Второе счастье

Глава 1 Супермен из будущего

— Котенок, а ты не видел мои носки?

— Не называй меня так!

— А как надо?

— По имени!

— У тебя имя неудобное… приходится всё время использовать полную форму. Алка — как будто ты спирт? Или бесполое Ал? Могу, как бабушка — называть Аленькой, но ты сама же на это злишься, — я заработал очень неприятный взгляд, но остановиться не мог. — Вместо котёнка можно называть тебя зайчишкой…

— Убью!

— Солнышком, золотцем… или бегемотиком!

— Беге… Я тебя точно убью! Почему бегемот? Я не толстая!

Я торопливо отошел на пару шагов от разъяренной фурии.

— Не бегемотом, а бегемотиком. И это не из-за фигуры, это из-за анекдота.

— Какого, блин, анекдота?

— Ну как же… не знаешь? Маленький бегемотик ищет любви, заботы, ласки, понимания и чего-нибудь пожрать. Вот и ты такой… хм… бегемотик. Маленький, забавный и вечно голодный. Недавно в «Клубе путешествий» показывали.

— Я не вечно голодная! — Алла была само возмущение.

Честно говоря, с едой у Аллы были очень странные отношения, я таких никогда в своей длинной жизни не встречал. Она ела всё, но клевала буквально как птичка, и, например, та пара бутербродов, которыми я её подкормил во время сейшена, сошли для неё за роскошный обед из нескольких блюд с непременным компотом. Но полностью удобство совместного быта с ней я почувствовал в Анапе — при посещении различных кафе мне, как правило, доставались полуторная порция, поскольку свою Алла не осиливала. Правда, она могла есть очень часто, что для меня, привыкшего к трехразовому — по понедельникам, средам и пятницам — питанию, было чем-то удивительным. И со стороны такой подход к еде мог создать у человека постороннего ощущение, что он имеет дело с вечно голодной девушкой. Это было не так, Алла вполне нормально переносила длинные перерывы между приемами пищи, но это в том чрезвычайном случае, если под рукой не было, чем перекусить.

— Как скажешь… но по мне так — вечно, — я улыбнулся, подошел к ней и обнял. — Будешь Аллой, договорились. И иногда бегемотиком, но не вечно голодным, просто бегемотиком. Так где носки?

— Я их в грязное кинула, возьми чистые, — она обиженно засопела мне в плечо.

То, что в голове у Аллы бродит идея моего переезда к ней, я понял ещё в Анапе. Она пару раз пыталась начать какой-то разговор, обрывала себя, делала вид, что не хотела сказать ничего важного, но по обмолвкам было видно, что речь пойдет о том, чтобы начать жить вместе. Это был серьезный шаг для нас обоих, и я долго думал, как реагировать, когда она всё-таки скажет о своем желании.

Решилась она уже в поезде, где-то на подъезде к Москве, но нам хватило времени, чтобы обсудить все подводные камни её великого плана. В первую очередь, конечно, меня волновала реакция Елизаветы Петровны на нового жильца — но тут Алла была убеждена, что никакого отказа от бабули я не дождусь. В принципе, той я действительно, кажется, понравился — раз уж она отпустила внучку со мной черт-те куда, ну и никто не мешал нам с вокзала поехать и спросить прямо — можно или нет.

Мы так и сделали.

И получили недвусмысленное «да» на свой робкий вопрос, заданный в унисон. Наверное, такое развитие ситуации целиком и полностью отвечало стремлению Елизаветы Петровны выдать Аллу замуж, уж не знаю, зачем ей это было нужно. Но, возможно, у неё имелись и другие резоны согласиться на моё присутствие в доме.

Конечно, у Аллы ещё имелся и папа, про которого я вообще ничего не знал, но его визит ожидался где-то осенью — судя по публикациям в прессе о сроках сдачи Байкало-Амурской магистрали, — и он был проблемой не сегодняшнего дня. И была заграничная тётя Люба, про которую я тоже был не особо в курсе, но той сам бог велел быть на стороне племянницы и потакать её желанию завести домашнюю зверушку мужского пола.

