Я думала, я счастливая...

Глава 11

О своем приезде Тамара дядю Юру предупреждала. Он удивился, но обещал всё подготовить, а еще, похоже, обрадовался — домик снова будет окутан человеческим теплом и заботой. Не пришлось долго ждать и рейсовый автобус, а от остановки она собиралась взять такси. Тащить чемодан по неровному асфальту и местами дороге с подсохшей грязью, не хотелось. Дядя Юра встречал ее на улице у террасы, увитой голыми кривыми стеблями винограда. Летом она превращалась в уютную беседку, где можно было спрятаться от жгучего солнца. Здесь Тамара и тетя Клаша с ее мужем завтракали, обедали и вечеряли, так называли нехитрый ужин. Сейчас стола нет, спрятан на зиму в доме. Солнце внезапно скрылось за тучами, свежий ветерок заиграл засохшими, скрученными, как улитки, листьями винограда. Кое-где на его ветвях еще остались сморщенные, черные ягоды. Вдалеке слышался явный, недовольный рокот моря.

— Ты одна, что ли? — подозрительно спросил дядя Юра.

Тамара кивнула. Вдаваться в подробности ей не хотелось. С облегчением она увидела, как в глазах старика мелькнуло понимание: расспрашивать ни о чем не стал.

— Надолго? А то котел барахлит, надо тогда Мишку звать…

— Не знаю, дядь Юр, как получится, — уверенно ответила Тамара и вошла в дом.

Внутри всё было, как прежде. Снова это «как прежде» резануло по сердцу. Когда она здесь была с Николаем в последний раз? Года два назад? Да, они приезжали сюда поздней осенью, так неудачно выпал отпуск, и Тамара поначалу даже расстроилась, что ей не удастся окунуться в море. Но те две холодные недели оказались наполнены удивительным теплом и нежностью. Подумала тогда: как хорошо, что они с молодости смогли сохранить свои чувства. Боясь расплескать, осторожно донесли их в ладошках до следующего рубежа. А дальше потекут уютные спокойные денечки, когда уже не ищешь страстей, сдерживаешь на кончике языка злые слова, заботишься и бережешь друг друга. Спокойное время, радостное.

Тамара огляделась вокруг. Вот красавец-буфет карельской березы — гордость тети Клаши, ее приданое. Он всегда светится теплым янтарным светом, даже когда на улице пасмурно. Так и хочется прикоснуться к нему рукой и согреться. На стене старые часы с кукушкой. Они давно уже не ходят, но Тамара оставляет их здесь. Ей нравится касаться длинных цепей, концы которых украшены тяжелыми шишками, глухо постукивающими о стену, если их раскачать. Сколько раз ругала ее тетя Клаша, если Тома без дела, каждые полчаса подтягивала шишки. В конце концов, часы и, правда, сломались. Была ли в том вина Тамары — неизвестно. Скорее всего, просто пришло их время. Несколько раз часы еще пытались чинить, но они быстро выходили из строя, и маленькая кукушка застревала в своем домике, как в темнице. Вот и сейчас она поглядывает тусклым оловянным глазком из своей лазейки. Часы Тамара не выбросила, пожалела. А ее вот никто не пощадил.

Она устроилась в дальней комнатке, там же, где селилась в детстве. В воздухе чувствовалась сырость, от стен тянуло затхлостью, но это оттого, что здесь никто давно не жил, а через несколько дней от этого запаха не останется и следа. Тамара скользнула взглядом по старенькой мебели, шкаф совсем рассохся и дверца всегда полуоткрыта, а на полу деревянные доски все в щелях и щербинах. При тете Клаше они блестели светло-желтой краской. После ее смерти долго думали, как поступить с домом. Место хорошее, за него можно было выручить приличную сумму. Решили оставить. У Николая была мечта — на пенсии построить новый дом, небольшой, но уютный и остаться, привечая на лето дочь и внуков.

Сейчас ей придется жить здесь одной, каждый день, отпуская по капельке прошлое и выстраивая новый мир. Любовь не может растаять, как утренний туман. А боль от расставания нельзя забыть и в ней нельзя забыться, от нее невозможно убежать, ее можно только пережить.

Тамара тряхнула головой — нужно идти на море. Там сила. Она предвкушала свидание с ним, оттягивая момент их встречи. В этой вечно живой стихии она всегда находила покой: и когда ныряла в его прозрачные волны, и когда просто сидела на берегу, обняв руками колени.

