харриет ощущала нервную напряженность в комнате — тонкие нити беспокойства и ожидания натянулись: встреча, дискуссия, нервная дрожь. Теперь, говорила себе каждая, что-то будет сказано об ЭТОМ. Почва была подготовлена, кофе унесён, воюющие стороны расходятся для действий, а теперь этот любезный джентльмен с хорошо подвешенным языком покажет свое истинное лицо инквизитора, и всё станет ужасно неуютным.

Лорд Питер вынул носовой платок, тщательно протёр монокль, вставил его, печально взглянул на директрису, и возвысил голос в решительной, преисполненной боли и ворчливой жалобе по поводу университетской свалки.

Директриса ушла, учтиво поблагодарив мисс Лидгейт за гостеприимство профессорской и любезно пригласив его светлость навестить её в собственном доме в любое удобное для него время, пока он находится в Оксфорде. Некоторые доны встали и продрейфовали прочь, бормоча что-то о необходимости проверить эссе прежде, чем лечь спать. Разговор приятно растёкся по множеству тем. Питер немного отпустил вожжи и позволил ему идти, куда захочет, и Харриет, понимая это, не трудилась следовать за ним. В конце концов остались только сам Питер, декан, мисс Эдвардс (которую, казалось, сильнее всего поразил разговор с Питером), мисс Чилперик, тихая и полуспрятавшаяся в неудобной позе и, к немалому удивлению Харриет, мисс Хилльярд.

Часы пробили одиннадцать. Уимзи поднялся и сказал, что, по его мнению, ему пора. Все встали. Старый дворик был тёмным, за исключением гроздьев освещённых окон, небо покрылось облаками, и усиливающийся ветер раскачивал ветви буков.

— Ну, доброй ночи, — сказала мисс Эдвардс. — Я прослежу, чтобы вы получили копию той статьи о группах крови. Думаю, она вас заинтересует.

— Несомненно, — сказал Уимзи. — Большое спасибо.

Мисс Эдвардс большими шагами устремилась прочь.

— Доброй ночи, лорд Питер.

— Доброй ночи, мисс Чилперик. Сообщите мне, когда начнётся социальная революция, и я приеду, чтобы умереть на баррикадах.

— Да, вы могли бы, — сказала мисс Чилперик, неожиданно и вопреки традиции, подавая ему руку.

— Доброй ночи, — сказала мисс Хилльярд всем и никому в частности и быстро прошла мимо них с высоко поднятой головой.

Мисс Чилперик устремилась в темноту как мотылёк, и декан сказала: «Так!» А затем вопросительно: «Итак?»

— Всё прошло хорошо, — спокойно сказал Питер.

— Там были один или два момента, правда? — спросила декан. — Но в целом — всё хорошо, насколько можно было ожидать.

— Я прекрасно провёл время, — сказал Питер с озорной ноткой в голосе.

— Держу пари, что так, — сказала декан. — Я не доверяла бы вам ни на ярд. Ни на ярд.

— Что вы, напротив, — ответил он. — Не волнуйтесь.

Декан также ушла.

— Вы вчера оставили свою мантию в моей комнате, — сказала Харриет. — Вам лучше зайти за ней.

— Я принёс вашу назад и оставил в домике на Джоветт-уолк. А также ваше досье. Я надеюсь, что их уже перенесли к вам.

— Вы не могли оставить досье валяться просто так!

— За кого вы меня принимаете? Оно запаковано и запечатано.

Они медленно пересекли дворик.

— Есть много вопросов, которые мне хотелось бы задать, Питер.

— О, да. И есть один, который я хочу задать вам. Как ваше второе имя? То, которое начинается с «Д»?

— Дебора, к моему стыду. Но зачем вам?

— Дебора? Будь я проклят. Хорошо. Я не буду называть вас так. Я вижу, мисс де Вайн всё ещё работает.

На сей раз шторы её окна были отодвинуты, и они могли видеть её тёмную, растрёпанную голову, склонившуюся над книгой.

— Она меня очень заинтересовала, — сказал Питер.

— Мне она нравится, вы это знаете.

— Мне тоже.

