Встреча выпускников

2

«Пока всё идёт неплохо», — думала про себя Харриет, переодеваясь к обеду. Были неприятные моменты, например попытка восстановить отношения с Мэри Стоукс. Кроме того, было небольшое столкновение с мисс Хилльярд, тьютором по истории, которой Харриет никогда не нравилась и которая, скривив рот и подкислив язык, заметила, «Ну, мисс Вейн, с тех пор как мы видели вас в последний раз, вы приобрели весьма разнообразный опыт». Но были и хорошие моменты, подтверждающие справедливость теории Гераклитовой вселенной. Она чувствовала, что сможет пережить торжественный обед, хотя Мэри Стоукс услужливо оставила для неё место рядом с собой. К счастью, Харриет ухитрилась заполучить по другую сторону от себя Фиби Такер. (В этой среде она всё ещё называла их про себя Стоукс и Такер.)

Первое, что поразило её, когда процессия медленно растеклась вокруг праздничного стола и слова благодарности были произнесены, это ужасный шум в Холле. «Удар по ушам» — вот как это называлось. Шум обрушился на неё, как напор и рокот водопада, он ударил по барабанным перепонкам, как грохот молота в какой-то адской кузнице, он как будто заполонил воздух металлическим грохотом пятидесяти тысяч станков. Двести женских языков, выпущенных на волю, как под воздействием пружин, ворвались в высокую, спокойную беседу. Она уже забыла, что это такое, но этим вечером вдруг вспомнила, как в начале каждого семестра она думала, что если такой шум продлится ещё хоть минуту, она сойдёт с ума. Через неделю эффект всегда смягчался. Привычка сделала её неуязвимой. Но теперь всё обрушилось на её отвыкшие нервы с первоначальной и даже более чем первоначальной силой. Люди кричали ей в ухо, и она кричала в ответ. Она с тревогой посмотрела на Мэри: как может перенести такое нездоровый человек? Но Мэри, казалось, ничего не замечала, она была более оживленной, чем днём, и вполне бодро кричала что-то в сторону Дороти Коллинз. Харриет повернулась к Фиби.

— Чёрт возьми! Я совсем забыла, на что похож этот гвалт. Если я начну кричать, то скоро охрипну, как ворона. Я собираюсь реветь тебе в ухо как в рупор. Не против?

— Вовсе нет. Я слышу тебя вполне сносно. И зачем Бог дал женщинам такие пронзительные голоса? Хотя я не слишком возражаю. Это напоминает ссору наших английских рабочих. По моему, с нами обошлись довольно прилично, правда? Суп намного лучше, чем когда-либо раньше.

— Они специально постарались ко дню встречи. Кроме того, полагаю, новая экономка довольно неплоха, я верю, что она занимается и домашней готовкой. У дорогой старой Стрэддлс мысли были обращены на что-то выше еды.

— Да, но мне она нравилась, эта Стрэддлс. Ко мне она ужасно хорошо отнеслась, когда я заболела как раз перед бакалаврскими экзаменами. Помнишь?

— И что стало со Стрэддлс, после того, как она уехала?

— О, она казначей в Бронте-колледже. Знаешь, финансы — это её конёк. Она была настоящим гением во всём, что касается чисел.

— А что случилось с той женщиной — как там её — Пибоди? Фрибоди? Той, которая всегда торжественно заявляла, что её главная цель в жизни стать экономкой в Шрусбери?

— О, Господи! Она абсолютно помешалась на какой-то новой религии и вступила в какую-то экстраординарную секту где-то там, где ходят в набедренных повязках, в Доме Любви под кокосами и грейпфрутами. Это если ты имеешь в виду Бродриб.

— Бродриб, я знала, что это похоже на Пибоди. Только представить, что это произошло именно с нею! Настолько практичная и всегда в тёмно-коричневом форменном одеянии.

— Реакция, полагаю. Подавляемые эмоциональные инстинкты и всё такое. Знаешь ли, внутри она была ужасно сентиментальна.

— Знаю. Она вынюхивала всё вокруг. Была, своего рода, полицией для мисс Шоу. Возможно, мы все тогда были под колпаком.