Возможно, были ещё какие-то родственники, но я сомневался, что у них могло быть право голоса в этом вопросе.

Вот так я стал третьим жильцом квартиры на Новоалексеевской, которая была меньше по метражу, чем моя двушка в Новой Москве — за счет небольшой прихожей и крошечной кухни, где, конечно, могли собраться вместе и три человека, и даже четыре, но с определенными неудобствами. Впрочем, именно там мы праздновали день рождения Елизаветы Петровны, и нам было, в принципе, даже уютно.

Две маленькие комнаты в квартире занимали Алла и бабушка. Комнату бабушки я видел мельком через приоткрытую дверь, и на большее моей наглости не хватило. Да и что я собирался рассматривать? Там по определению не могло быть ничего, ради чего мне нужно было нарушать границы приватности Елизаветы Петровны.

Свою комнату Алла мне показала, но без подробностей, которых, впрочем, и было не очень много — тут царил минимализм в советском стиле. Кровать-полуторка, письменный стол с памятным мне по школьной поре лампой-грибком и несколько полок с книжками — в основном, учебного плана. Ещё имелся двустворчатый шкаф с разнообразными нарядами и комод с бельем, но с их содержимым Алла меня не ознакомила, а сам я туда заглядывать не собирался — как минимум, до получения недвусмысленного поручения от девушки.

Меня же поселили в большой комнате, к которой нужно было идти мимо стеллажей с библиотекой. В этой комнате обитал отец Аллы во время своих визитов в родные пенаты; она была чем-то средним между кабинетом, спальней и была приспособлена для конструкторской работы. Тут имелся небольшой закрытый стеллаж с ещё одной библиотекой, в которой были собраны книги по строительству дорог и смежным отраслям науки и техники. Мне бросилась в глаза загадочная «Теория трактора» тысяча девятьсот тридцать лохматого года издания. Я даже потянулся, чтобы достать её и выяснить, какие теории мог выдвигать трактор в те непростые времена, но одернул себя. Большевики под всё подводили теоретическую базу, и вряд ли тракторостроение тридцатых, которое тогда было очень сложно отличить от танкостроения, избежало общей участи.

Все остальные книги были под стать этой — справочники, пособия, монографии, посвященные материалам, их сопротивлению и взаимодействию между собой и с агрессивными средами. Что-то было мне знакомо по старой жизни — тот же сопромат проходили и мы, но в усеченном, семестровом виде. Что-то я видел впервые в жизни — и совершенно не горел желанием погружаться в новые для себя области знаний.

А между двумя окнами стоял огромный кульман. К нему кнопками был прилеплен лист ватмана формата А0 с какой-то страшной даже на вид деталью в разрезе. Чертеж был не закончен, хотя все поля и основная надпись были прорисованы — правда, название детали отсутствовало. Чертил отец Аллы, видимо, сам — и делал всё очень тщательно и качественно. Мне до такого совершенства было как до Китая раком.

В прошлой жизни на первом курсе я не научился делать линии разной толщины, за что схлопотал «четверку» на экзамене по черчению — и то лишь потому, что прилежно выполнял безумные домашние задания на протяжении всего семестра и знал слово «аксонометрия». На этот раз я собирался получить нормальную оценку не только за красивые глаза — ведь теперь я знал секрет счастливой жизни чертежника, который был очень прост, и непонятно, почему нам его никто не открыл прямо на первом занятии. Нужно было всего лишь пользоваться двумя разными карандашами — твердым для тонких линий и помягче для толстых. Мы же в своем дуроёбстве всюду использовали один и тот же твердо-мягкий «Конструктор», хотя у отдельных везунчиков были чешские Koh-i-Noor. Я эти тонкости узнал уже на пятом курсе, перед самой защитой диплома, и не смог применить по назначению — да и вряд ли кто на моём месте смог перерисовать десяток плакатов за пятнадцать минут. Ну а после защиты и получения диплома я и черчение существовали в параллельных вселенных.

