Заметки из путешествия в Россию

Письмо пятнадцатое. Цензура, писатели, новая литература

Всё свидетельствует о том, что цензура в Советской России смягчается. Русский писатель не знал времен без цензуры, но если раньше, как сказал мне Луначарский, она служила интересам меньшинства, то сегодня — большинства.

Цензор постоянно пытается расширить сферу своего влияния и стремится стать и критиком искусства, и блюстителем государственных устоев в одном лице. Он вводит невыполнимые критерии, одну книгу находит слишком сентиментальной, другую — мистической, третью — мелкобуржуазной и все их запрещает. Одного писателя упрекает в том, что тот слишком много говорит о любви, другого — в том, что гражданская война изображена недостаточно ярко.

Советская цензура сыграла злую шутку и с нашим другом Эгоном Эрвином Кишем. Киш написал об одном мещанине из Вены, который, оставшись без жилья, поселился прямо в железнодорожном вагоне. Вскоре он превращается в мелкого буржуа, который ругает большевиков: «Знаю я, зачем большевикам власть — чтобы отнять у меня дом».

Цензор, лишенный чувства юмора, не понял комизма этой фразы и вычеркнул ее.

Пьесы Пиранделло запрещены к изданию на русском языке — цензура заклеймила их как мистические. Таирову, который хотел поставить «Шесть персонажей в поисках автора», пришлось отказаться от своих планов. «Лоэнгрин» и «Мейстерзингеры» снимаются с репертуара. Категорически запрещены произведения философско-идеалистического толка — они вводят в заблуждение и препятствуют восприятию социалистической действительности. Подать жалобу на цензуру можно только в Центральный комитет партии. В последнее время цензура стала мягче, один писатель-коммунист, сам цензор, рассказал мне, что из 2000 книг цензуру не прошла только одна, и это была… драма Луначарского. Здесь перед цензурой все равны — и малоизвестный писатель, и нарком.

Газетная цензура также очень сурова. Журналистам разрешается критиковать разве что мелкие недостатки. Критика внутренней и внешней политики партии запрещена и немедленно пресекается. И не только из соображений революционной безопасности. С введением нэпа, с разрешением инвестиции иностранного капитала в Советскую Россию, начались процессы, которые неизбежно привели бы к разногласиям между интересами правительства и значительной части рабочего класса. Вопрос лишь в том, что разумнее: дать выход недовольству или подавить его. Правительство рабочих должно поощрять живую критику со стороны трудящихся.

Советская власть не терпит никакой активности враждебных ей партий. Запрещены все буржуазные партии, а с ними меньшевики, эсэры, анархисты.

Россия мстит и писателям, которые эмигрировали и пишут в антисоветском духе. Их произведения не читают, имена не упоминают. Создается впечатление, что эмигрантов, к какому бы классу они ни принадлежали, в России не любит никто. Люди самых разных политических взглядов едины во мнении: они покинули Россию и тем самым совершили настоящее предательство. Бежать нельзя.

А как относятся к переменам молодые писатели? Поначалу все они воспевали и прославляли пролетарскую революцию, их лучшие стихи становились военными маршами красногвардейцев, а высказывания — пропагандистскими лозунгами. Нэп принес первые разочарования. Последние иллюзии развеял сам человек. В лучшие дни революции человек был или, по крайней мере, казался хорошим, пролетарий олицетворял идеалы нравственности, был глашатаем нового времени, богом на земле. Повседневная жизнь открыла им глаза, и далеко не все нашли в ней себя. Они не понимали, что хорошее и плохое не являются категориями в контексте борьбы масс, что индивид в общей массе может быть несовершенен, но это не мешает массе продолжить путь к достижению высшей цели. Те, кто не смог идти в ногу, остались в плену старых традиций, мечта о новом человечестве была разбита, они больше не знали, о чем писать. Нередко они кончали самоубийством. Другие уходили в мистику или тосковали по дальним странам, надеясь найти чудо! И Есенин, великий лирик новой России, тоже был в числе отчаявшихся. Он ненавидел город, любил деревню, но деревня не любила ни его самого, ни его песни. А то, что его любили в городе, было ему безразлично. Он отправился в Европу в надежде найти там новый смысл жизни. Когда и эта иллюзия разбилась, он вернулся, уставший и лишенный надежд. Он покончил с собой. Так что неудивительно, что этого поэта читают многие молодые революционеры, а школьники прячут его книги под учебниками марксизма. Его могила всегда украшена цветами, и, говорят, несколько недель там даже стояла охрана, уставшие от жизни люди приходили туда, чтобы покончить с собой.

В своей статье-некрологе «Памяти Сергея Есенина»[11] Троцкий пишет:

Беседую с одним «буржуазным» писателем.

