Второе счастье

Глава 15 Чистые руки

— Фамилия?

— Моя?

— Твоя, чья же ещё.

— Серов.

— Имя?

— Чьё?

— Да твоё, блин.

— А, конечно, офицер. Егор.

— Отчество? И только попробуй ещё разок спросить, чьё. Я тебе это твоё «чьё» в глотку вобью.

Эту фразу молодой старлей произнес безо всякой угрозы, но так, что я решил перестать валять дурака.

— Понимаю, офицер. Юрьевич.

— Дата рождения?

— Когда родился, да?

Ответом мне был тяжелый взгляд.

— Конечно, офицер, — понятливо кивнул я. — Я родился 4 апреля 1966 года.

— Место рождения? И заканчивай придуриваться. Офицер…

Я согласился, что старлей — это не офицер и никогда им не был.

Бюрократия, наверное, одинакова не только в отдельно взятом совке, но и во всей вселенной. Любой задержанный правоохранительной системой в первую очередь должен быть однозначно идентифицирован, чтобы в дальнейшем не смог избежать ответственности. Я это уже проходил — в старой жизни меня несколько раз задерживали по каким-то невнятным поводам, но в большинстве случаев дальше заполнения протокола дело не заходило. Лишь однажды я едва не оказался подсудимым, но сменился следователь, дело пересмотрели и закрыли — за отсутствием состава. Правда, даже тогда меня в СИЗО не определили, позволив волноваться о своей участи под подпиской о невыезде. Ну и Шахты, но там я выступал, скорее, в роли прокурора — хотя менты, конечно, так не считали.

И вот — снова здорово. Как я и расписывал Лёхе в нашей беседе на полянке в Сокольниках, у Родиона и его компании было несколько вариантов решения действий в отношении меня и Аллы. Они могли попросту забыть о нашем существовании до возвращения из армии своего Боба; могли продолжать преследование — с неясным результатом, поскольку я показал, что способен огрызаться. Видимо, они эти вариант отвергли, зато выбрали самый паскудный для меня и самый непацанский из всех возможных — сняли свои травмы в клинике и отнесли заявления в милицию. Мол, помогите, товарищи начальники, хулиганы зрения лишают.

За ночь шестеренки правосудия провернулись в нужном моим оппонентам направлении, и утром в нашу квартиру позвонили два милиционера, которые предложили мне пройти с ними — до отделения милиции от нашего дома было минут пять неспешной ходьбы. Они не сказали, зачем я им понадобился, но дали мне время собраться и попрощаться с Аллой. Та была в курсе вчерашних событий — я рассказал и ей, и Елизавете Петровне о стычке в гаражах, правда, без особых подробностей. Меня порадовало, что обе однозначно встали на мою сторону, а бабушка даже устроила внучке небольшую выволочку за то, что та так неосторожно выбирала ухажеров.

На долгое пребывание в милиции я не рассчитывал — всё-таки даже со всеми ранами Родиона дело не тянуло на что-то серьезное, — но на всякий случай попросил Аллу позвонить Михаилу Сергеевичу и предупредить, что мы можем сегодня опоздать или вовсе не приехать. Со стариком лучше вести себя правильно.

Но в участке разбирать моё дело никто не торопился. Меня продержали пару часов в коридоре под приглядом малоразговорчивого дежурного сержанта, который даже покурить меня не отпускал. Почему при этом меня не определили в зарешеченную кутузку, я не знал — и выяснять не собирался. Ментам могла понравиться эта идея, а там на обоих нарах дрыхли какие-то невменяемые и грязные субъекты. Становиться их соседом мне не хотелось.

Ну а потом меня относительно вежливо пригласили в кабинет с четырьмя древними столами, из которых занят был только один. И оперативник лет двадцати пяти в чине старшего лейтенанта начал меня опрашивать — но сначала ему пришлось заполнять обязательные поля с моими анкетными данными.

— То есть ты настаиваешь, что это была обычная драка? — в голосе старлея сквозило недоверие к моим словам.

— Ну да, а что такого? Эти трое завалились в гараж, в котором я чинил мопед, начали наезжать…

Мопед там появился чуть позже описываемых событий, но и фиг бы с ним.

— Что делать?

— Угрожать.

— Угрожать? Чем именно?

— Нанесением побоев, офицер. И переломами ног.

— Вот так, ни с того ни с сего?

