XI

Лучшее, что есть в Республике Вьетнам

До Ван Лань действительно был очень беспокойным молодым человеком. Однажды вечером, вскоре после нашей сайгонской экспедиции, мы вдвоем просидели почти всю ночь, пока Лань раскрывал себя больше, чем когда-либо прежде. Он признался, что его смущают многочисленные несоответствия между тем, что ему рассказывали о Южном Вьетнаме, и тем, что он увидел за девять дней, прошедших с момента его пленения. Он признался, что искренне верил в свой долг идти на юг и сражаться с американцами и был потрясен, когда узнал, что на самом деле он и его товарищи сражаются с другими вьетнамцами.

Лицо Сайгона усугубило его растерянность. Он был слишком умен, чтобы воспринять увиденное без резкой реакции. В столице он тщетно искал свидетельства массового американского присутствия и пришел к выводу, что либо американские войска, о которых ему говорили, очень хорошо спрятаны, либо их просто не существует. Я заверил его, что верно последнее, и предложил отвезти его в Вунгтау, чтобы он сам убедился в абсурдности утверждения о том, что там спрятаны две американские дивизии.

Лань улыбнулся, вспомнив, как он был абсолютно уверен, что я буду его пытать и впоследствии казню. Когда его южновьетнамские тюремщики выгнали его из камеры и сказали, что его хочет видеть американский капитан, он ожидал самого худшего. Прошло несколько дней, прежде чем он осмелился надеяться, что американцы не такие уж чудовища, как ему рассказывали.

Лань рассказал мне о разговоре, который состоялся у него вскоре после пленения с одной из южновьетнамских женщин, которая стирала белье для 43-й группы советников.

— Зачем вы проделали весь этот путь по тропе Хо Ши Мина и напали на нашу провинцию? — спросила женщина.

— Я пришел освободить вас от американцев, — гордо ответил Лань.

— Освободить? — насмехалась женщина. — Нам не нужно освобождение. Мы и так свободны делать то, что хотим. Если я хочу надеть фиолетовую блузку, я ее надену. Если я хочу пойти на рынок, я иду. Спасибо большое, но нам не нужно освобождение армией Северного Вьетнама.

Лань был разочарован тем, как его и его товарищей встретили на территории Южного Вьетнама. Жители южных деревень отнеслись к ним равнодушно, а большинство из них и вовсе покинули свои дома при их приближении, опасаясь оказаться в эпицентре надвигающихся боев. Заверения политруков полка, что их встретят как освободителей, оказались пустыми. Благосклонно их встретило лишь несколько революционных семей. Романтическая картина южновьетнамского крестьянства, соединившего оружие со своими северовьетнамскими освободителями, которую рисовали политические функционеры на севере, просто не выдержала испытания реальностью. Большинство южновьетнамцев, с горечью констатировал Лань, хотели мира, а не освобождения, и поэтому были склонны винить его и его товарищей в развязывании войны. Никто, похоже, не был благодарен им за жертвы, принесенные во имя революции. Все просто не сходилось.

В Сайгоне Лань испытал смешанные чувства. Ханой, с гордостью объяснил он, был безмятежным и красивым, не омраченным наплывом автотранспорта, с которым он столкнулся в Сайгоне. В этом смысле он предпочитал Ханой. А вид калек, потерявших конечности и просящих милостыню на улицах Сайгона, поверг его в шок — на севере такого бы не допустили. Лань был потрясен обилием товаров народного потребления, выставленных на продажу в тамошних магазинах. Он не был готов к таким признакам процветания и изобилия, и оживленные и веселые сайгонцы, спешащие по своим делам, произвели на него неизгладимое впечатление. Он нигде не видел подтверждений ужасных историй о жизни в Сайгоне, которые ходили на севере.