— Но я боюсь, что те шпильки — её.

— Я знаю, что они её, — сказал он. Он вынул руку из кармана и разжал ладонь. Они были близко от Тюдор-билдинг, и свет из соседнего окна осветил печальную шпильку с широко разведёнными ножками на его руке. — Она потеряла её на помосте после обеда. Вы видели, как я её поднял.

— Я видела, как вы подняли шарф мисс Шоу.

— Всегда нужно быть джентльменом. Могу ли я зайти к вам, или это против правил?

— Можете зайти.

В коридорах сновало множество полураздетых студенток, которые смотрели на Питера с большим любопытством, но не с досадой. В комнате Харриет они обнаружили её мантию, лежащую на столе вместе с досье. Питер поднял свёрток, исследовал бумагу, нить и печати, на каждой из которых были присевшая кошка и высокомерный девиз Уимзи.

— Если он был вскрыт, я выпью бокал расплавленного сургуча.

Он подошёл к окну и изучил дворик.

— Неплохой наблюдательный пост в некотором смысле. Спасибо. Это — все, на что я хотел взглянуть.

Он не выказал дальнейшего любопытства, но взял мантию, которую она ему вручила, и вновь последовал за ней вниз.

Они были на полпути через дворик, когда он внезапно спросил:

— Харриет, вы действительно цените честность превыше всего?

— Думаю, что да. Надеюсь, что да. А в чём дело?

— Если нет, то я — самый большой дурак в Христианском мире. Я деловито пилю собственный сук. Если я буду честен, то, вероятно, потеряю вас совсем. Если же нет…

Его голос был удивительно грубоватым, как если бы он пытался справиться с чем-то: нет, подумала она, не с физической болью или страстью, но с чем-то более фундаментальным.

— Если нет, — сказала Харриет, — тогда я потеряю вас, потому что вы уже не были бы тем же самым человеком, правда?

— Не знаю. У меня репутация человека, склонного к легкомысленной неискренности. Вы думаете, что я честен?

— Я это знаю. Я не могла бы вообразить вас каким-то другим.

— И всё же именно в этот момент я пытаюсь застраховать себя от последствий своей же собственной честности. «Я попробовал, смогу ли я достигнуть той степени решительности, чтобы быть честным без мыслей о небесах или аде». Похоже, что я, так или иначе, должен получить ад, поэтому едва ли мне стоит беспокоиться о решительности. Верю, что вы действительно имеете в виду то, что сказали, и надеюсь, что должен продолжать делать то же самое, даже если бы я не поверил ни одному слову.

— Питер, я ничегошеньки не понимаю из того, что вы говорите.

— Тем лучше. Не волнуйтесь. Больше я так вести себя не буду. «Герцог осушил бокал бренди с водой и вновь стал совершенным английским джентльменом». Дайте руку.

Она протянула ему руку, он задержал её на мгновение крепким пожатием, а затем продел её руку в свою. Они пошли дальше в Новый дворик под руку и в тишине. Когда они шли сводчатым проходом у подножья лестницы Холла, Харриет, предоставленная самой себе, услышала, что кто-то движется в темноте, и увидела слабое мерцание внимательного лица, но всё это кончилось прежде, чем она смогла привлечь внимание Питера. Пэджет отпер для них ворота, Уимзи, озабочено перешагивая через порог, бросил ему беспечное «доброй ночи».

— Доброй ночи, майор Уимзи, сэр!

— Стоп! — Питер быстро возвратил ногу, которая уже коснулась было Сейнт-Кросс-роуд и уставился на улыбающееся лицо швейцара.

— О Боже, да! Секундочку. Ничего не говорите. Кодри, 1918 год. Вспомнил! Имя Пэджет. Капрал Пэджет.

— Совершенно верно, сэр.

— Так-так-так. Я чертовски рад вас видеть. Выглядите вполне хорошо. Как дела?

— Прекрасно, спасибо, сэр. — Большая и волосатая лапа Пэджета с жаром обхватила длинные пальцы Питера. — Когда я услышал, что вы здесь, я сказал жене: «Готов поставить на кон всё, что угодно, но майор меня не забыл».