— Ну почему же, у этой драки была и предыстория. А заявители не поделились ею в своем заявлении? — поинтересовался я.

— Это не имеет отношения к теме нашей беседы, — отрезал старлей. — И какая же предыстория была у этой, как ты говоришь, драки?

Он почему-то считал, что имело место агрессия с моей стороны, но при этом активно не хотел показывать мне заявления, которые на меня накатали приятели Боба. Я подозревал, что старлей нарушает сразу несколько статей процессуального кодекса, но поскольку я не был знаком с его содержанием, то и уличить опера в чем-то противозаконном не мог. Мне мог помочь адвокат, но я пока пребывал в неопределенном юридическом статусе — меня просто вызвали для беседы, и бесплатный защитник мне не полагался. Можно было вызвать платного, но об этом стоило позаботиться заранее — сейчас никто не даст мне обзванивать адвокатские конторы и искать, кто готов за меня вписаться… Вот когда я перейду в разряд подозреваемых или обвиняемых… но я надеялся, что этого удастся избежать.

Пришлось рассказывать всю историю любви Аллы и Боба и нездорового интереса Боба к Алле.

— Так, — голос старлея показывал, что ему совсем не нравится это дело, но, видимо, какие-то высшие силы заставляли его им заниматься. — Ты готов повторить эти показания для протокола допроса?

— Меня в чем-то обвиняют? — уточнил я.

— На тебя подали жалобу о нанесении побоев гражданам… — повторил он то, что я и так уже знал. — Побои зафиксированы в медицинском учреждении, и по факту жалоб вас можно обвинить в умышленном тяжком телесном повреждении.

Эту часть он отбарабанил как по писанному, а мне стало немного нехорошо.

В местном уголовном кодексе побоям и всяким телесным повреждениям было отведено сразу несколько статей. Они различались очень неясными нюансами, которые следователи и прокуроры могли трактовать по собственному усмотрению — я подозревал, что в зависимости от симпатий конкретного следователя к конкретному обвиняемому. У меня же пока никакого контакта с этим старлеем не намечалось.

В гараже я упоминал про статью сто двенадцать; втайне я рассчитывал, что если дело дойдет до милиции, мне удастся соскочить на сто одиннадцатую, где речь шла о превышении пределов необходимой обороны. В этом случае всё могло закончиться до суда, особенно если мне удастся убедить милиционеров, что я хороший, а мои оппоненты — плохие. Ну а поскольку я не пострадал и не мог быть потерпевшим, всё должно было завершиться каким-нибудь примирением сторон. Но ставки вдруг повысились весьма сурово.

Умышленное тяжкое телесное повреждение — это статья сто восьмая, самая тяжелая из «побойных» по наказанию. Правда, чтобы попасть под неё, я должен был переломать моим противникам все кости и отбить все внутренние органы. Вот тогда-то меня и могли привлечь за то, что я превратил здоровых советских граждан в калек, которые будут всю оставшуюся жизнь находиться на иждивении государства. Дословно я текст не помнил; кажется, там было ещё что-то, связанное с беременностью, но за этот пункт я был спокоен.

— Сто восьмая? — я посмотрел прямо в глаза старлея.

Он отвел взгляд.

— Да.

— И у кого из этих троих мои пинки вызвали прерывание беременности? — я вложил в этот вопрос весь запас сарказма, точно зная, что он пропадет зря.

Старлей открыл ящик стола, достал оттуда синюю брошюрку с кодексом, нашел нужную страницу и протянул мне.

— Читай.

Я прочел.

— Вслух.

Я прочел вслух. Мы немного помолчали[25].

— И что тут подходит под нашу ситуацию? — не выдержал я.

Он отобрал у меня брошюру и с каким-то садистским удовольствием зачитал:

— А вот — «выразившееся в неизгладимом обезображении лица». У Моисеева Родиона Андреевича на лице останутся шрамы… врачи говорят, что на всю жизнь.

— Всего-то?

Меня немного отпустило. Я было подумал, что Родион был каким-нибудь ментом под прикрытием, и я поломал тщательно выстроенную операцию советских спецслужб по поимке буржуйских диверсантов. Это часть вторая той статьи, и там сроки совсем зверские.

— Всего или не всего — это суд решит.