Наш разговор показал, что Лань был настолько разочарован, насколько это вообще возможно. За разочарованием должно было последовать удрученность, а затем и неизбежный гнев на тех, кто был ответственен за манипуляции им. Я решил, что на следующий день ускорю этот процесс. Настало время платить за квартиру.

После завтрака на следующее утро я снова завел с Ланем разговор о ситуации в Южном Вьетнаме. Город Анлок все еще был окружен северовьетнамскими войсками, но пока держался. Пока южновьетнамские войска пробирались по шоссе № 13, чтобы соединиться со своими осажденными товарищами, ожесточенные американские и южновьетнамские авиаудары уничтожали целые подразделения северовьетнамской пехоты, скопившиеся на каучуковых плантациях за пределами окруженного города. Я напомнил Ланю, что, хотя политрук его подразделения и говорил, что Анлок «полностью освобожден», он своими глазами видел кадры кинохроники, доказывающие обратное.

Перед началом нашей беседы я специально положил на стол стопку глянцевых черно-белых фотографий размером 8х10 см. На них крупным планом были изображены трупы шестидесяти пяти северовьетнамских пехотинцев, погибших 11-го мая в бою у общины Аннинь. На одной из фотографий были запечатлены наши ликующие ополченцы, позирующие с захваченным оружием и снаряжением разгромленного северовьетнамского подразделения. Лань взял фотографии и стал их листать. Я осторожно пояснил.

— Это тела бойцов роты C1, уничтоженной нашими войсками две недели назад. Ты был в роте C3, но многих из них ты должен узнать, так как они почти все из провинции Хатинь. Спаслись только командир роты, его политрук и минометчики. Остальные были убиты, пока ждали приказа об отходе, который так и не поступил, потому что их командир сбежал.

Пока я говорил, Лань перелистывал фотографии, каждая из которых была мрачнее другой. Когда он посмотрел на фотографию последнего трупа с пустыми глазами, то тяжело сглотнул, потеряв дар речи. Я передал ему бумагу, которую извлек из кармана рубашки.

— Теперь прочти вот этот документ. Это донесение о результатах боя, который северовьетнамский командир отправил своему начальству.

Донесение попало к нам в руки накануне. В нем рассказывалось о «великой победе» роты C1, которая «полностью захватила» сторожевой пост Аннинь, «уничтожив двадцать девять солдат марионеточных войск». Северовьетнамский командир, по понятным причинам, решил скрыть катастрофу, постигшую одну из его рот.

Когда Лань закончил читать документ, я протянул ему пачку жутких фотографий.

— Вот что произошло в тот день в общине Аннинь. Я никогда не лгал тебе, и сейчас не буду. Мы уже убили более пятисот человек из тех, кто перешел с тобой через реку две недели назад. Все они погибли, сражаясь за дело, которое, как ты знаешь, было представлено им в совершенно ложном свете. За это же время было принесено в жертву более ста наших собственных солдат. Все это — трагическая и напрасная трата жизней, и твои товарищи погибли ради лжи. Если мы хотим остановить это, то нужно показать ханойским лидерам, что они не могут добиться победы под дулами оружия. Они чуть не убили тебя своей ложью о бедном, угнетенном южновьетнамском народе, и теперь ты должны сам решить, как тебе реагировать на то, что тобой манипулировали. Если ты хочешь положить конец бессмысленным убийствам, то должен приложить все усилия, чтобы добиться поражения наступления Нгуен Хюэ. Это единственный язык, который понимает Ханой. Я знаю, что тебе трудно, но ты должен доверять мне и капитану Сангу. Мы сможем обеспечить тебе свободу только в том случае, если ты будешь сотрудничать, в противном случае мы будем вынуждены вернуть тебя в органы, занимающиеся военнопленными. Для нас это будет очень тяжело, но, возможно, иного выбора у нас не будет. Все зависит только от тебя. Мы боимся, что ты можешь стать участником обмена военнопленными и во второй раз оказаться с автоматом АК-47 на тропе Хо Ши Мина.