— Ну, говорят, нынешнее поколение от этого не страдает. Никаких запретов ни по какому поводу.

— О, не надо, Фиби. У нас было достаточно свободы. Не как в годы до присуждения степеней женщинам. Мы не были монашенками.

— Нет, не были, но мы родились достаточно задолго до войны, чтобы почувствовать некоторые ограничения. Мы унаследовали хоть какое-то чувство ответственности. И Бродриб вышла из жутко упёртых доморощенных позитивистов, унитаристов, пресвитериан или чего-то в этом роде. А нынешние, знаешь ли, — настоящее поколение войны.

— Да, они такие. Ну, не знаю, имею ли я право бросить камень в Бродриб.

— О, дорогая! Это же совсем другое дело. Одни вещи естественны, другие — не уверена, но здесь, мне кажется, имеет место полное вырождение серого вещества. Она даже написала книгу.

— О Доме Любви?

— Да. И ещё Высшая Мудрость, Прекрасные Мысли и всё такое. И отвратительный синтаксис.

— Господи, это же ужасно, правда? Я не могу понять, почему нетрадиционные религии оказывают такой жуткий эффект на грамматику.

— Боюсь, начинается своего рода интеллектуальная гниль. Но что из них является причиной чего, или они обе являются признаками чего-то ещё, я не знаю. А что скажешь о психотерапии Триммер и о Хендерсон, увлёкшейся нудизмом?

— О нет!

— Это факт. Вон она — за следующим столом. Именно поэтому она такая загорелая.

— А её платье так ужасно скроено. Полагаю, если невозможно ходить голой, нужно одеваться как можно хуже.

— Я иногда задаюсь вопросом, не повредила ли бы многим из нас такая небольшая, нормальная, здоровая порочность.

В этот момент мисс Моллисон, сидящая через три человека на этой же стороне стола, наклонилась над своими соседями и что-то прокричала.

— Что? — в ответ заорала Фиби.

Мисс Моллисон наклонилась ещё больше, сдавливая Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс так, что те начали задыхаться.

— Я надеюсь, что мисс Вейн не рассказывает вам ничего слишком чудовищного?

— Нет, — громко сказала Харриет. — Это миссис Бэнкрофт леденит мою кровь.

— Как?

— Рассказывая мне истории о жизни нашего выпуска.

— О! — в смущении крикнула мисс Моллисон. Подача ягнёнка с зелёным горохом нарушила разговор и разбила группу, в результате чего соседи мисс Моллисон вновь смогли дышать. Но к ужасу Харриет, вопрос и ответ, казалось, открыли шлагбаум перед смуглой, решительной женщиной в больших очках и с гладко уложенными волосами, которая сидела напротив неё и теперь наклонилась и сказала с резким американским акцентом: «Не уверена, что вы меня помните, мисс Вейн. Я пробыла в колледже только один семестр, но я узнаю вас где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги своим друзьям в Америке, стремящимся изучить британский детективный роман, потому что ваши произведения мне ужасно нравятся».

— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо произнесла Харриет.

— И у нас есть очень хороший общий знакомый, — продолжала леди в очках.

«О, небеса! — подумала Харриет. — Какой ещё зануда будет вытянут на свет в этот раз? И кто эта ужасная женщина?»

— В самом деле? — громко сказала она, пытаясь выиграть время, пока рылась в памяти. — И кто же это, мисс…

— Шустер-Слатт — прозвучал в её ухе голос Фиби.

— …Шустер-Слатт. (Конечно. Прибывшая в первый летний семестр Харриет. Предполагалось, что она изучает право. Бросила после единственного семестра, поскольку условия в Шрусбери слишком ограничивали свободу. Присоединилась к домашнему обучению и милостиво исчезла из её жизни.)

— Как это замечательно, что вы помните моё имя. Да, вы удивитесь, когда я скажу, что по своей работе я встречаю так много представителей вашей британской аристократии.

«Вот дьявольщина!» — подумала Харриет, а скрипучий голос мисс Шустер-Слатт перекрыл даже окружающий шум.