— Шрамы украшают мужчину… хотя я сомневаюсь, что он мужчина, но это пусть будет на его совести. В общем, так. Вы, конечно, можете попробовать подтянуть сюда сто восьмую, но я буду настаивать на сто одиннадцатой. Хотя, думаю, грамотный адвокат вообще добьется прекращения дела против меня. Тут, по-хорошему, надо их судить.

— За что?

— Хулиганство, например, — я пожал плечами. — Да и вообще, должно же государство как-то защищать законопослушных граждан от подобных наездов?

— А при чем тут машины?

— Какие машины? А… это я вместо беспочвенных угроз употребляю. Если поискать, можно найти и предыдущих парней, которым эта троица угрожала. Я вообще подозреваю, что они спекуляцией занимаются и живут на нетрудовые доходы.

— Это к делу не относится, гражданин Серов!

Я снова пожал плечами. Не относится — так не относится.

— Дайте мне бумагу и ручку, пожалуйста, — попросил я.

— Зачем?

— Накатаю на них встречную заяву, раз уж они пошли таким путем… то и будем разбираться официально. Хотя да, они трусы, только и могут втроем на одного выходить, поодиночке боятся. И правильно делают, кстати.

— Вы хотите превратить правосудие в балаган?

— Почему это?

— Сначала надо разобраться с жалобой, поданной в отношении вас!

— Одно другому не мешает, — парировал я.

В будущем права обвиняемых были одним из самых скандальных моментов реформы тюрем и прочего ФСИН. И я точно знал, что жалобы эти обвиняемые строчили, как на конвейере, чтобы хоть немного задолбать систему. Сейчас это не принято, но я пока и не обвиняемый. Нормальный мент, услышав предысторию вопроса, ненадолго отстал бы у меня, чтобы выяснить у заявителей, что именно происходит и какого, собственно говоря, хуя. С судебными перспективами дела, насколько я понимал, всё тоже было очень кисло, а у них, кажется, сейчас в ходу «палки» за обвинительные приговоры.

Но опер не попросил меня вернуться в коридор или вообще домой. И бумагу он мне не дал, а просто продолжил опрос. Я потребовал адвоката, а когда получил закономерный отказ, заявил, что мне нужны уже два листа бумаги — второй я собирался использовать для жалобы на старлея. Тому моя идея не понравилась, и он пообещал повесить на меня все нераскрытые убийства, которые были совершены в районе с начала ведения архива. Я в ответ пообещал, что сидеть мы будем в соседних камерах, потому что я укажу его соучастником и буду настаивать на своем после любого воздействия. Он пообещал отправить меня на психиатрическую экспертизу, потому что моё поведение очень напоминает бред умалишенного.

Наш высокоинтеллектуальный диалог прервало появление третьего действующего лица. Мужчина лет пятидесяти, в простом сером пиджаке и в роговых очках, с волосами, зачесанными назад, на хорошо заметную лысину — и с крайне невыразительным лицом.

— Вы к кому? — недовольно спросил старлей.

Мужчина повернулся всем телом и уставился на опера так, словно с ним заговорила какая-то неведомая науке животинка.

— Очевидно же — к вам, — ответил он.

— Я занят. Через полчаса освобожусь и приму вас… если вы не по личному вопросу. Тогда только во вторник, с четырех…

— Нет, я не по личному, — отрезал незнакомец. — Я по его делу, — короткий кивок в мою сторону, — которое вы ведете в нарушение всех процессуальных норм и правил.

— Адвокат? — старлей скривился. — Адвокат ему пока не положен. Я пока провожу опрос в рамках…

— Я знаю, что вы проводите, имел беседу с вашим непосредственным начальством, — судя по тону, беседа была так себе. — И нет, я не адвокат.

Он шагнул вперед, неуловимым движением вытащил откуда-то небольшое красное удостоверение и продемонстрировал его разворот старлею. Я не видел, что было внутри, но на бордовой обложке имелся небольшой герб Советского Союза, а также несколько тисненных золотом букв: КГБ СССР. У меня слегка затряслись внутренности. Интерес этого ведомства меня совсем не радовал. Простого оперативника я ещё мог заболтать, а вот проделать то же самое с сотрудником конторы глубокого бурения — уже нет.

— Это не ваша юрисдикция, — насупился старлей. — Обычная бытовуха…

— И тем не менее… — гэбешник дал понять, что главный тут он. — Вы можете изложить свои возражения вашему руководителю, майору Суханкину. Лично. Он у себя в кабинете, если вам интересно. А пока вы это делаете, я поговорю с… с этим человеком.