Высказав, наконец, свое долгожданное обращение, я оставил потрясенного и растерянного Ланя в одиночестве до конца дня обдумывать свое решение. В кабинете Санга я рассказал ему о состоянии нашего проекта. Капитан вызвался навестить Ланя во второй половине дня, чтобы вовремя дать толчок в нужном направлении. С момента захвата Ланя прошло почти две недели, и бóльшая часть двух полков вторгшихся северовьетнамцев уже отступила за реку. Для того чтобы он мог оказать хоть какую-то помощь в определении мест расположения их тыловых баз, нам необходимо было заручиться его полным сотрудничеством.

Вечером Лань принял решение. Когда мы сидели на диване в гостиной, он неожиданно начал эмоционально выражать свои чувства по отношению ко мне и другим американцам и вьетнамцам, которых он встретил после своего пленения. Он был глубоко благодарен мне и Сангу за то, что они позаботились о нем в трудную минуту, и он никогда не забудет доброты, которую проявили к нему все мы с момента его пленения. Лань признал, что ханойское правительство его обмануло и использовало. Он тщательно обдумал все, что я ему рассказал, и решил, что больше не обязан хранить верность коммунистам. Но это не значит, поспешил добавить пленный, что он не любит свою страну. Люди на севере были в основном порядочными, трудолюбивыми рабочими и крестьянами, с которыми ему все же было легче общаться, чем с жителями юга. Поэтому он хотел помочь в восстановлении мира. Ведь только в условиях мира, рассуждал Лань, он сможет вернуться к своей семье на север.

Вьетнамец признался, что готов работать с нами, но у него есть одна существенная оговорка. Он хотел, чтобы мы с Сангом поняли, что его свобода ничего не будет значить для него, если он снова будет вынужден носить винтовку.

— Дайви, — объяснил он, — я никогда больше не хочу носить оружие, будь то М-16 или АК-47. Я боюсь, что, когда ты вернешься в Америку, меня призовет в армию сайгонское правительство.

Зная, что его опасения вполне обоснованны, я не стал обещать ему освобождение от призыва. Дело было не только в том, что это было не в моих силах, — я сильно сомневался, что даже руководитель провинции мог дать такие гарантии. Вместо этого я опять выразил ему свою убежденность в том, что если мы сможем дать северовьетнамцам решительный военный отпор, то наиболее вероятным результатом будет прекращение огня, после чего, надеюсь, никому из вьетнамцев не придется брать в руки оружие. К моему облегчению, этот ответ, похоже, удовлетворил его.

Лань глубоко вздохнул и начал говорить. И в течение следующих двух часов я познакомился с настоящим До Ван Ланем.

Начнем с того, что солдат Лань на самом деле был сержантом Ланем, служившим в разведывательной роте 271-го отдельного полка. Ему было не девятнадцать, а двадцать два года, и в армии он служил уже три года. Перед тем как попасть в 271-й полк, он прошел обучение инженерной разведке в элитном учебном центре к северо-западу от Ханоя. С ноября 1971 по февраль 1972 года Лань осуществлял проникновение на юг вместе со своей частью, но за время пути не болел малярией и не лежал в медпункте в Камбодже — с момента своего выхода из Северного Вьетнама и до попадания в плен он постоянно находился в составе своего подразделения. В качестве командира разведывательной группы Лань участвовал в нескольких боях в провинции Тэйнинь. Его утверждение о том, что он присоединился к своему подразделению только после того, как оно переправилось через реку, было удобной выдумкой, которую он придумал, чтобы освободить себя от дальнейших допросов. После переправы через реку в ночь с 10-го на 11-е мая Лань вместе со своим подразделением выполнял задачи по проверке и охранению места расположения передового командного пункта полка. В день пленения он с двумя товарищами занимал наблюдательный пункт, прикрывавший южные подступы к этому командному пункту. Они открыли огонь по превосходящим силам южновьетнамцев, чтобы предупредить командный пункт о приближающейся опасности и дать своим товарищам время для отхода. Лань был уверен, что при наличии карты он сможет определить ряд мест, через которые проходило его подразделение с марта и до момента своего пленения. Он был готов это сделать, но не без опасений. Воспоминания об авиаударах, пережитых им до своего пленения, были все еще яркими, и ему явно не нравилась его новая роль информатора. До Ван Лань не был Хай Тьетом. Он пережил травмирующую схватку с совестью и, не в силах больше оставаться неприкаянным, все еще испытывал отвращение при мысли о разрыве веры со своими товарищами. Принятое им решение было самым трудным в его жизни. Во имя высшего блага — установления мира в своей стране — он будет сотрудничать с нами.