— Ваш изумительный лорд Питер. Он был так добр ко мне и ужасно заинтересовался, когда я сказала, что училась в одном колледже с вами. Думаю, он просто прекрасный человек.

— У него очень хорошие манеры, — сказала Харриет. Но нюанс был слишком тонким.

Мисс Шустер-Слатт продолжила атаку: «Он был просто великолепен со мной, когда я рассказала ему всё о своей работе. — (Интересно, о чём речь, подумала Харриет.) — И, конечно же, я хотела услышать всё о его волнующих детективных приключениях, но он был слишком скромен, чтобы рассказывать. Пожалуйста, скажите, мисс Вейн, он носит этот симпатичный небольшой монокль из-за зрения, или это просто дань древнеанглийской традиции?»

— У меня никогда не хватало дерзости спросить его, — пожала плечами Харриет.

— Ну разве это не ваше вечное британское умалчивание! — воскликнула мисс Шустер-Слатт, но в это время Мэри Стоукс, вклинилась возгласом: «О, Харриет, правда, расскажи нам о лорде Питере! Он, должно быть, совершенно очарователен, если похож на свои фотографии. Ты ведь знаешь его очень хорошо, не так ли?»

— Я работала с ним по одному делу.

— Это, наверное, было ужасно захватывающим. Правда, расскажи нам, каков он.

— Понимая, — сказала Харриет с сердитыми и отчаянными интонациями, — что он вытащил меня из тюрьмы и, вероятно, спас от виселицы, я, естественно, вынуждена была найти его восхитительным.

— О! — сказала Мэри Стоукс, вспыхивая алой краской и стараясь не встречаться взглядом с Харриет, как будто удар был нанесён именно ей. — Прости, я не подумала…

— Чего там, — сказала мисс Шустер-Слатт, — боюсь, это я была очень, очень бестактной. Мать всегда говорила мне: «Сейди, ты самая бестактная девочка, которую мне не повезло встретить». Но я энтузиастка. Меня несёт. Я не останавливаюсь, чтобы подумать. То же с моей работой. Я не считаюсь с собственными чувствами, я не считаюсь с чувствами других людей. Я иду напролом, требую того, чего хочу, и обычно добиваюсь желаемого.

После чего мисс Шустер-Слатт, с несколько большим чувством, чем от неё можно было ожидать, торжественно повернула беседу к своей собственной работе, которая, как оказалось, имела некоторое отношение к стерилизации неугодных и стимуляции супружества среди интеллигенции.

Тем временем несчастная Харриет сидела, спрашивая себя, какой дьявол в неё вселился, чтобы при простом упоминании об Уимзи выставить на всеобщее обозрение каждую неприятную черту её характера. Он не причинил ей вреда, он всего лишь спас её от позорной смерти, предложил непоколебимую личную преданность и никогда не требовал и не ожидал её благодарности. Некрасиво, что её единственной реакцией стал взрыв негодования. «Факт, — подумала Харриет, — что у меня есть дрянной комплекс неполноценности, но, к сожалению, то, что я про него знаю, не помогает мне от него избавиться. Возможно, Питер мне бы понравился, если бы мы встретились на равных…»

Директриса постучала по столу. На Холл опустилась желанная тишина. Спикер поднялась, чтобы предложить тост за Университет.

Она говорила серьёзно, разворачивая большой свиток истории, защищая гуманитарные науки, провозглашая Pax Academica[19] миру, который терроризирован беспорядками. «Оксфорд назвали домом проигранного дела: если любовь к учению ради него самого — это проигранное дело повсюду в мире, давайте проследим, чтобы по крайней мере здесь она обрела свой надёжный дом».