— Вначале мы были наивны, доверчивы. Теперь мы слишком много знаем, и это знание парализует. Нам нужен новый фундамент для творчества.

— Но ведь новый фундамент закладывается именно здесь.

— Для нас это конец старой эпохи, а не зарождение новой.

— Вы же друг Брюсова, а Брюсов до самой смерти был коммунистом.

— Брюсов не сразу пришел к коммунизму. Он считал, что поэт должен быть самым храбрым, идти впереди. И поскольку он считал самыми храбрыми коммунистов, к ним он и присоединился.

Помимо таких «буржуазных» писателей, есть ряд авторов (чаще всего это те, кто приобрел широкую известность за границей), которые не являются идейными коммунистами, но считают революцию необходимой и приветствуют ее. Их называют paputschi, попутчики. Среди них Эренбург, Бабель, Пильняк, Сейфуллина. Нет ни малейшего сомнения в том, что именно эти поэты были идейными вдохновителями русской революции, что именно они наиболее убедительно воспевали Советский Союз. Но именно они подвергались яростным нападкам со стороны «пролетарских» поэтов. Впрочем, это знакомо Вам и по Германии. Никого здесь не смешивают так с грязью, не клеймят так часто предателем и контрреволюционером, как творца, который служит революции и социализму, сохраняя при этом свободу мнения, ответственность и критический ум, иначе говоря, того, кто остается верным идее, не жертвуя здравым смыслом.

Пролетарские писатели объединились в РАПП. Вместо ума у них — партбилет, вместо таланта — критиканство. Они прекрасно подходят на роль функционеров, секретарей, чиновников, агитаторов, они святее папы римского, «революционнее» вождей революции. Но не стоит бросать их в один котел. Среди них тоже есть таланты, верные партии, аскетичные, храбрые, дисциплинированные. Среди них Глебов, Либединский, Бедный, Киршон, Безыменский.

Троцкий и Воронский [Воровский] утверждают, что пролетарское искусство невозможно в переходную эпоху. Пролетарские писатели доказывают обратное. Они считают, что пока неизвестно, как долго продлится переходный период. Как появилось буржуазное искусство, появится и пролетарское.

Повсюду в Советской России открываются школы, где преподают основы пролетарского искусства.

— Чему вы учите на курсах? — спрашиваю я пролетарского писателя.

— Смотреть на революционные события глазами марксиста, подчеркивая роль коммунистической партии.

— Вы действительно думаете, что произведения искусства появляются именно так?

— Произведения буржуазных писателей также пронизаны буржуазными принципами.

— Разумеется. Буржуазный писатель пишет в буржуазном духе, это наследие его культуры. Но великий буржуазный писатель ни в коем случае не нагнетает. И потому я считаю ваши принципы ложными. Лишь в том случае в произведении может возникнуть что-то вроде пролетарской атмосферы, если пролетарские жизненные устои станут чем-то само собой разумеющимся, реальностью, традицией, которую человек принимает, не сомневаясь.

— А вы-то сами верите в пролетарское искусство?

— Я только что сказал, чтó я считаю в произведении пролетарским или буржуазным — атмосферу. Но она в произведении искусства живет вне классовых различий, формируя отношения между человеком и космосом. Не думайте, что я не допускаю агитации в искусстве, я и сам сейчас пишу в таком ключе, возможно, первым в Германии. Но агитатор в искусстве, как и партийный, всегда что-то упрощает, не показывает правоту других. Если мы возьмем термин «произведение искусства», его специфика в многослойности, необходимости каждой сюжетной линии, часто скрытая, но чаще очевидная непреложность, из-за которой каждый персонаж действует так, как он действует, и всё случается так, как случается. О нейтралитете художника и речи быть не может. Нет настоящего художника, который не отдавал бы приоритета какой-то одной идее. Даже греки, или вы считаете Софокла и Еврипида идейно нейтральными?

Сегодня меня посетил молодой писатель, который рассказал об одном любопытном событии времен Гражданской войны. На Кавказе, где он жил, отряд красных захватил трех разбойников-чеченцев. Их приговорили к смертной казни. Но вся расстрельная команда тоже была из чеченцев. Когда офицер отдал приказ, разбойники закричали: «Нас убьете — вам самим не жить».

Несмотря на угрозы офицера, стрелять никто не решился. В суматохе двоим удалось бежать, третьего всё-таки расстреляли.

— Вы наблюдали за казнью?

— Да, бедняга скулил, плакал, кричал, растерянные солдаты стреляли мимо, его пришлось добить из револьвера.

— Повлияло ли на вас это событие?

Он посмотрел на меня с недоумением.

— Сначала было смешно… нерешительность солдат, бегство разбойников… каждый своим занят… то белые придут, то красные… всюду смерть… голод… такое особо и не трогает…