Второе счастье

Глава 5 Боб с горы

Пару дней я катал в голове идею с декодерами и АОНами, а в пятницу после занятий вызвал Жасыма на разговор. Дёмыч привычно убежал пить с москвичами и слушать новые хиты одноразового попа, да я на него и не рассчитывал особо — не того склада был этот товарищ.

С Казахом мы честно отсидели все пятничные пары, а чтобы стряхнуть с ушей развешанные Рыбкой диффуры, забрались в расположенную недалеко от института «стекляшку», удачно оккупировали свободный столик и приобрели по паре кружек местного пойла, который пивом назывался исключительно волей руководящей и направляющей. Но к каждой кружке полагалось по вяленой вобле, и с этой добавкой жизнь представала не такой плохой и стремной.

И после утоления жажды я посоветовал Жасыму обратить внимание на такую область деятельности, как радиоэлектроника. Что-то подобное нам преподавали, но на втором курсе, и там паяние не предусматривалось — схемы мы собирали на платах с кучей огромных разъемов, произведенных, наверное, ещё под руководством товарища Сталина. На первом курсе ни я, ни он про паяние даже не задумывались, но у меня с тех пор прошла достаточно насыщенная жизнь.

— Нафига? — лениво отозвался Казах.

— Про видаки слышал же?

Он слышал. Я, наверное, тоже, но у меня все воспоминания перемешались, и я уже оставил идею выцепить нужную последовательность своего знакомства с новинками зарубежного кино.

— Родители хотели летом купить, кажется, наш какой-то… не помню… отец говорил зимой.

— «Электронику», — уверенно определил я.

Советская промышленность разнообразием моделей не радовала. Под этой маркой выпускались и обычные магнитофоны, и мы когда-то хорошо знали их номера. В отличие от всего остального, магнитофоны были реальным подарком, например, по случаю успешного окончания первого курса.

— Наверное, — Жасым неопределенно пожал плечами. — Так что там с радиоэлектроникой?

— У видаков есть особая фишка. У нас и на Западе разные систему кодирования цветности. Соответственно, кассеты, которые записаны там, — я неопределенно мотнул зажатой в руке воблой, — у нас будут показывать только черно-белое изображение. Понимаешь?

— Смутно, — признался он. — Но шут с ними, а нам что с того? Если отец купит, пусть у него голова болит.

— У него и будет болеть, — я улыбнулся. — Решение, кстати, простое — всего лишь небольшой блочок, электронная платка с микросхемой, её надо впаять в схему и подключить к питанию. И всё — цвет кодируется-декодируется, все довольны. Это многим сейчас нужно, кто импортные видаки навез. И если им предложить устранить неисправность, они с радостью заплатят деньги. Такой блок с установкой можно рублей за сто пятьдесят впарить.

— Это всё хорошо, брат, — Жасым скривился. — Только я понятия не имею, как их делать и куда впаивать и подключать, и блочков этих у меня нет. Я и паять не умею.

— Вот о том-то и речь, — я постарался говорить как можно более уверенно. — Нужно учиться паять. В выходные хочу в Покровское-Стрешнево съездить, там небольшой радиорынок есть. Продают неплохие паяльники и можно пару наборов на пробу взять — ну, чтобы паять поучиться и не палить зря микросхемы.

— А зачем это?

— Казах, не тупи. Деньги. Или тебе сотни четыре в месяц лишними будут? Один я вряд ли потяну, хотя и могу попробовать. Но на пару всяко лучше. Схемы добудем, выходы на людей с видаками есть. При бабках будем.

Выходов у меня пока не было, но я собирался серьезно продвинуться в этом отношении в самое ближайшее время.

— Фиг знает, Серый… Не уверен, что потяну. Давай я подумаю? Если решусь, тогда наберу.