«Великолепно, — подумала Харриет, — но это не война». А затем, благодаря своему воображению, переплетающемуся с произносимыми словами и вновь вырывающемуся на свободу, она взглянула на всё это как на Священную войну: всё это дико неоднородное и даже немного абсурдное собрание из болтающих женщин, сплавленное в корпоративное единство друг с другом и с любым мужчиной и женщиной, для кого ум значит больше, чем материальная выгода, представляет собой воинов, стремящихся защитить цитадель, в которой находится Душа Человека, а личные различия забываются перед лицом общего врага. Быть верным призванию, несмотря на безумие, которое охватывает порой в полной эмоциями жизни, — вот путь к духовному миру. Как можно было чувствовать себя скованным, будучи свободным гражданином такого великого города, или оскорблённым там, где все имеют равные права?

Заслуженный профессор, которая поднялась для ответной речи, говорила о разнообразии даров, но в том же духе. Нота, прозвучавшая единожды, вибрировала на губах каждого говорившего и в ухе каждого слушателя. И краткий обзор учебного года, сделанный директрисой, не выпадал из мелодии: назначения, степени, членство, — всё это было внутренними деталями дисциплины, без которой не могло функционировать сообщество. Очарование даже одного вечера выпускников позволило осознать, что каждый был гражданином великого города. Пусть это старый и старомодный город с неудобными зданиями и узкими улицами, где прохожие глупо ссорятся за право прохода, но его фундамент стоит на святых холмах, а шпили теряются в небесах.

Покидая Холл в таком довольно приподнятом настроении, Харриет узнала, что приглашена выпить кофе у декана. Она согласилась после того, как выяснила, что Мэри Стоукс отправилась в постель по рекомендации доктора и поэтому не претендует на её общество. Она прошла через Новый дворик и постучала в дверь мисс Мартин. В гостиной она обнаружила Бетти Армстронг, Фиби Такер, мисс де Вайн, мисс Стивенс — экономку, ещё одну коллегу по имени Бартон и несколько бывших студенток более старших выпусков. Декан, которая разливала кофе, радостно приветствовала её появление.

— Проходите! Вот кофе, который действительно кофе. Ничего нельзя сделать с кофе в общем зале, Стиви?

— Нет, если только вы не создадите специальный фонд для кофе, — ответила экономка. — Вам не приходилось решать задачку, сколько стоит напоить действительно первоклассным кофе двести человек?

— Знаю, — сказала декан. — Так утомительно быть бедным и раболепствующим. Полагаю, что должна упомянуть об этой Флэкет. Вы помните Флэкет, богатую, но довольно странную. Она была в вашем потоке. Мисс Фортескью, она преследует меня, пытаясь подарить колледжу гигантский аквариум с тропическими рыбами. Считает, что он украсит лекционный зал.

— Если бы он украсил некоторые лекции, — сказала мисс Фортескью, — то мог бы принести пользу. В своё время слушать о разработках конституций от мисс Хилльярд было немного страшновато.

— О, Боже! Эти разработки конституций! Да, этот курс ещё продолжается. Она начинает его каждый год приблизительно с тридцатью слушателями и заканчивает с двумя или тремя серьёзными тёмнокожими студентами, которые торжественно записывают за ней в тетради каждое слово. Точно те же лекции — я не думаю, что им помогла бы даже рыба. Так или иначе я сказала: «Это очень мило с вашей стороны, мисс Флэкетт, но я действительно не уверена, что рыбам будет хорошо. Это значило бы установить специальную систему нагрева, не так ли? И создало бы дополнительную работу для садовников». Она выглядела настолько разочарованной, бедняжка, что я посоветовала ей проконсультироваться с экономкой.

— Хорошо, — сказала мисс Стивенс, — я займусь Флэкет и предложу ей учредить кофейный фонд.

— Намного полезней, чем тропическая рыба, — согласилась декан. — Боюсь, что мы действительно оказываемся несколько чудаковатыми. А всё же, знаете ли, я полагаю, что Флэкет чрезвычайно хорошо разбиралась в жизненном цикле печеночной двуустки.[20] Кто-нибудь хочет к кофе бенедиктин? Подходите, мисс Вейн. Алкоголь развязывает язык, а мы хотим услышать всё о ваших последних мистериях.

Харриет облагодетельствовала слушателей кратким изложением сюжета, над которым работала.