Я заверил встревоженного Ланя, что он принял правильное решение, и пообещал ему нашу полную поддержку в деле обретения свободы. Затем я поспешил на другую сторону улицы, чтобы сообщить хорошие новости полковнику Бартлетту. Полковник будет рад узнать о вербовке Ланя не только из тактических соображений. От Джерри Кристиансена, моего сержанта по разведке, мы узнали, что некоторые бойцы из 43-й группы были совсем не рады видеть меня с пленным северовьетнамцем на буксире. Для многих наших бойцов Лань был так же виновен в гибели сержанта Арсенó, как если бы он был солдатом подразделения, устроившего засаду. Они возмущались его привилегированным образом жизни и не скрывали своего недовольства тем, что я, по их мнению, не соблюдаю меры безопасности в отношении Ланя, который к этому времени уже носил мою рацию. Полковник Бартлетт не обращал на них особого внимания, сохраняя свою решимость позволить мне использовать свои неортодоксальные методы работы. Когда сержант Кристиансен сообщил, что несколько недовольных бойцов собираются заявить полковнику протест с «требованием» не допускать военнопленных в расположение группы, полковник Бартлетт ехидно заметил: «Пусть протестуют. Я прекрасно знаю, что и зачем вы делаете. Выгоды проекта намного превосходят все воображаемые риски, которые они могут себе придумать». Как выяснилось, никто так и не решился обратиться к полковнику, и бедный сержант Кристиансен продолжал терпеть нападки своих узколобых коллег[37].

Полковник был рад узнать, что рядовой Лань вдруг стал сержантом Ланем. Он попросил меня не терять времени и получить от нашего нового источника список целей, чтобы как можно скорее организовать авиаудары. Вертолет будет предоставлен на следующий день, если я захочу взять Ланя на разведку в район общины Аннинь. Приняв решение, я поспешил вернуться на виллу, чтобы проинформировать Ланя, пока он не успел передумать.

На протяжении следующей недели мы с Ланем провели вместе бесчисленное количество часов, намечая цели, которые он описывал по памяти. В течение этой недели под руководством Ланя мы обнаружили и уничтожили ударами с воздуха командный пункт в районе общины Локзянг и бункерный комплекс ротного размера, расположенный за рекой у общины Аннинь. Основываясь на его воспоминаниях о переправе 271-го полка через реку, мы вызвали B-52 для нанесения удара по одному из районов базирования. Бомбы, сброшенные в результате внезапного налета, сильно потрепали взвод вражеских саперов, имевших несчастье занимать этот район. После того как Лань сообщил, что местом для лагеря его подразделения была заброшенная каучуковая плантация на шоссе № 1 на территории Камбоджи, мы снова вызвали на помощь бомбардировщики B-52. Мы с полковником Бартлеттом были рады такому конкретному доказательству того, что наш эксперимент удался, но Лань не разделял нашего восторга. В течение всего этого периода мы с Сангом должны были внимательно следить за тем, как он относится к своей новой роли, и к чести бедного Ланя, своими результатами он не гордился.