Телефон Аллы я ему, конечно, оставил. Но почему-то был уверен — не позвонит. Во всяком случае, по этому поводу точно. Видимо, все деньги мира мне предстояло зарабатывать в одиночку. Впрочем, были и другие кандидаты в напарники, но их ещё надо было отлавливать по общаге и знакомиться. В старой жизни я контактировал с ними значительно позже первого курса и плохо помнил, кто и чем сейчас занят.

Из-за облома с Казахом я вылез на Алексеевской — сейчас она почему-то называлась Щербаковской — в слегка упавшем настроении. Хмель уже выветрился, а фактический отказ Жасыма от участия в моей авантюре серьезно меня задел. В принципе, я всё равно собирался заняться этим проектом — посетить на выходных радиорынок, узнать, что там происходит, и, может быть, завести пару полезных знакомств.

Впереди было два выходных дня, но в прошлой жизни я их не слишком жаловал — особенно воскресенья. В будние дни почти все вызовы были рабочими — люди перемещались по своим делам, были трезвы и в основном адекватны, маршруты были понятны, хотя и пробок хватало. В выходные же дни такси требовалось совсем другому контингенту — сначала они стремились добраться до мест собственного увеселения, а потом их нужно было везти обратно, но уже в невменяемом состоянии и, как правило, очень поздно. Хуже таких клиентов были только подвыпившие бандиты, но они пользовались услугами агрегаторов не слишком часто, на уровне статистической погрешности.

После провала в прошлое я начал жить слишком быстро для того, чтобы сосредоточиться на своем восприятии отдельных дней недели, и не успел проникнуться эстетикой ничегонеделания в субботу-воскресенье. И не собирался ничего менять в своей жизни. Деньги сами себя не заработают.

Впрочем, судьба в очередной раз распорядилась моим временем за меня.

Погода продолжала портиться, в куртке было зябко, и я пытался дойти до дома как можно быстрее и не смотря по сторонам. Но их я заметил сразу, как только свернул на тропинку, проложенную кем-то из мудрых архитекторов от станции метро, чтобы жители Новоалексеевской не делали крюк вдоль проспекта Мира. Трое нехорошего вида ребят, что сидели на лавочках чуть в стороне от тропинки и безуспешно прикидывались гопниками, внушали определенные опасения. Наверное, в другое время я всё-таки пошел бы в обход, чтобы не попасть в их поле зрения, но неподалеку гуляли с колясками несколько женщин, и я решил рискнуть.

Традиционная гопота — это подростки, которые от нечего делать сбиваются в стаи, в которых и отрабатывают навыки, необходимые для незаконного промысла. Наверное, внутри этих стай даже происходит некий отсев совсем уж тупых и распределение более-менее смышленых по разным специальностям — наверняка же кому-то хорошо удается разводить лохов, а кто-то начисто лишен этого таланта. Но гопота сама по себе не водится — нужна какая-то подпитка воровской романтикой со стороны старших товарищей, уже побывавших по ту сторону решетки, ну и полное отсутствие родительского контроля. Правда, иногда родители и были теми, кто был хорошо знаком с зоной — либо сидел, либо уже вышел, чтобы нести свою версию света широким народным массам.

У гопоты, как правило, было плохо с образованием; после восьмого класса подобные элементы уходили в ПТУ или техникумы. Школам это нравилось, а были ли счастливы средние профессиональные учебные заведения — неизвестно, но их никто и не спрашивал. Дальнейший путь этих ребят зависел от многих факторов. Кто-то мог присесть уже по малолетке и стать нормальным преступником — тем самым, который «украл, выпил — в тюрьму», как говорил герой Леонова из народной комедии. Кто-то худо-бедно учился два-три года, получал диплом, шел на завод, а оттуда уходил в армию — и, что называется, брался за ум. Конечно, прежние привычки изживали единицы; жены и дети таких бывших гопников плакали горючими слезами, а они регулярно напивались с бывшими корешами, причем безо всякой цели. Просто так.