— Простите меня, мисс Вейн, за прямоту, — сказала мисс Бартон, сильно наклоняясь вперёд, — но как после всего ужаса, вами пережитого, вы ещё можете думать о книгах такого сорта?

Декан выглядела немного шокированной.

— Ну, — сказала Харриет, — с одной стороны, авторы не могут привередничать, пока не заработают денег. Если вы сделали имя на книгах одного направления, а затем переключаетесь на другое, объёмы продаж снизятся, и это — непреложный факт. — Она сделала паузу. — Я знаю, вы думаете, что любой человек со здоровой чувствительностью стал бы зарабатывать мытьём полов. Но я не смогу хорошо драить полы щёткой, а детективные романы пишу довольно сносно. Не понимаю, почему правильные чувства должны препятствовать тому, чтобы я делала правильную работу.

— Совершенно верно, — сказала мисс де Вайн.

— Но, — настаивала мисс Бартон, — ведь вы, должно быть, чувствуете, что к этим ужасным преступлениям и страданиям невинных подозреваемых нужно относиться серьёзно, а не просто как к интеллектуальной игре.

— А я и отношусь к ним серьёзно в реальной жизни. И все должны. Но не хотите ли вы сказать, что любой, у кого был, например, трагический сексуальный опыт, никогда не должен писать комедию с местом действия в будуаре?

— Но это же совсем другое, — сказала, хмурясь, мисс Бартон. — Есть более легкомысленная сторона любви, но нет никакой более легкомысленной стороны убийства.

— Возможно и нет, если говорить о комической стороне. Но в детективах есть чисто интеллектуальная сторона.

— Вы действительно расследовали дело в реальной жизни, не так ли? Ну и как ваши ощущения?

— Это было очень интересно.

— И, в свете того, что вы знали, как вам понравилась идея послать человека на скамью подсудимых и на виселицу?

— Я не думаю, что справедливо спрашивать мисс Вейн об этом, — сказала декан. — Мисс Бартон, — добавила она немного извиняющимся тоном, обращаясь к Харриет, — интересуется социальными аспектами преступления и очень настаивает на реформе уголовного кодекса.

— Да, — сказала мисс Бартон. — Наше отношение ко всему этому кажется мне абсолютно диким и зверским. Посещая тюрьмы, я встречала очень многих убийц, и большинство из них — вполне безопасные, глупые люди, бедные существа, если они не являются заведомо патологическими.

— Возможно, вы изменили бы своё мнение, — сказала Харриет, — если бы встретили жертв. Они часто ещё более глупы и более безопасны, чем убийцы. Но они не появляются на публике. Даже жюри не обязано видеть тело, если только не будет настаивать специально. Но я видела тело в деле в Уилверкомбе, и это было такое зверство, какое трудно вообразить.

— Я совершенно уверена, что вы правы, — сказала декан. — Описания в газетах для меня было более, чем достаточно.

— И, — продолжала Харриет, обращаясь к мисс Бартон, — вы не видите убийц, когда они активно заняты убийством. Вы видите их, когда они пойманы, сидят в клетке, и их вид вызывает жалость. Но убийца в Уилверкомбе был хитрой жадной скотиной и был готов пойти и сделать это вновь, если бы его не остановили.

— Это неопровержимый аргумент за то, чтобы их останавливать, — сказала Фиби, — независимо от того, что с ними впоследствии сделает закон.

— Все равно, — сказала мисс Стивенс, — не слишком ли бесчувственно заниматься поимкой убийц в качестве интеллектуального упражнения? Для этого существует полиция.

— В законе говорится, — сказала Харриет, — что это долг каждого гражданина, хотя большинство людей этого не знает.

— И этот Уимзи, — сказал мисс Бартон, — который, кажется, делает из этого хобби, — он рассматривает это как обязанность или как интеллектуальное упражнение?

— Я не знаю точно, — сказала Харриет, — но для меня было всё равно, хобби это или не хобби. В моём случае полиция была неправа — я не обвиняю их, но это так, — и я рада, что дело не было оставлено на их усмотрение.

— Я называю это совершенно благородным отношением, — сказала декан. — Если бы кто-нибудь обвинил меня в том, чего я не делала, я бы рвала и метала.