Море встретило ее недовольно, мол, где была так долго? Изменяла мне с более теплыми и ласковыми? Тамара убрала разметавшиеся ветром волосы, натянула капюшон и, присев на корточки, намочила руки — поздоровалась. Море неприветливо зашипело и окатило в отместку кончики кроссовок водой. «Не сердись», — примирительно шепнула Тома недовольной своей подружке. На берегу лежала большая коряга, выкинутая во время шторма. Тамара устроилась на ней, с наслаждением вдыхая соленый свежий запах. Привычно поискала глазами самый неприглядный камень. Нашелся сразу, прямо под ногами.

Она взяла его в руку — несмотря на свою неказистость, он был гладко отполирован. Тамара наклонила голову и принялась нашептывать в его каменное тело свою боль, отчаяние, злость, отвращение, ненависть и ярость. Плакала, ругалась, и ее крики тонули в рокоте волн и морском гуле. Потом затихла, чувствуя внутри пустоту. Камень нагрелся от ее кожи, терпеливо вобрав в себя всё, что она выплеснула. Тамара встала и подошла ближе к взлохмаченным рваным кружевам волн. Соленый ветер высушил слезы, снова растрепал волосы, уничтожив четкие формы прически. Теперь Тамара была похожа на сказочную фурию, которая, глядя в море, проклинает своих недругов. Но она не проклинала. Она пыталась простить. Размахнувшись, забросила камень так далеко, как смогла и, не оборачиваясь, поплелась обратно. На поиски самого красивого и отполированного камня сил не осталось.

Из своего дома вышел дядя Юра, позвал обедать. Тамара почувствовала, как сильно она проголодалась. Старик зажарил кефаль с луком, отварил картошки, открыл маринованные огурцы и помидоры, их с завидным постоянством заносила соседка — Петровна. Покрякивая от предвкушения, налил две стопочки самогона. В доме у него было прибрано, и повсюду висели его бесхитростные картины — скалы, каждый раз разное море, баркасы и гордые чайки. Крупно, местами грубовато, но самобытно. В начале прошлого века такие картины спорили с классическим искусством и рушили привычные каноны. И снова, как авторский штрих, повсюду мелькает красная косынка.

Тамара выпила, почувствовала, как тепло проникает в кончики пальцев и с аппетитом набросилась на простую еду.

— Давай, еще по одной, — подмигнул дядя Юра хитрым глазом.

И не дожидаясь одобрения, наполнил стопки. Тамара была не против: гулкую пустоту внутри хотелось заполнить.

— А то сижу тут, как сыч. Петровна только заходит, да и то больше ворчит не по делу. Картины ей, видишь ли, мои не нравятся.

Он лихо опрокинул самогон и, поморщившись, ковырнул вилкой огурец. Тамара чуть захмелела. Это вам не горячий шоколад распивать с орешками. Дядя Юра громко захрустел закуской, двигая ближе к своей гостье сковородку с рыбой.

— Ешь, давай, а то уснешь тут, — засмеялся он, убирая в сторонку бутылку с мутноватой жидкостью.

Тамара ела, удивляясь, какой вкусной может быть обычная жареная рыба. Ни один ресторан не сравнится! С наслаждением цепляла зажаренные до карамели кольца лука, давила в тарелке рассыпчатый желтый картофель, прямо руками хватала из миски с щербатым краем упругий, чуть треснувший помидор. Сок тек по пальцам, а она ловила его ртом и старалась, чтобы он не затек ей в рукава. Свою порцию дядя Юра щедро сдабривал серой крупной солью из банки, заменявшей ему солонку, а Тамаре было вкусно и так.

— Что там у вас? Как? — туманно поинтересовался старик.

— Сыро, холодно, темно, — пожала плечами Тамара, снова скользнув взглядом по картинам в простецких реечных рамах.

Ни одной картины со штормом! На всех солнце, бирюзовое море и белые, как облака паруса.

— Знаешь, почему они все такие? — вдруг спросил дядя Юра. — Потому что я на них глазами Клаши смотрел. А она мне рассказывала, что море — это всегда радость и свет.

— Вы ее любили, — то ли спросила, то ли утвердительно сказала осмелевшая от самогона Тамара.