В институте я с этими ребятами не пересекался — в районе нашей общаги они если и водились, то в тех местах, до которых я не доходил. Жасым, насколько я знал, тоже избежал подобных встреч. А обстоятельства смерти Дёмы я знал только в пересказах, да и случилось это в начале девяностых, когда и прежний мир рухнул, и сам мой сосед по комнате превратился в нечто спившееся и несуразное.

Но вот после, в тех же девяностых, я узнал эту братию слишком хорошо. Они уже перешли на другой уровень; частенько заказывали такси и иногда платили долларами, с кем-то из них мы ходили в одну качалку и нормально общались. Случались и эксцессы — меня подранил как раз один из свеженьких и борзых, но неумелых. Впрочем, тогда они с разводом лохов уже почти завязали — появились дела поинтересней и поприбыльней. Но в нулевые всё вернулось, правда, новые обитатели скамеек в московских районах с прежней гопотой были связаны слабо. Зато вооружены они были много лучше.

Эти же «гопники» никакими гопниками не были. Они были слишком хорошо прикинуты — всё чистенькое и глаженное, а джинсы большинство настоящих гопников видели только в кино. Ну или по телевизору, если он был — почему-то именно этот предмет обстановки глава проблемного семейства пропивал в первую очередь. У этих ещё были хорошие стрижки и очень дорогие модные кепки, а на лицах, как у Шарапова, было нарисовано десять полных классов среднего образования. Да и вообще они были слишком взрослыми — в их возрасте настоящие пацаны либо сидели по второй ходке, либо уже вели относительно законопослушную жизнь.

Но нужную фразу они выдали почти без запинки.

— Эй, пацан, закурить не будет?

Я сделал вид, что ничего не слышал и продолжал идти, как шел.

— Эй, ты что, не слышишь? Оглох?

Мне жутко хотелось сломать схему. Подойти, достать ломик, который я купил уже после поездки взамен изъятого в Шахтах, — и врезать одному из этих ушлёпков по лбу. Но о прямом конфликте я старался не думать — и продолжил свой путь.

Они были старше, и не мне в восемнадцать лет в одиночку раскидывать трех почти взрослых лбов. Даже с тем тесаком, что остался в Шахтах, я бы поостерегся выходить против этой гоп-компании — такое возможно только в кино и то если ты Брюс Ли. В остальных ситуация всё, как правило, заканчивалось одинаково — храбреца ждал неожиданный удар сбоку или сзади и коллективное пинание ногами. Ну а свой ломик этот храбрец потом заколебется вытаскивать из собственной задницы.

Собственно, я надеялся успеть добраться до Новоалексеевской — до неё было совсем близко, а там громкие наезды без внимания не остались бы точно, потому что тропинка выводила меня прямо к местной ментовке. К тому же и мамаши уже косились в нашу сторону и, наверное, прикидывали, как ловчее вызвать участкового.

— Эй, лошара, ты чего по нашему району шаришься?

Они послали одного, самого мелкого. Это была отработанная тактика, хотя эти поцы про неё только слышали, а сами применяли, наверное, чуть ли не впервые.

Мелкий догнал меня и заступил дорогу. Вот тут я остановился — просто не было другого выхода. Но продолжал молчать, глядя ему прямо в глаза.

— Чего молчишь? Ссышься?

Я продолжал молча стоять. Это явно выводило его из себя, кажется, он начал нервничать, но тут я мог ошибаться — всё-таки я видел его первый раз, а прочитать эмоции на лице незнакомого человека практически невозможно — если нет нужного опыта. У меня такого опыта не было.

Он подошел чуть поближе. Если говорить в терминах будущего — нагло вторгся в моё личное пространство.

— Ты чё такой дерзкий? — я учуял смесь табака с ментолом и окончательно расслабился.

Ни один гопник не стал бы курить эти вонючие девчачьи сигареты. У них в ходу были «Астра» или копеечный «Дымок».

— А кто интересуется? — спокойно спросил я.

— А то ты не знаешь!

Я промолчал.

— Да чё ты молчишь!