— Ей-Богу, нет. Только подумать, найти вас здесь! В прошлый раз, когда я вас видел, меня уносили на носилках.

— Правильно, сэр. Я имел удовольствия откопать вас.

— Я знаю. Рад видеть вас теперь, но вы не представляете, как я был рад видеть вас тогда.

— Да, сэр. Надо же, сэр! Мы думали, что на этот раз вам не выкарабкаться. Я говорю Хэкету, — вы помните малыша Хэкета, сэр?

— Маленький рыжий дьяволёнок? Да, конечно. Что с ним стало?

— Водит грузовик в Ридинге, сэр, женился, трое детей. Я говорю Хэкету: «Боже мой! Похоже, что старина стекольщик отбросил копыта», — прошу прощения, сэр, а он говорит: «Проклятье! Вот не повезло!» — А я говорю: «Не стой пнём, может быть он ещё и не скопытился». — Тогда мы…

— Нет, — сказал Уимзи. — Мне кажется, что я был скорее напуган, чем ранен. Неприятное ощущение — быть похороненным заживо.

— Да, сэр! Когда мы нашли вас там на дне этой бошевской землянки, придавленного большой балкой, я сказал Хэкету: «Ну, — говорю я, — по крайней мере он цел». — А он мне: «Спасибо фрицам!» — подразумевая, что если бы не их землянка…

— Да, — сказал Уимзи, — Мне немного повезло. Мы потеряли там бедного мистера Дэнбери.

— Да, сэр. Жалко его. Хороший молодой джентльмен. Видитесь сейчас с капитаном Сидгвиком, сэр?

— О, да. Я только на днях видел его в клубе Беллона. К сожалению, он не очень хорошо себя чувствует сейчас. Получил дозу газа, как вы знаете. Лёгкие сгорели.

— Жаль слышать это, сэр. Помните, как он разволновался по поводу той свиньи…

— Тише, Пэджет. Чем меньше говорить об этой свинье, тем лучше.

— Да, сэр. А приятно было обгладывать её косточки. О! — Пэджет даже облизнулся. — А слышали, что случилось со старшиной Тупом?

— Тупом? Нет, совершенно потерял его из виду. Надеюсь, ничего плохого. Лучший старшина, который когда-либо у меня был.

— Да, он именно таким и был. — Улыбка Пэджета стала шире. — Ну, сэр, он нашёл себе ровню. Немного мелковата, не больше, чем вот такая, но первоклассная!

— Продолжайте, Пэджет. Даже не верится.

— Именно так, сэр. Когда я работал в зоопарке при верблюдах…

— Боже мой, Пэджет!

— Да, сэр, я увидел их там и мы провели вместе весь день. Потом заезжал к ним повидаться. Ну, вот! Она для него как настоящий старшина. Заставляет ходить по струнке. Вы знаете старую песню: «Придира был ростом в шесть футов и три…»

— «А в ней лишь четыре и два!» Так-так! Как мельчают богатыри! Кстати, вы удивитесь, когда я скажу, кого я встретил на днях…

Поток воспоминаний безжалостно захлестнул их, но тут Уимзи, внезапно вспомнив о хороших манерах, принёс извинения Харриет и торопливо ушёл с обещанием как-нибудь возвратиться для другой беседы о прежних временах. Пэджет, всё ещё сияя, закрыл тяжёлые ворота и запер их.

— Да! — сказал Пэджет, — он не очень-то изменился, наш майор. Конечно, тогда он был намного моложе, только что получил звание, но он был хорошим офицером и грозой для нерадивых. И брился первоклассно!

Пэджет, упёршись одной рукой в стену домика, казалось, вновь погрузился в прошедшие годы.