Рядом с кульманом стоял небольшой столик — на нём в изобилии были разбросаны всякие карандаши, от знакомых мне желтых «кохиноров» до немецких, судя по коробке, серо-черных «Faber Castell». Они были разной твердости, их было очень много, и использовались они активно — многие карандаши пребывали в виде остро заточенных огрызков. Ещё была баночка с тушью и стаканчик с чернильными ручками с разными перьями, было множество угольников и парочка транспортиров, чертежный набор в бархатном футляре и хорошо потертая от частого использования логарифмическая линейка.

Честно говоря, я позавидовал такому богатству. Для инженера-конструктора это было сродни какому-нибудь фирменному набору инструментов для слесарей-ремонтников в автосервисе. Стоил дорого, но себя оправдывал. Я поймал себя на мысли стащить пару немецких карандашей и подарить их преподу по черчению — за такой подгон он мог поставить мне зачет без утомительного рисования сложной детали в трех проекциях. Если, конечно, этот «фабер» и в самом деле что-то фирменное и крутое[1].

Спал отец на диване-книжке с пестрой обивкой, который сейчас перешел в моё распоряжение. Вернее, не совсем в моё — Алла сразу начала готовить постель на двоих с явным намерением в первую же ночь перебраться ко мне под бочок. Что на эту тему думала бабушка, я не знал — да и не горел желанием обсуждать с Елизаветой Петровной такие деликатные вопросы.

Вещей у меня и так было мало, а то немногое, что имело первоочередное значение для моего существования, ездило со мной на юг. Конечно, потом я собирался совершить вояж в общагу и забрать оставшееся, но прямо сейчас мог обойтись и тем, что есть. Ещё я не брал в поездку всякие учебники и тетрадки — но тут мне на первых порах поможет Казах, которому в понедельник предстояло тащиться в институт с двойной нагрузкой. Правда, я оставался без домашнего задания, но тут уже ничего не попишешь. Не на чем, не по чему и вообще лениво.

Мне от щедрот выделили одну полку в длинном гарнитуре, и её хватило для всех моих пожитков. Для учебы имелся массивный дубовый стол с покрытой зеленым сукном столешницей — но это на будущее; пока что Алла всего лишь свалила скучные документы отца с множеством виз и согласований в один из многочисленных ящиков.

В целом, я понимал, что это место вряд ли превратится для меня в полноценный дом — может, через какое-то, очень продолжительное время, но точно не сегодня. Пока что я чувствовал себя тут даже не как в общаге, навыки жизни в которой вспомнил достаточно быстро, а как в гостинице. Даже в анапской квартире Самвела мне было много уютнее.

Так что вечер субботы я встретил в условно своей комнате, которой предстояло стать нашим с Аллой семейным гнездышком, и выяснял судьбу своих носков, испытывая что-то вроде дежа вю. Я уже проходил через всё это, и делал это не раз и не два. И точно знал, что теперь мои отношения с Аллой перешли в новую фазу — после такого шага мы либо заживем дружно и счастливо, либо разругаемся насмерть через какое-то время и расстанемся врагами. Были в моей жизни и такие случаи.

Я с легкой тоской вспомнил, как буквально через год — просто в другой версии истории — стал жить со своей будущей первой женой. Мы с ней познакомились в конце моего второго курса, у нас случился бурный улично-парковый роман, после которого она позвала меня пожить у неё — родители были в отпуске, и квартира стояла свободной. Я не возражал, поскольку тогда вообще мало думал о последствиях. Пару недель мы весело проводили время в роскошных апартаментах — та квартира находилась в сталинском доме и была не четой жилью семьи Аллы, а потом, как обычно, очень неожиданно и внезапно, вернулись родители, которые обнаружили рядом с собственной дочерью потенциального зятя и не очень обрадовались этому факту. Правда, меня не выгнали и даже не слишком ругали, но, поскольку внеплановый визит к врачу показал, что надо торопиться, если мы не собираемся плодить бастардов, заставили думать в сторону ЗАГСа. Бастарды в их среде были моветоном.