— Но ведь это моя работа — взвешивать доказательства, — сказала Харриет, — и я не могу не признать убедительность доводов полиции. Это, знаете ли, как задачка на вычисление a+b. Только оказалось, что был ещё неизвестный коэффициент.

— Как эта штука, которая всё время продолжает неожиданно возникать в новой физике, — сказала декан. — Константа Планка или как там её называют.

— Конечно, — сказала мисс де Вайн, — независимо от того, что из этого выйдет, и независимо от того, что кто-то об этом думает, важно собрать все факты.

— Да, — сказала Харриет, — в этом вся суть. Я имею в виду тот факт, что я не совершила убийства, поэтому мои чувства были ни при чём. Если бы я его совершила, я, возможно, считала бы себя абсолютно правой и очень возмущалась тем, как со мной обращаются. А так, я всё ещё считаю, что причинять муки отравления кому бы то ни было непростительно. Конкретная проблема, с которой я столкнулась, была такой же случайностью, как падение с крыши.

— Я должна принести извинения за то, что вообще затронула этот предмет, — сказала мисс Бартон. — И очень мило с вашей стороны рассказать об этом так откровенно.

— Теперь-то я не против об этом говорить. Большая разница по сравнению со временем сразу после того, как всё произошло. А это ужасное дело в Уилверкомбе по новому осветило данный вопрос, показало его с другой стороны.

— Скажите мне, — сказала декан, — лорд Питер, какой он?

— Вы имеете в виду, если смотреть на него или работать с ним?

— Ну, каждый знает, более или менее, как он выглядит. Красив и знатен. Я имела в виду, если с ним разговаривать.

— Довольно забавен. Он любит взять разговор на себя, если представляется случай.

— Немного слишком весел и ярок, и вы чувствуете, что в вас самих не хватает красок?

— Я встретила его однажды на выставке собак, — неожиданно вставила мисс Армстронг. — Он прекрасно играл роль недалёкого повесы.

— Значит, он сильно скучал или что-то расследовал, — смеясь, сказала Харриет. — Я знаю, что беззаботность — это, главным образом, камуфляж, но не всегда знаешь, для чего.

— За этим должно что-то стоять, — сказала мисс Бартон, — потому что, очевидно, он очень умён. Но это только холодный рассудок или за этим стоят подлинные чувства?

— Я не могу, — сказала Харриет, пристально и глубокомысленно глядя в пустую кофейную чашку, — обвинять его в какой-либо нехватке чувства. Я видела, например, что он очень расстроен, когда был обвинён преступник, вызывающий сочувствие. Но в действительности он очень скрытен, несмотря на обманчивые манеры.

— Возможно, он застенчив, — любезно предположила Фиби Такер. — Люди, которые много говорят, часто бывают застенчивы. Я думаю, что их надо пожалеть.

— Застенчивый? — переспросила Харриет. — Едва ли. Нервный, возможно, — это благословленное слово охватывает многое. Но уж он точно не взывает к жалости.

— А зачем ему? — сказала мисс Бартон. — В этом очень жалостливом мире я не вижу большой необходимости жалеть молодого человека, у которого есть всё, что можно пожелать.

— Он, должно быть, замечательный человек, если у него есть все эти качества, — сказала мисс де Вайн с большой серьёзностью, которой, впрочем противоречили её глаза.

— И он не столь уж молод, — сказала Харриет. — Ему сорок пять. (Это был возраст мисс Бартон.)

— Я думаю, что жалеть людей — это, скорее, неуважение, — сказала декан. («Слушайте, слушайте!» — оживилась Харриет.) Никому не нравится, когда его жалеют. Конечно, большинство из нас наслаждается жалостью к себе, но это — другое.

— Едко, — сказала мисс де Вайн, — но крайне верно.

— Но вот что я хотела бы знать, — продолжила мисс Бартон, отказываясь переключиться на другую тему, — делает ли этот джентльмен-дилетант что-нибудь помимо хобби, заключающихся в раскрытии преступлений и коллекционировании книг, да, и игр в крикет в свободное время?