Старик усмехнулся, поскреб заскорузлыми пальцами седую щетину, зачем-то поправил воротник старенькой фланелевой рубахи.

— Да кто ж знает, когда любовь, а когда… дурь в башку вдарит?

Они замолчали, прислушиваясь к ветру.

— Дядя Юра, миленький, расскажите. Ведь все в поселки говорят, что вы из-за моей тети не женились. Что было-то?

Дядя Юра фыркнул, покачав головой.

— Болтают… Много люди болтают… В особенности бабы.

Он пошарил в кармане штанов, вынул помятую пачку простых сигарет и коробок спичек. Щурясь, вынул одну сигарету, прикурил.

— Мы с Клашей со школы вместе были. Она по учебе меня гоняла, а мне всё скучно было. Зачем? Знал, что пойду в армию, а потом в рыбхозе буду работать. Как дед, как отец. Знал, что Клаша замуж за меня пойдет. Никто мне больше и не нужен был. Она обещала ждать, а пока в техникуме отучиться. Далеко меня заслали служить, в Алтайский край. Писали друг другу, мне все завидовали, что ждет меня Клаша, ни на кого не смотрит. Ну, я и возгордился. А потом увольнительные стали давать, и мы в город повадились. Танцы, девки молодые, красивые. А кровь-то бурлит. Завертел там с одной. Она постарше меня была, с ребеночком. А в меня, как бес вселился! Что, — думаю, — на голодном пайке сидеть? Пока не женат, надо пользоваться свободой. А Надька эта безотказная, только и знай, привечает.

Дядя Юра замолчал, Тамара сидела, не шелохнувшись, боялась вспугнуть его исповедь. Старик вздохнул и снова глубоко затянулся, затрещал красный уголек, задымился.

— А однажды, пока я спал, Надька письмо от Клаши вытянула, прочитала, адрес списала, да и написала ей обо всем, что мы вытворяем в ее комнатушке. Приврала еще, что поженимся скоро. А я и не знал, всё удивлялся, чего это писем от Клаши нет? Уж и дружки стали посмеиваться — загуляла невеста-то. А потом и мать мне отписала, что Клаша замуж вышла. За Валерку. Тут и Надька созналась, что, да как. Я на нее замахнулся, да поздно… Сам дурак.

— Но можно ведь было объяснить… — беспомощно сказала Тамара.

— А чего тут объяснять? Сам виноват, — пожал плечами сосед.

Снова прилетела тишина, только Пушок залаял во дворе на кого-то чужого за забором.

— Валерка со мной в рыбхозе работал. Так я еле сдерживался, чтобы морду ему не набить. Не здоровались с ним даже. И вот как-то его со мной на баркасе послали груз перевезти, а мы в шторм попали. Налетел, будь он не ладен, волны, дождина. Мотает нас, как корыто старое. А мне всё равно. Думаю, зачем мне такая жизнь? Ничего не радует. Лучше уж утонуть. Подкинуло нас в очередной раз, и тут Валерка за борт улетел. Смыло его, как корова языком слизнула. Гляжу, чудом он зацепился за веревку, и вот-вот волной его накроет. Ну, — думаю, — хорошо ведь, Клаша свободна станет. Никто ничего не узнает. Море забрало и всё. А тайны оно хранить умеет. Спрячет надежно.

— Вытащили? — помертвевшим голосом спросила Тамара, как будто не знала, что дядя Валера дожил до старости.

Сосед ухмыльнулся, щелчком отбросил коробок на столе.

— Струсил. Дважды, получается, струсил. Один раз, когда подумал, что не нагулялся перед свадьбой, всех девок не пощупал. А другой, когда побоялся грех на душу взять.

Снова залаяла собака. Дядя Юра закашлялся, затушил сигарету и, словно стесняясь своей откровенности, потянулся к окну. Отодвинув занавеску, глянул во двор. Сквозь прореху в серой туче вырвался луч солнца и на мгновение подсветил на лице старика все отжившие и так и не сбывшиеся надежды и чаяния.

«Вот так и я через несколько лет буду тонуть в море воспоминаний, а едва знакомый человек будет слушать мою историю и удивляться. А может, и равнодушно пожимать плечами». Время неумолимо, оно рассудит, расставит по местам, присыпет забвением и забудет.