Под его взглядом старлей медленно поднялся и, суетно оглядываясь, вышел из комнаты. А незнакомец занял его стул.

— Ну здравствуй, Егор Серов. Приятно познакомиться. Меня попросил о помощи наш общий знакомый, и я не мог отказать. Я Валентин, называй меня пока так.

Он протянул мне руку над столом с бумагами, которые по мере разговора заполнял опер. Его рукопожатие оказалось очень крепким, но передавить меня он не пытался. Простое приветствие, ничего более.

— Рассказывай, в чем дело, только коротко, — потребовал Валентин. — Пока что я знаю, что ты почти поднял с пола уголовную статью, но мне интересно послушать твою точку зрения. И побыстрее.

— Вы не говорили с его начальством? — я кивнул вслед ушедшему старлею.

— Нет, почему же, говорил. И моё начальство с ними говорило. Разные ведомства, приходится идти очень кружными путями, — он оставался серьезным. — А теперь ты говори.

Я слегка смутился.

— Да особо нечего рассказывать. Моя девушка… Алла…

— Я знаю, дальше.

— У неё был когда-то парень. Они расстались, но он решил, что она не должна достаться другому. Ну и подсылал своих миньонов с наездами… может и сам приходил раньше, сейчас-то он в армии, вот они без него как-то справляются. Неделю назад они меня встретили и предупредили, чтобы я от Аллы ушел. А вчера снова заявились… Ну пришлось им нанести… как там в кодексе? — я указал на синюю брошюру. — Легкие телесные повреждения в рамках самообороны. А этот считает, что я их чуть ли не инвалидами сделал.

— А ты не сделал?

— Нет.

— Почему?

— Я добрый.

— Добрый он… — усмехнулся Валентин. — Так, что тут у него есть?

Он бесцеремонно залез в ящики стола и выудил оттуда тонкую картонную папку. На обложке не было ни номера дела, ни квалификации. А внутри лежали несколько рукописных листков — заявления, судя по отступам обращений.

— Так… так… так… любопытненько, — гэбешник бегло пробежал глазами по листкам и сложил их обратно, но папку в стол убирать не стал. — Вообще мышей не ловят. Заявления как под копирку писали, только и различий — в описании травм. Но вообще ты серьезно с ними поработал, судя по заключениям врачей, — он снова сунул нос в папку. — «Рваная рана правой щеки инородным предметом с отрывом части кожного покрова и мышечной ткани». Насколько я понимаюЭ то ты свои пугачи так использовал, добрый человек из Сезуана?

Меня совсем не удивило, что человек из КГБ знает спектакль театра на Таганке. Наоборот, было бы странно, если бы он его не знал.

— Да, — буркнул я. — А откуда?…

Списать «рваную рану» на световуху не получится при всем желании — ну или надо будет говорить, что я напихал внутрь картечин, что автоматически выводило моё оружие — и наказание за его изготовление — на совершенно иной уровень.

— Оттуда, — переспросил Валентин. — Что за пугач?

— Обычный, детская поделка. Трубка с расплющенным концом, поджиг из спички, немного смеси магния и марганцовки, три картечины из металлических шариков.

Валентин хмыкнул.

— Любопытненько… И ты, разумеется, соорудил этот свой пугач просто потому, что вспомнил детство?

— Нет, — я решил не врать. — После первой встречи… они мне наваляли тогда слегка… я понял, что врукопашную с ними не потяну. Ну и уравнял шансы… немного.

— Немного, — усмехнулся мой собеседник. Он снова открыл папку: — Сломан нос, сломаны три пальца, сломан палец, сильный ушиб, гематомы, сотрясение мозга. И как вишенка на торте — легкая контузия у всех троих. Точно пугач был один?

— Точно, — вздохнул я. — Одного хватило. Ну и светошумовую гранату в них кинул до кучи. Там тоже магний, но побольше, вот они ослепли и оглохли… Я тоже оглох, но глаза успел закрыть. Ну а потом уже… один сбежал, а второму я внушение сделал… но он беспомощный был, как младенец, хотя и огрызался.

— Внушение?

— Нос сломал, — признался я.

— А зачем? — полюбопытствовал Валентин.

— Что зачем?