Конечно, с Аллой всё было чуть иначе. Я подозревал, что мы с ней можем думать хоть о ЗАГСе, хоть о детях — и не только думать, но и предпринимать какие-то действия в этих направлениях, — а Елизавета Петровна лишь покивает седой головой и примет всё, что мы сможем нагородить. До переезда я был уверен, что в любой момент смогу порвать эту связь и выбросить Аллу из своей жизни, особенно если мы не перейдем к настоящему сексу. Но вечерние посиделки в первый же день сделали такое свинство с моей стороны попросту невозможным, поскольку у меня оставались определенные понятия чести и какие-то зачатки совести, причем я подозревал, что их мне подсадили вместе с молодым телом. В более зрелом возрасте я от этих рудиментов советского времени избавился напрочь.

А вывод о невозможности побега я сделал после просмотра семейных портретов, которые в очередной раз напомнили мне, что я знаю будущее и что с этим знанием нужно что-то делать.

Просмотр фотоальбомов — чуть ли не первое испытание, которому подвергают тех, кто потенциально может стать новым членом семьи. Занимается этим обычно старшее поколение, которое находит данную процедуру очень забавной — возможно, это своего рода месть за годы унижений, которым подвергают родителей и бабушек с дедушками подрастающие детки. Отсюда все эти детсадовские зайчики и снежинки, отсюда же странное голопопое создание, в котором можно узнать свою избранницу или избранника только с очень большим трудом и по косвенным признакам.

Бабушка Аллы исключением не была и в первый же вечер притащила в условно нашу с Аллой комнату большую толстую книгу в синем бархатном переплете. Сложно, сказать, сколько лет было этому бархату, но он славно послужил этой семье, скрывая под собой архив фотографических карточек совершенно незнакомых мне людей, которые после объяснений оказывались предками Аллы с отцовской линии; разумеется, я тут же забывал и их имена, и степень родства, и даже то, живы они на данный момент или уже отошли в мир иной.

Но на изображения моей — уже можно сказать и так — невесты в самом нежном возрасте я смотрел с некоторым любопытством. Конечно, меня не слишком привлекали замечания Елизаветы Петровны, которые, откровенно говоря, были на грани фола. «Посмотри, Егор, как забавно она села в лужу, это она в годик», «А это она только что очень мило обкакалась» — и всё это под не менее забавное и милое возмущение виновницы торжества. Просто по детским фотографиям матери легче всего представить, каким получится наш ребенок, если он надумает родиться мальчиком. Девочки чаще всего шли в отцов, но до своих дошкольных фотографий я смогу добраться только летом, на родине. В Москву я их, конечно, не привёз.

Было в архиве и фото мамы Аллы — они были немного похожими с дочерью, но это из-за одинаковых форм глаз и бровей — самых характерных частей любого лица — и слегка русых волос. Один из снимков, похоже, был сделан незадолго до её смерти — женщина сильно осунулась, опиралась на трость, и было видно, что стоять ей тяжело.

— Этот мы на юге, когда в санаторий ездили, — пояснила Алла, заметив мой интерес к этой фотографии. — Мама тогда уже с трудом ходила, но таскалась со мной всюду… а я не понимала, что ли? Мне и на экскурсии хотелось, и на пляж, и в кафе посидеть… Я дура?

— Нет, не дура. Это другое… тебе сколько тогда было? Лет пятнадцать?

— Почти четырнадцать, огромная уже кобыла была.

— Да какая огромная, ты и сейчас некрупная, — я улыбнулся в ответ на возмущенный писк. — Ты подростком была, подростки редко на чужие проблемы внимание обращают, им бы со своими разобраться, которые самые сложные и неразрешимые. Так что всё нормально. Думаю, твоя мама это понимала. Да и если бы ей совсем тяжело было, она бы сказала. Ты на неё похожа очень.