*****

В мае ханойские части подверглись в провинции Хаунгиа жестокому и дорогостоящему избиению. Когда 271-й и 24-й полки отступили, они оставили после себя тела более пятисот человек. Позже мы узнали, что оба полка были вынуждены эвакуировать около пятисот раненых солдат. Учитывая, что общая численность двух частей составляла чуть более двух тысяч человек, это означало, что их потери составили более 50 %, из которых лишь незначительная часть попала в плен. Наши же потери составили около ста человек убитыми и около двухсот двадцати пяти ранеными, или менее 5 % от общей численности личного состава. Столь значительная победа региональных сил провинции Хаунгиа над частями северовьетнамской армии вынудила генерала Миня, командира южновьетнамского корпуса, похвалить региональные силы провинции Хаунгиа как «лучшие в Республике Вьетнам». В результате неожиданной победы над коммунистами моральный дух наших солдат резко вырос. Офицеры и солдаты провинции Хаунгиа гордились своими действиями, — и полковник Тхань гордился бы ими.

Масштабы насилия во время атак Нгуен Хюэ поразили меня. В 1971 году крупные бои в Хаунгиа приводили, возможно, к потерям в десять-двадцать человек с каждой стороны, теперь же в бой были брошены целые полки северовьетнамских войск с приказом удерживать сельские районы как можно дольше. Некоторым северовьетнамским частям даже было сказано, что они получат подкрепление, хотя на самом деле никакого подкрепления не предусматривалось. В Хаунгиа генерал Зиап жертвовал полками так, будто это были роты. В других районах Вьетнама, например, в Анлоке, в бой вводились целые дивизии, которые несли чудовищные потери. Я видел один протокол допроса северовьетнамского солдата, который оказался единственным выжившим из батальона в триста человек, уничтоженного в одно мгновение прямым попаданием бомб с самолета B-52 в каучуковом лесу недалеко от Анлока.

Мне, как американцу, было практически невозможно понять готовность северовьетнамского командования жертвовать своими людьми столь бесцеремонно и массово. Даже если мне казалось, что я понимаю всю глубину мотивов отдельного солдата-коммуниста, я все равно должен был испытывать благоговение перед его храбростью и самоотверженной готовностью к самопожертвованию. Например, на улицах Анлока были найдены мертвые танкисты НВА, прикованные к своим подбитым машинам. И СМИ, и Министерство информации президента Тхьеу с ликованием подхватили эту историю и привели ее в качестве доказательства того, что северовьетнамские танкисты были вынуждены воевать по приказу своего руководства. На самом деле ханойские танкисты были элитными, энергичными и высокомотивированными бойцами и вполне могли приковать себя цепями к своим танкам в знак решимости дань то ден куой кунг («сражаться до конца»).

В отношении характера нашего северовьетнамского противника и американцы, и южновьетнамцы выдавали желаемое за действительное. В 1972 году нередко можно было услышать, что рядовой солдат НВА описывается как неохотно идущий на службу призывник, плохо обученный и мотивированный в первую очередь страхом перед дисциплинарным взысканием со стороны офицера-политработника своего подразделения. Нередко до нас доходили сообщения о том, что при обыске тел северовьетнамцев были обнаружены различные виды наркотиков, или о том, что северовьетнамские солдаты сражались в том или ином бою, как будто находясь в каком-то трансе. Все это якобы доказывало, что ханойское командование вынуждено подкармливать своих бойцов стимуляторами, чтобы добиться от них тех жертв, которых требовали штабы. Подобные сообщения были весьма распространены и подчеркивали нежелание американцев и южновьетнамцев признавать, что коммунистические солдаты могут быть истинно верующими в свое дело. Поскольку по всем нашим представлениям северовьетнамцы вели несправедливую агрессию, было как-то немыслимо, чтобы их солдаты могли демонстрировать храбрость в отсутствие внешних стимулов или суровых руководителей. Но, как я быстро понял, большинство северовьетнамских солдат выросли в жестко контролируемом информационном коконе, и они были убеждены в справедливости своего дела. Знание того, что дядюшка Хо требовал изгнания американцев и воссоединения страны, было достаточным тонизирующим средством для среднестатистического северовьетнамского солдата для поддержания мотивации на поле боя.