— «А теперь, солдаты, — говорил он, когда мы ожидали атаки, — если вам доведётся предстать перед Создателем, явитесь перед ним с чисто выбритым подбородком». Ого! Мы прозвали его стекольщиком за монокль, но — никакого неуважения. Ни один из нас не допустил бы, чтобы о нём говорили плохо. Там был парень, прибыл к нам из другой части, — здоровенный такой и сквернослов, ну, на это никто не обращал внимания, — по имени Хаггинс. Ну, этот тип вдруг хочет позабавиться и начинает называть майора Маленьким Перси и ещё добавляет оскорбительные эпитеты…

Здесь Пэджет сделал паузу, чтобы подобрать эпитет, пригодный для уха леди, но попытка безнадёжно провалилась, и он повторил:

— Оскорбительные эпитеты, мисс. А я говорю ему, — вы не думайте, это было ещё до того, как я получил нашивки, я ещё был рядовым, так же как Хаггинс — так вот, говорю: «Хорош, парень». А он говорит… Ну, так или иначе, всё кончилось прекрасной дракой на заднем дворе.

— Вот это да! — воскликнула Харриет.

— Да, мисс. В то время мы стояли на отдыхе, и на следующее утро, когда старшина вывел нас на плац, о-о! мы были такой же живописной парочкой, как на семейных портретах. Старшина — это как раз был старшина Туп, который женился, как я уже говорил, — ничего нам не сказал — он знал. И адъютант, он тоже знал и ничего не говорил. И чёрт бы нас побрал, если посреди всего действия мы не видим прогуливающегося майора. Тогда адъютант строит нас в шеренгу, и я стою по стойке смирно, надеясь, что лицо Хаггинса выглядит похуже, чем моё. «Доброе утро», — говорит майор. Адъютант и старшина Туп отвечают ему: «Доброе утро, сэр». Затем он начинает о чём-то разговаривать со старшиной, и я вижу, как его взгляд пробегает вдоль шеренги. «Старшина!» — внезапно говорит он. «Сэр!» — отвечает старшина. «Что этот человек с собой сделал?» — спрашивает он, имея в виду меня. «Сэр?» — удивлённо восклицает старшина, уставившись на меня так, как будто видит впервые. «Похоже, с ним произошёл серьёзный несчастный случай, — говорит майор. — А что относительно того, другого парня? Неприятно такое видеть. Это не умно. Прикажите им выйти из строя». Старшина отдаёт приказ. «Гм, — говорит майор, — понимаю. — Как имя этого человека?» «Пэджет, сэр», — говорит старшина. «О, — говорит он, — ну, Пэджет, что вы делали, чтобы сотворить с собой такое?» «Запнулся о ведро и упал, сэр», — говорю я, уставившись на него единственным глазом, который ещё мог видеть. «Ведро? — переспросил он. — Очень неудобные штуки, эти вёдра. А тот другой человек, полагаю, наступил на швабру, а, старшина?» «Майор хочет знать, наступили ли вы на швабру?» — спрашивает старшина Туп. «Так тошьно, сэр», — говорит Хаггинс, еле открывая разбитый рот. «Хорошо, — говорит майор, — когда распустите строй, дайте этим двум парням по ведру и по швабре и погоняйте до изнеможения. Это научит их обращаться с таким опасным оружием». «Есть, сэр!» — отвечает старшина Туп. «Продолжайте», — говорит майор. И всё пошло по порядку. А затем Хаггинс мне говорит: «Ты думаешь, он знал?» «Знал? — говорю я, — конечно же знал. Не много найдётся вещей, которые бы он не знал». После этого Хаггинс держал эти эпитеты при себе.

Харриет выразила должное восхищение этим анекдотом, который был рассказан с превеликим удовольствием, и попрощалась с Пэджетом. По каким-то причинам этот случай со шваброй и ведром, казалось, сделал Пэджета рабом Питера на всю жизнь. Мужчины иногда бывают очень странными.

Когда она возвращалась, под арками Холла не было никого, но когда она проходила мимо западной стороны часовни, ей показалось, что она увидела, как нечто тенью перемещается в тёмном проходе в сад преподавателей. Она пошла следом. Её глаза привыкли к полумраку летней ночи, и она смогла увидеть, как какая-то фигура стремительно вышагивала вперед и назад, вперед и назад, и услышала шуршание длинной юбки по траве.

Был только один человек в колледже, который носил этим вечером платье со шлейфом, и это была мисс Хилльярд. Она продолжала ходить по саду в течение полутора часов.