Алла немного приободрилась.

— Я ей тоже так говорю, но она не верит, — включилась Елизавета Петровна.

— Слушайся бабушку, Ал, она права. Действительно похожи.

— Надеюсь, — засмущалась Алла. — Но по мне — я на неё совсем не похожа… нос картошкой… ненавижу его!

Я секунду поразмышлял, но решил пока не говорить, что нос у неё как раз от мамы. И просто промолчал. Так меньше шансов нарваться на что-то неприятное. Женщины и их внешность были очень опасной темой.

А потом очередь дошла и до папы. Правда, большинство его фото были сделаны давно — когда дочь была маленькой, а жена — здоровой. Мне понравилась одна — трехлетняя, судя отметке на обороте, Алла с отцом и матерью были застигнуты неизвестным фотографом на каком-то пикнике среди редких березок. Девочка в «мухоморном» сарафанчике и такой же панамке смотрела куда-то в сторону, а её родители улыбались в объектив и стояли с приветливо поднятыми руками. Жаль, что фотография была мутноватой и с коричневым подтеком — такое случалось, если плохо смыть закрепитель. Впрочем, и по этому снимку я понял, что губы у Аллы как раз отцовы.

И лишь в самом конце мне показали совместную фотографию родителей Аллы, сделанную примерно в одно время с тем снимком, где её мама была одна. Муж смотрел на подурневшую жену с любовью и обожанием — это было хорошо заметно, и мне такое отношение понравилось. А я смотрел на него — и не мог отделаться от мысли, что я его знаю по своему будущему, и это знание не из приятных. Но сразу вспомнить ничего не смог — лишь перебирал другие фотографии и поддерживал беседу.

На возвращение воспоминаний о том, чего ещё не было, ушло несколько минут, и когда они оказались в моей голове, я с огромным трудом смог заставить себя остаться сидеть на месте.

Это было где-то в конце девяностых, точную дату я если и знал, то надежно забыл. Какой-то город в Сибири — кажется, как раз на Байкало-Амурской магистрали, очень важный для каких-то международных дел. И мэр этого города, который, наверное, искренне переживал, что все блага, которые жители этого медвежьего угла получали при кровавом совке, закончились с приходом рынка.

В городе был большой комбинат по производству чего-то ценного и редкоземельного; по обычаям девяностых, его приватизировали, а потом он оказался в руках одного из новых олигархов — не Ходорковского, я был уверен, что уж эту подробность запомнил бы. Комбинат продолжал генерировать большие деньги, только в город они не попадали, и когда мэр начал этим возмущаться, его просто послали. Но он оказался неугомонным и шумным, пошел не совсем туда, куда послали, а выше. Когда послали и там — ещё выше.

Где-то на уровне области хозяева комбината решили, что беспокойство выходит дороже цены одного патрона. Но тот олигарх то ли пожалел денег на патроны, то ли доверил щекотливую миссию не тем людям, а его подручные проявили ненужную в таких делах инициативу. Мэра и его жену вывезли на глухую заимку в тайгу, где они умирали страшно и долго, и двое их сыновей-школьников остались сиротами.

В новостях убийство мэра освещалось скупо, а вот последующие разборки во властных структурах — очень широко. Я не знал тогда и не знаю сейчас, почему самое высшее начальство этой страны так заинтересовались той историей. Кто-то из моих коллег был уверен, что дело было в жене — если бы её не тронули, расследование спустили на тормозах. Возможно, нашли бы того, кто нанес смертельный удар — но наверняка скончавшимся от тяжелых душевных переживаний и трех пуль в сердце. Но замученная жена стала своего рода триггером — от следствия потребовали конкретных виновников, причем по всей цепочке, от исполнителей до заказчиков.