Харриет, которая уже поздравляла себя с тем, что удалось сдержаться, внезапно вспылила.

— Не знаю, — сказала она. — А это имеет значение? Почему он должен делать что-либо ещё? Ловля убийц не простая и не безопасная работа. Она требует много времени и сил, и вас очень легко могут ранить или убить. Я осмелюсь сказать, что он делает это для забавы, но, во всяком случае, он это действительно делает. У множества людей имеются такие же весомые причины быть ему благодарными, как у меня. Нельзя называть это «ничем».

— Я абсолютно согласна, — сказала декан. — Думаю, нужно быть очень благодарными людям, которые делают грязную работу без всякого вознаграждения, независимо от того, что ими двигает.

Мисс Фортескью зааплодировала:

— В прошлое воскресенье у меня засорился водопровод в летнем домике, и очень доброжелательный сосед приехал и всё починил. Он сильно запачкался, и я очень извинялась, но он сказал, что не стоит благодарности, потому что он любознателен и любит заниматься водопроводом. Возможно, он говорил неправду, но в любом случае мне жаловаться не на что.

— Если говорить о сантехнике, — произнесла экономка…

Беседа приняла менее личный и более анекдотический оборот (поскольку невозможно случайно собрать людей, которые способны живо обсуждать засоры и протечки), и спустя некоторое время мисс Бартон пошла спать. У декана вырвался вздох облегчения.

— Я надеюсь, что вы не слишком расстроились, — сказала она. — Мисс Бартон — прямой человек в наиболее ужасном проявлении, и она была настроена выложить всё, что у неё накопилось. Она — прекрасный человек, но у неё плохо с чувством юмора. Она не допускает ничего, что не сделано из самых высоких побуждений.

Харриет извинилась за собственную грубость.

— Я считаю, что вы держались очень хорошо. И ваш лорд Питер выглядит в высшей степени интересным человеком. Но я не понимаю, почему вы были обязаны обсуждать его, бедняжка.

— Если вас интересует моё мнение, — заметила экономка, — мы в университете слишком многое обсуждаем. Мы спорим о том и о сём, почему и как, вместо того, чтобы делать дело.

— Но разве мы не должны интересоваться, что именно нам следует делать? — возразила декан. Харриет улыбнулась в сторону Бетти Армстронг, услышав, что начался знакомый академический спор. Не успели пройти десять минут, как кто-то заговорил о ценности слова. Однако ещё через час они были всё на том же месте. Наконец услышали, как экономка сказала:

— Бог создал целые числа, а всё остальное придумал человек.

— Чёрт возьми! — вскричала декан. — Пожалуйста, не будем вмешивать сюда математику. И физику. Я не могу с ними справиться.

— А кто чуть ранее упоминал константу Планка?

— Я, и сожалею об этом. Я называю её небольшим вращающимся объектом. — Решительный тон декана снизился до смеха, и, когда пробило полночь, собравшиеся разошлись.

— Я всё ещё живу вне колледжа, — сказала мисс де Вайн, обращаясь к Харриет. — Могу я пройти и проводить вас?

Харриет согласилась, задавая себе вопрос, что мисс де Вайн собирается ей сказать. Они вместе вышли в Новый дворик. Луна взошла, окрашивая здания холодными мазками чёрной и серебристой красок, чья строгость бросала упрёк жёлтому свету окон, за которыми воссоединившиеся старые подруги всё ещё продолжали болтать и веселиться.

— Это вполне могло быть началом семестра, — сказала Харриет.

— Да. — Мисс де Вайн странно улыбнулась. — Если бы вы могли подслушивать у этих окон, вы обнаружили бы, что шум производят люди средних лет. Старые легли спать, задаваясь вопросом, неужели они так же ужасно поизносились, как их ровесники. Они испытали небольшой шок, и их ноги побаливают. Младшие трезво рассуждают о жизни и об обязанностях, но женщины сорока лет притворяются, что они вновь студентки и обнаруживают, что это требует усилий. Мисс Вейн, я восхищаюсь тем, что вы сказали этим вечером. Отчуждённость — редкое достоинство, и очень немногие считают его привлекательным в себе или в других. Если вы когда-нибудь встретите человека, которому понравитесь несмотря на это, — или, что гораздо лучше, благодаря этому, — это будет очень ценно, потому что совершенно искренне и потому что с таким человеком никогда не придётся быть кем-либо иным, а только самой собой.