— Зачем бил, если беспомощный? Раз уж они уже контуженные — добежал бы до сторожа, через тревожную кнопку вызвал бы вневедомственную, они бы их сдали по принадлежности, и никто бы тебе нервы не трепал. Хотя, конечно, на земле тут народ расслабленный, не привыкли к таким войнам… Были бы поумнее, сразу бы увидели, что тут некий добрый человек им раскрытие бандитизма в клювике принес. Но проморгали…

Он осуждающе покачал головой.

— Вы правы, — кивнул я. — По-хорошему так и надо было сделать. Но адреналин, у самого тоже контузия… не до размышлений было. А потом просто прогнал их нафик, с глаз долой. Не думал, что они в мент… в милицию пойдут. Вели себя, как гопники какие из подворотни. А тут и травмы сняли, и всё зафиксировали, и заявы написали. Не пацаны, короче, оказались.

— Да уж, не пацаны, — улыбнулся Валентин. — В общем, слушай сюда. У одного из них, — он снова заглянул в папку, — точнее — у Родиона Моисеева, отец служит в министерстве внутренних дел. Чин недостаточно высокий, чтобы прихлопнуть тебя без формальностей, но рекомендацию вот такому оперу и его начальнику выдать может — мол, присмотритесь повнимательнее к заявлению сына. Сына он, кстати, прикрывает от нежелательного внимания и сам кое-какие дела проворачивает… по нашему ведомству. Мы за ним давно наблюдаем, но повода не было начать серьезно раскручивать. Теперь вот и повод появился. Виталий Васильевич, думаю, возражать не будет, он и сам за чистоту рядов милиции радеет. Жаль этого паренька, полгода всего на должности, а уже попал, как кур в ощип.

Я не сразу сообразил, что он говорит о «моем» опере — а когда понял, то особых эмоций не испытал. Такова се ля ви — сейчас ты сажаешь меня, а потом кто-то другой сажает тебя. Всегда есть рыба крупнее.

А Виталий Васильевич, на поддержку которого рассчитывал Валентин — это нынешний министр внутренних дел Федорчук, которого туда поставил Андропов, сменив одиозного Щелокова. В будущем я этого Федорчука не помнил, но зигзаги его предыдущей карьеры подробно освещали в «Правде», подшивки которой я читал уже после попадания в прошлое. Федорчук всю жизнь прослужил в КГБ, возглавлял госбезопасность на Украине, потом сел на место Андропова, когда того в 1982-м сделали секретарем ЦК. Ну а когда Андропов стал Генсеком, Федорчука отправили в МВД — то ли в ссылку, то ли на укрепление, про это местные СМИ не писали. В принципе, я не сомневался, что Валентин прав — министр наверняка поддержит своих бывших коллег.

Дверь снова открылась, и в комнату вернулся старлей — с красным лицом и очень испуганными глазами.

— Я тут… это…

— Да, вижу, вижу, — Валентин встал. — Извини, занял твое место. Ты присаживайся.

Он буквально затащил опера на его же стул. Тот тяжело плюхнулся и растерянно посмотрел на появившуюся на столе папку.

— У тебя бумага есть, старшой? — спросил Валентин.

Тот кивнул.

— Вот и хорошо. Доставай, — опер подчинился. — Пиши сверху. Министру МВД… фамилия на строчку ниже, инициалы… вот тут — пиши «рапорт». Написал? Молодец. А дальше излагай своими словами, кто к тебе обратился по поводу осуждения присутствующего здесь Серова Егора Юрьевича по надуманному обвинению. И очень подробно излагай, с именами и фамилиями. Очень хочется познакомиться с этими людьми, которые так много для тебя значат, что ты свою свободу и погоны ради них под нож пустил.

Валентин говорил таким стальным голосом, что даже я был готов заложить всех и вся — лишь бы он замолчал. Правда, мне закладывать было некого, только самого себя. А вот несчастному оперу воспоминаний хватило на три листа. Кажется, среди прочих я увидел и фамилию его начальника, которого упоминал Валентин. Ну да, разумный подход. Посадить этого опера, наверное, не посадят, но из органов всё равно попрут.

Впрочем, у него был шанс сделать криминальную карьеру, когда Горбачев отпустит вожжи. Будет эксплуатировать связи среди бывших сослуживцев и подкармливать их в период первоначального накопления капитала.