Комбинат у того олигарха отобрали и отдали другому, который, скорее всего, был ничуть не лучше — только что жён своих противников не пытал. Кого-то посадили на серьезные сроки — чуть ли не пожизненно, потому что смертную казнь тогда уже отменили. Сам олигарх экстренно эвакуировался на историческую родину, где назвал себя борцом с режимом и стал спонсировать различных протестунов левого толка, которые ничем не отличались от правых, только были тупее.

К концу своей первой жизни я почти забыл те разборки во глубине сибирских руд — это был не самый значительный эпизод новейшей истории моей родины, который меня напрямую не касался. Но зрительная память у меня всегда была хорошая, фотографий тогда публиковалось много, а отец Аллы почти не постарел за следующие пятнадцать лет — видимо, весь лимит горя он потратил на первую жену и единственную дочь.

Я подумал, что без моего провала в прошлое у этой семьи была бы очень непростая жизнь. Мать скончалась от рака, а дочь погибла по пьянке в задрипанном общежитии; бабушка, наверное, вряд ли сумела пережить смерть внучки. Отца, который после всех этих трагедий пытался начать новую жизнь, убили в криминальных переделах через полтора десятка лет.

Оставалась тётя в Германии, и я очень надеялся, что ей хватило мозгов не возвращаться на такую негостеприимную родину и обосноваться в экономическом пространстве Европы. Правда, уже в двадцатые годы к русским там начали относиться не очень, но она могла за сорок лет и полностью онемечиться. Или умереть. Я так не узнал, сколько ей точно лет, а судя по фото, она родилась то ли во время, то ли сразу после войны.

Мне, конечно, было лестно оказаться в роли Супермена, который буквально вытащил этих людей из небытия. Я даже мельком подумал, что если бы мироздание закинуло меня лет на десять пораньше, я бы спас и маму Аллы, в срочном порядке придумав волшебную таблетку от рака. Но раз уж я туда опоздал, мне оставалось в меру сил заботиться об оставшихся членах этой семьи — ну и о своих собственных родителях, друзьях и хороших знакомых. И о себе, разумеется.

Одной из форм этих забот могло стать скорейшее приобретение как можно большего числа квадратных метров московской жилплощади. Эта трешка, которая со стороны выглядит настоящим богатством, на самом деле может стать яблоком раздора уже на уровне поколения Аллы. Дело в том, что в этом времени советские люди не особенно задавились вопросом, что откуда берется, но в будущем я сталкивался с самыми нелепыми ситуациями, корни которых росли как раз из семидесятых-восьмидесятых годов двадцатого века.

Лет семь назад по субъективному времени, после третьего и последнего в своей грешной жизни развода, я искал квартиру. И мне тогда попался очень любопытный вариант, у которого имелось штук пять собственников и весьма причудливое распределение долей. С каждым владельцем предполагалось общаться и договариваться отдельно от остальных, иначе они начинали ругаться между собой, забыв о покупателе. Разумные люди старались в подобные змеиные клубки не ввязываться — просто на всякий случай. Я тоже не полез, хотя цена, планировка и расположение самой квартиры меня полностью устраивали. Впрочем, низкая цена была следствием той самой конфигурации собственности, разобраться в которой без литра водки и пары адвокатов было невозможно.

Трёшка, принадлежащая Елизавете Петровне — на коммунистическом новоязе она называлась ответственной квартиросъемщицей, поскольку жилплощадь была государственной, а приватизация начнется нескоро — пока что была единым целым. Но вот после смерти бабушки лицевой счет придется делить — папа Аллы и тётя Люба каждый имели право на половину жилплощади. Я прикинул, что если у папы появится новая жена и новые дети — а учитывая мои воспоминания, это был очень вероятный вариант, — а заграничная тётя тоже обзаведется потомством, то эта трешка превратится в тот самый проблемный вариант и станет головной болью для всех участников процесса. И не факт, что в каком-нибудь будущем кто-то из двоюродных или троюродных родственничков не решит уменьшить число интересантов самым радикальным способом. Это, кстати, не поможет, поскольку у тех могут оказаться другие наследники, зато окончательно запутает ситуацию и сделает невозможной простую продажу.