В июне атаки северовьетнамцев возобновились, и нам пришлось перебрасывать свои подразделения из одной общины в другую, поскольку батальоны противника продолжали по ночам занимать наши населенные пункты, чтобы вынудить правительство применить авиацию и артиллерию. Более крупные бои развернулись в общине Аннинь, затем давление переместилось на окраины Баочая (где в апреле жители закапывали рис). Одно из подразделений противника на два дня перерезало шоссе № 1, а части 101-го северовьетнамского полка вернулись и захватили западную окраину города Чангбанг. На этот раз упрямому 101-му полку удалось продержаться пять дней, после чего он отступил под ударами десятков самолетов. Именно во время этого боя южновьетнамский самолет A-1E «Скайрейдер» сбросил бомбу с напалмом, которая, не долетев до цели, сожгла группу детей. Бдительный фотокорреспондент запечатлел паникующую девочку, бегущую голышом по шоссе № 1, и этот снимок стал одним из самых запоминающихся за всю войну. Хаунгиа полыхала по всем фронтам, и наши ресурсы были на пределе. Каждый раз, когда наши отряды ополчения с большим трудом отбрасывали коммунистическое подразделение, разрушались удерживаемые правительством населенные пункты, появлялись новые беженцы, которые ложились тяжелым бременем на плечи правительства, и обе стороны страдали от кровопролития, — причем коммунисты оказывались на втором месте.

Но северовьетнамцы были неумолимы, и полковнику Бартлетту пришлось смириться с тем, что Баочай оказался под угрозой окружения. Силы нашего ополчения с полной самоотдачей пытались сдержать наступление на прежнем уровне. Некоторые жители Баочая уже спокойно уехали в Сайгон «навестить родственников», и в воздухе ощущалось напряжение. Несмотря на то, что коммунисты обстреливали центр провинции всего два раза, из одного номера журнала «Звезды и полосы» мы узнали, что живем в «часто обстреливаемой столице Баочай».

Наша реальная проблема в столице провинции была проста. Сможем ли мы и дальше успешно справляться с наступлением Нгуен Хюэ, зависело, по сути, от северовьетнамцев. На нынешнем уровне — при наличии трех северовьетнамских полков — наши ополченцы Хаунгиа были способны реагировать на каждое последующее вторжение противника в провинцию. Но если вражеский командир увеличит свои силы, перебросив еще один полк, наши ополченцы окажутся под угрозой перенапряжения. Осознав эту опасную обстановку, полковник Бартлетт был вынужден задуматься о том, какие действия могут потребоваться в случае такой эскалации. В худшем случае, рассуждал он, северовьетнамцы могут полностью окружить и, возможно, даже захватить Баочай. Противник мог решиться на такую попытку ради престижа, который давал захват столицы провинции. Полковник также полагал, что такое поражение может произойти только в том случае, если северовьетнамцы направят дополнительные силы.

Поскольку мы не могли знать замыслы северовьетнамского командования, полковник Бартлетт посоветовал подполковнику Хау строить планы на самый худший случай и начать незаметную подготовку к обороне окруженного Баочая. Помимо создания достаточных запасов продовольствия и боеприпасов, полковник Бартлетт предложил нанести краской крупные идентификационные номера на крыши ключевых зданий, расположенных вдоль и поперек главной улицы города. Эти номера облегчат связь и координацию с воздухом в случае, если Баочай постигнет та же участь, что и Анлок — полковник выяснил, что в Анлоке авиационная поддержка была затруднена из-за неспособности наземных войск направить пилотов ВВС в те места в городе, которые были захвачены противником. Предложение полковника Бартлетта позволило бы решить эту проблему. В случае проникновения северовьетнамцев на любой участок Баочая мы могли бы вызывать авиацию для нанесения ударов по нападающим, ориентируясь на номера на крышах домов. На больших белых прямоугольниках были нарисованы черные цифры, которые были хорошо видны сверху. Никому из нас не хотелось думать о неприятной перспективе вызывать авиаудары по собственному дому, но с такой ситуацией приходилось мириться. Северовьетнамцы уже продемонстрировали свою готовность жертвовать подразделениями, чтобы заставить правительство бомбить населенные пункты. Следующим логичным шагом было бы довести таким же образом войну до Баочая.