Ему очень хотелось ударить меня, но он, похоже, получил вполне конкретные инструкции касательно рукоприкладства. Я всё-таки положил руку на сумку и нащупал пальцами ломик. Если получиться уложить этого с одного удара, я успею оторваться от тех двоих.

— Ты не ответил.

— Какого хера я будут тебе отвечать, ты кто такой?!

— Кто интересуется? — повторился я.

— Хуй в пальто!

— Не слышал о таком.

Он немного завис, а я воспользовался этим, чтобы обойти его и продолжить свой путь. Но он оказался настырным — быстро догнал меня и снова встал на тропинке.

— Стой! Не понял, че за хуйня? Сука, я же к тебе по-пацански! Что, западло побазарить?

Краем глаза я заметил, что и два оставшихся уже встали и идут к нам. Тут уже не убежишь. Я отпустил ломик и вытащил руку из сумки.

И постарался не дрогнуть, когда мне на плечо опустилась тяжелая рука.

— Ты чего грубишь нашему другу? Ты кто такой?

— А кто интересуется? — повторил я.

— Во, как попка одно и то же завел…

— Лёха, заглохни, — негромко сказал второй его товарищ, и Лёха послушно закрыл рот. — Кто надо интересуется, ты на вопрос отвечай. Я Родион, это Лёха, а это Мишка.

Он протянул мне руку, а я её проигнорировал.

— Не слышал о вас.

Будь на месте этих товарищей настоящие гопники, я бы уже валялся на земле и пытался защитить голову от ударов ногами. Гопники всегда ходили толпой и нападали на жертву все вместе, не давая шансов на честный бой. А все отмазки вроде «кто спрашивает» или «не слышал» хорошо работали только на интернетных форумах, в реальной жизни их лучше не применять. Конечно, у гопников был определенный кодекс чести — если так можно назвать фразы, которые были однозначным сигналом к началу избиения лоха, — но они в любом случае доводили дело до кровавой развязки, если проявляли к кому-то интерес.

— Ну так теперь услышал, — спокойно сказал он — и резко ударил меня в живот.

Хоть я и был готов к чему-то подобному, но всё равно скрючился от боли. Удар у этого Родиона был хороший, поставленный. Он прихватил меня за волосы, поднял мою голову и проникновенно заглянул мне в глаза.

— Тебе привет от Боба.

И ещё раз засветил мне в живот. Напрячь пресс я уже не успел.

— Это что за хуй с горы? — выплюнул я, откашлявшись и понимая, что напрашиваюсь на ещё один удар.

И Родион не обманул мои ожидания.

— Это наш друг, — объяснил тот, кого представили как Мишку. — Он сейчас в армии, но попросил своих друзей приглядеть за его девушкой.

У меня зародились нехорошие предчувствия.

— А я тут каким боком, — меня снова ударили, хотя и не так сильно, как до этого.

Удивительно, но я пока не плевался кровью и не собирал с газона обломки своих зубов. Видимо, они всё-таки не хотели меня калечить.

— Присмотреть — значит, сделать так, чтобы к его девушке не лезли всякие левые чмошники. А ты, козёл, полез. И это тебе первое предупреждение. Будет и второе, если от Алки не отстанешь.

Родион ещё разок сунул мне в живот и отпустил мои волосы. Стоять я уже не мог и со стоном повалился на траву. Напоследок меня небрежно пнули новеньким югославским ботинком и выдали напутствие:

— Неделя тебе сроку, гнида. Если потом увидим тебя тут, тебе не жить.

Я услышал удаляющиеся шаги. Немного приподнял голову и увидел, что женщины с колясками смотрят в мою сторону с легким любопытством и милицию явно звать не собираются.

Несколько минут я провел на холодной земле, дожидаясь, пока желудок вернется на место, а живот перестанет болеть. В этот момент я как раз и подумал о том, что если бы у меня был короткоствол, то эти ребята лежали бы тут вместо меня, причем с отстрелянными яйцами. Они дали мне время подготовиться; наверное, если бы я сразу побежал, то успел бы нырнуть в безопасный подъезд, а им бы пришлось снова подлавливать меня на улице. Но короткоствола у меня не было, и я не побежал — поэтому они спокойно ушли, а остался на поле боя, хотя и не победил.