— Наверное, это так, — сказала Харриет, — но что заставило вас это сказать?

— Только не желание оскорбить вас, поверьте. Но я полагаю, что вы сталкиваетесь со многими людьми, которых смущает различие между тем, что вы действительно чувствуете, и тем, что, как им кажется, вы должны чувствовать. Обращать на таких хоть немного внимания — фатально.

— Да, — сказала Харриет, — но одна из них — это я. Я в сильном замешательстве. Я никогда не знаю, что я действительно чувствую.

— Я не думаю, что это важно, при условии, что человек не пытается убедить себя в соответствующих чувствах.

Они вошли в Старый дворик, и древние буки, самые почтенные из всех непременных атрибутов Шрусбери, набросили на них кружевную и переменчивую тень, которая сбивала с толку больше, чем темнота.

— Но нужно что-то выбрать, — сказала Харриет. — И, выбирая между одним желанием и другим, как узнать, какие вещи имеют действительно всепоглощающую важность?

— Мы можем это узнать, — сказала мисс де Вайн, — когда они покорят нас.

Пестрая тень накрыла их, как упавшие серебряные цепи. Одни за другими часы на каждой башне Оксфорда в дружеском разноголосии пробили четверть. Мисс де Вайн пожелала Харриет спокойной ночи у дверей Бёрли-билдинг, и её сутулая фигура большими шагами прошла под сводчатой аркой Холла и исчезла.

«Странная женщина, — подумала Харриет, — и огромной проницательности». Вся трагедия Харриет возникла «из убеждения в соответствующих чувствах» к человеку, собственные чувства которого также не выдерживали теста на искренность. И все её последующие колебания в выборе цели возникли из стремления никогда больше не путать желание чувствовать с самими чувствами. «Мы можем понять, какие вещи имеют всепоглощающую важность, когда они покорили нас». Было ли вообще что-нибудь, на что можно опереться среди окружающей неопределенности? Ну, да: она держится за свою работу — и это несмотря на то, что имеется, казалось бы, перевешивающая причина, чтобы оставить её и начать делать что-нибудь другое. Действительно, хотя этим вечером она назвала причину этой особой лояльности, она никогда не пробовала объяснить эту причину самой себе. Она написала книгу, которую, чувствовала, должна была написать, и, хотя она начинала подумывать, что могла бы, возможно, сделать её и получше, она не сомневалась, что сама по себе эта книга была правильной именно для неё. Она покорила Харриет, которая этого не поняла и не заметила, и именно это было доказательством мастерства.

В течение нескольких минут она шагала по дворику туда-сюда, слишком возбуждённая, чтобы идти спать. Пока она этим занималась, на глаза попался листок бумаги, который неопрятным пятном двигался по аккуратному газону. Механически она подняла его и, увидев, что на нём что-то есть, понесла в Бёрли-билдинг для исследования. Это был лист обычной писчей бумаги, и всё, что на нём было, это детский рисунок, небрежно сделанный сильно нажимаемым карандашом. Это ни в коем случае не был приятный рисунок и совсем не похожий на рисунок, который ожидаешь найти во дворике колледжа. Он был уродливым и садистским. Он изображал голую фигуру с подчёркнуто женскими формами, осуществляющую дикие и оскорбительные действия над каким-то человеком неопределенного пола, одетым в шапочку и мантию. Это не было ни нормально, ни художественно, — фактически это были гнусные, грязные и сумасшедшие каракули.

Харриет некоторое время глядела на листок с отвращением, при этом в её уме сформулировалось несколько вопросов. Затем она взяла его наверх в ближайший туалет, выбросила и покончила с этим вопросом. Туда ему и дорога, вот и всё, но лучше бы ей не видеть этот листок.