Но полковнику Бартлетту пришлось столкнуться с другой, более деликатной проблемой. Если станет ясно, что силы провинциального ополчения больше не в состоянии сдерживать северовьетнамских захватчиков, то в какой момент он должен будет запросить свое начальство вывести 43-ю группу из Хаунгиа? Это был деликатный вопрос, так как вывод под давлением противника группы советников наверняка нанесет урон моральному духу оставшихся в провинции южновьетнамцев. Уже сейчас, когда все больше жителей Баочая уезжали в Сайгон, мои коллеги по разведотделу капитана Нга стали в шутку спрашивать меня, не собираюсь ли я тоже уехать в Сайгон. Их шутки были веселыми, но в них отражалась и искренняя озабоченность.

Для тридцати с лишним американцев, входивших в сокращающуюся 43-ю группу, перспектива бросить своих коллег, если обстановка станет тяжелой, была неприятна. Почти никто не хотел покидать Баочай, если ситуация ухудшится, и мы окажемся в окружении. Лично мне роль крысы, покидающей тонущий корабль, была отвратительна. С профессиональной точки зрения я понимал, что, сбежав под давлением врага, мы уже никогда не сможем вернуть уважение и доверие своих коллег. Если 43-я группа уйдет от вьетнамцев, мы уже никогда не сможем вернуться. Полковник Бартлетт мучился над этой дилеммой, так как тоже считал немыслимым покинуть столицу провинции. Но он понимал, что если ситуация ухудшится, то под давлением начальства ему придется либо эвакуировать всю свою группу, либо резко сократить ее численность. Поскольку американское участие в войне завершалось в год выборов, политическое давление, направленное на сокращение американских потерь, стало очень сильным.

Полковник сообщил мне о своем решении вечером, когда мы просматривали последние разведданные, пытаясь определить, какой батальон противника в данный момент занимает небольшую деревушку в нескольких тысячах метров к западу от Баочая. Он решил, что будет рекомендовать вывести группу советников только в том случае, если противник направит дополнительные силы и окажется, что окружение столицы провинции неизбежно. В этом случае полковник решил остаться, чтобы помочь подполковнику Хау руководить обороной города. Он спросил меня и сержанта первого класса Джексона, пехотинца, не согласимся ли мы остаться здесь и помогать ему. Если мы согласимся, то останемся втроем, независимо от ситуации. Полковник планировал наносить авиаудары по нападавшим до тех пор, пока они либо не отступят, либо не захватят город. В последнем случае нам предстояло разделиться и попытаться спастись, пробираясь в сторону районов, удерживаемых дружественными войсками.

Согласиться добровольно и остаться с полковником Бартлеттом было несложно, поскольку у меня не было ни малейшего желания покидать Хаунгиа. Я только что во второй раз продлил срок своей служебной командировки в преддверии долгожданного прекращения огня, и мне казалось неправильным покидать Баочай накануне последней схватки за позиции, которая, как мы знали, будет предшествовать окончанию боевых действий. Я уже затратил восемнадцать месяцев своей жизни и немало эмоций в борьбу за провинцию Хаунгиа, и еще полгода были небольшой платой за возможность довести дело до конца. К тому же, если полковник Бартлетт твердо решил стоять до конца, то не остаться с ним было просто немыслимо. Такой уж он был человек.

Загрузка...