Наконец я сумел добраться до лавочек, которые друзья Боба любезно освободили от своего присутствия, достал сигарету и с трудом, от третьей спички, прикурил дрожащими пальцами. Лавочки были битые-перебитые, прожженные бычками и слегка кривоватые. О комфорте горожан нынешние власти столицы совсем не заботились.

Ещё полчаса назад я был в очень благодушном настроении. Я выпил пива с приятелем, закусил воблой и отполировал разговором, который, правда, мог бы сложиться и лучше. У меня были планы на выходные, а также планы на остаток весны, планы на лето и на целый год, хотя и не такие отчетливые и ясные. Где-то в этих планах было место и для нашей с Аллой свадьбы, поскольку я не слишком сомневался, что у нас всё идёт именно к этому. В конце концов, она мне нравилась, она не была уродиной и в целом оказалась довольно приятной особой. Не в том смысле, что она была достойна такого классного меня, я вообще не думал о том, кто из нас кого достоин. Мы как-то сошлись, оба были готовы попробовать жить вместе — для меня этого было достаточно.

Но за Аллой тянулся как-то странный шлейф из прошлого. В моей первой жизнь этот шлейф обнулился с её смертью, но тут ничего непоправимого не случилось, и её предыдущая жизнь стала понемногу приоткрываться передо мной. Совсем недавно меня беспокоили её пьянки с Иркой — я опасался, что и в семейной жизни Алла будет периодически срываться к подруге и пить до положения риз, что мне категорически не нравилось, но об этом мы вроде договорились.

А сейчас из прошлого выплыл ещё и какой-то Боб — судя по всему, бывший бойфренд, который до сих пор считал Аллу своей собственностью. У этого Боба имелись приятели — они каким-то образом избежали армейской службы и пытались строго блюсти нравственность его избранницы. Мне повезло, что меня не покалечили, но, видимо, у этой гоп-компании был свой подход к беседе с потенциальными женихами. Одиссей, помнится, сразу расстреливал претендентов на руку Пенелопы из лука, а эти поначалу предупреждали и давали время собрать манатки.

Можно было и отступить, и вряд ли меня кто осудил — истинную причину разрыва отношений буду знать только я и эти хлопцы. Конечно, Алла обидится, её бабушка тоже будет недоумевать, Казах с Дёмой посмеются на моим краткосрочным романом — но всё это можно было пережить. Вот только именно я сам, проживший долгую жизнь, хорошо понимал, что в реальности означает выражение «потерять лицо». Японские самураи в таких ситуациях, если на их честь падала хотя бы тень подозрений, без колебаний делали харакири. И пусть на самом деле всё было гораздо сложнее, конечно, но упертые традиционалисты водились и в Японии.

Я упертым традиционалистом никогда не был, но от объяснений этой ситуации самому себе мне сводило живот хуже, чем от ударов любых из друзей этого Боба. Что я должен сказать, чтобы принять эту ситуацию? Извини, мне лень разбираться с бывшими любовниками Аллы, пусть она сама как-нибудь, а там посмотрим? После такого обычно плюют в рожу, разворачиваются и уходят. Я тоже буду в себя плеваться — каждый раз, как увижу своё отражение в зеркале. И дело не в том, кто кого спас или приручил. Просто иногда отступить невозможно. В первый жизни я каким-то образом избежал подобных ситуаций. Но теперь, похоже, судьба отыгрывается за все пропущенные мною возможности потерять лицо и самого себя.

Я отбросил окурок и решительно двинулся обратно к метро.

Разумеется, к метро я отправился не затем, чтобы навсегда уехать из жизни Аллы. Просто там была аптека, и она ещё работала. Молоденькая и страшненькая продавщица слегка удивилась моей покупке, но промолчала. Впрочем, любопытство свойственно и юным фармацевтам, поэтому приняв деньги и рассчитав меня, она всё-таки не выдержала, и спросила, зачем мне пять стограммовых упаковок марганцовки. Я объяснил, что с его помощью можно легко отстирывать детские пеленки, и это была чистая правда.

Когда у нас с первой женой родился ребенок, теща категорически запретила мне пользоваться их стиральной машинкой — мол, младенческое говно обязательно испортит импортную технику. Женщиной она была своенравной и скандальной, боялась только мужа, а дочь держала в ежовых рукавицах, поэтому та в наш спор предпочла не влезать, но и брать на себя стирку в силу недавних родов не могла. На поддержку тестя я тогда рассчитывать не мог — мы и с ним были на ножах, — а потому молча, до кровавых мозолей на пальцах, отстирывал фланелевые и ситцевые простынки ручным способом.

Мои страдания заметил наш алхимик — преподаватель аналитической химии, добрейший профессор Иван Семенович. Вернее, он был добрейшим ровно до зачета, и горе тем, кто неправильно определял титр раствора. Но во время семестра он относился ко всем студентам с некоторым участием и как-то поинтересовался причиной ужасного состояния моих пальцев. Я выложил ему всё, он сокрушенно покачал головой и посоветовал очень простой способ сохранения рук и душевного равновесия. Нужно было смыть с пеленок коричневую субстанцию, замочить их в растворе марганцовокислого калия, а потом просто прополоскать. Несколько дней я подбирал нужную концентрацию, а потом лишь пользовался плодами науки, удивляя тёщу своим бодрым видом и каким-то непомерным расходом пеленок — их ткань не была предназначена для регулярного контакта с агрессивным веществом. Но меня подобный размен вполне устраивал.

Продавщица проглотила эту историю и прониклась трудностями отцовства. А я вспомнил, как в начале девяностых эта марганцовка тупо пропала из аптек. Убрали её примерно по той же причине, по которой я её сейчас купил.

Дело в том, что перманганат калия был чудо-окислителем; из-за этого, кстати, и с пеленками происходили всякие нехорошие вещи. При нагревании он как сумасшедший выделял кислород — в таких количествах, что горело даже то, что теоретически не может гореть. При вдумчивом подборе наполнителей можно было достичь самых разных результатов — от эффектного, но безопасного хлопка до настоящего взрыва с хорошим бризантным действием. Нам про это рассказывали на курсе неорганической химии, но скрывали суть за нагромождением безумных формул и задач с запутанными условиями, поэтому многие оставались в неведении. Мне же всё это попалось потом в интернете — и я очень удивился, когда выяснил, что спустя столько лет что-то ещё помню[10].

Кроме того, я знал одного паренька, который весьма неплохо разбирался в приготовлении взрывчатых веществ из подручных материалов. Вернее, я должен был узнать его в будущем, мы познакомились лишь на втором курсе, но он и сейчас учился в нашем институте — на первом курсе, просто на другом факультете. Я подумал, что надо чуть ускорить процесс нашего с ним знакомства, чтобы получить у него пару консультаций.

Мы с тем пареньком сдружились достаточно крепко. И он был, пожалуй, одним из немногих людей, которых я искренне хотел спасти от уготованной ему участи. Его отчислят на третьем курсе, за хранение в общаге какого-то безумного количества пикриновой кислоты. Насколько я помнил, он тогда совсем берега попутал из-за собственной крутости — после устроенного на Новый год фейерверка в прилегающем к студгородку лесопарке стал звездой общаги, и его обуял грех гордыни. Но и воздалось ему по грехам в полной мере — после отчисления его призвали, он попал в Афган и вскоре вернулся оттуда в цинковом гробу[11].

Не то что я хотел с помощью полкилограмма марганцовки решить все проблемы этого мира и свои собственные, но меня грела сама мысль и его наличии в моей сумке.