Заметки из путешествия в Россию

Письмо третье. Небольшой инцидент

Читали ли Вы в берлинских газетах заметку, что меня якобы выслали? Как и большинство новостей о России, эта оказалась уткой. Но я всё же хочу рассказать о действительно имевших место событиях, которые послужили тому поводом. Не конкретных обстоятельств ради, они несущественны, важна атмосфера. Я уже рассказывал Вам, с каким шумным, едва ли не американским восторгом меня принимали. Во всех газетах печатали фотографии и интервью, меня забросали приглашениями, вскоре должен был состояться вечер, на котором планировалось мое выступление с докладом и в почетный президиум которого избрали Клару Цеткин и других вождей революции, различные объединения провозглашали меня своим почетным членом, а Союз корреспондентов-рабочих хотел принять меня в свои ряды на специальном мероприятии.

Не помню точно, кажется, на четвертый или пятый день после приезда я вышел утром из отеля, не подозревая ничего плохого и наблюдая за царящей на московских улицах приятной глазу суетой. Вижу — по другой стороне улицы идут знакомые и как будто меня не замечают. Встречаю других знакомых — отворачиваются. Захожу в Общество культурных связей с заграницей. Все бросают на меня смущенные взгляды. Спрашиваю о чем-то незначительном — отвечают невнятно. Бывают моменты перед неким событием, когда на чувственном и рассудочном уровне уже догадываешься о его сути.

— В чем дело? — прямо спрашиваю я.

— Вы не читали «Правду»?

— Нет.

— «Правда» публикует яростные нападки на вас одного немецкого коммуниста и просит прощения за размещение вашей фотографии на передовице еженедельного иллюстрированного приложения. Описанные автором события были редакции неизвестны.

Мне переводят очерк[6], анонимный автор которого — Пауль Фрёлих[7]. Под псевдонимом Пауль Вернер он выпустил исторически несостоятельную, полную выдуманных подробностей брошюру о Мюнхенской Советской республике[8]. В своем памфлете он обвиняет меня в том, что в 1919 году в Мюнхене я вступил в сговор с белыми, препятствовал защите города, вывел войска из Дахау, что делает меня истинным виновником поражения республики. Всё это ложь. «Сговор с белыми» состоял в том, что я, будучи командармом, выставил белым, которые тогда заняли Дахау, ультиматум: в течение нескольких часов очистить город, иначе мы перейдем в наступление. (Позднее нам так и пришлось поступить.) Такой ультиматум был необходим с политической и военной точек зрения, он давал возможность организовать поспешивших выбежать на ночные улицы рабочих. В свою очередь приказ из Военного министерства немедленно стереть Дахау с лица земли был бесполезным с военной точки зрения, а с политической — бессмысленным. Конечно, у нас имелась артиллерия, и одного моего приказа хватило бы для уничтожения Дахау, но как такой приказ повлиял бы на крестьян, которые не проявляли к нам враждебности? Вызвал бы непреодолимую ненависть. Нас бы сочли вандалами и варварами. После поражения республики выяснилось, что ключевые решения в Генеральном штабе принимались под влиянием агентов белых.

Хочу еще раз обозначить в нескольких фразах свое отношение к насилию. Ни одна революция не обходится без насилия. Главное — верно расставить акценты. Убежден, революционер-социалист никогда не использует насилие ради насилия. Оно ему ненавистно, оно вызывает у него отвращение, если он и обращается к насилию, то как к ужасному, трагически неизбежному средству. Он всегда будет применять его только в самом крайнем случае. В этом добродетель социалистической революции — быть великодушной и гуманной. Да, я верю в тысячелетиями живущее в людях чувство свободы и человечности, которое в определенные исторические эпохи бывало утрачено, но всякий раз брало верх. Сегодня такие понятия, как «человечность» и «свобода», высмеивают, называют их жалостливыми, мелкобуржуазными, забывая, что в 1918 году, после 51 месяца войны, они волновали наши сердца и просветляли разум. Сегодня, особенно в Германии, считается, что оправдывать жестокость и героизировать коллективные преступления — это «мужественно», «по-марксистски», «революционно» и «по-народному».

Прочие обвинения тоже были ложными. Приказ об отступлении из Дахау отдал не я. Приказ отдал военный министр, командармом я тогда уже не был, я сложил полномочия за несколько дней до этого. Разумеется, я отстаивал точку зрения, что рабочий класс слишком слаб, чтобы противостоять во много раз превосходящим силам противника. Что политическая ситуация в Германии требовала добровольного отступления. Что рабочим следовало спасти всё, что того стоило, и экономить силы. Что поражение, которое другие считали необходимым для продолжения революции, в нашем случае повлекло бы за собой обратное — безразличие широких масс и повод для авантюристов под какими-нибудь лозунгами привлечь рабочих на свою сторону. Что теория поражения происходит не из революционного реализма, а из революционного романтизма. Да и Ленин во время Рурского восстания рабочих в 1921 году назвал эту революционную романтику детской болезнью коммунизма.

Но когда по вине правительства Хоффманна, по вине Носке и белых генералов, которые хотели победить Мюнхен при помощи оружия, дошло до боевых действий, 31 апреля 1919 года я отправился к военкому Эгльхоферу в Военное министерство за разрешением солдатом сражаться за Дахау. Там только я узнал, что мы отступаем. Друзья знают: я пытался присоединиться к войскам, но не удалось.

Услышав перевод статьи Фрёлиха, я сразу понял: закрыть глаза на эти обвинения нельзя, необходимо дать опровержение.

Иду к госпоже Ольге Каменевой, руководительнице Общества. Она тоже неприятно удивлена, показывает мне свежеотпечатанные плакаты с приглашением на мою лекцию, но сразу говорит, что в таких обстоятельствах лекция, во избежание скандала, не состоится.

— Вот что я предлагаю. Признайте в «Правде» свои ошибки, скажите, что действовали тогда против революции, заявите, что сегодня считаете локомотивом революции Коммунистический интернационал, признаёте его политическую линию правильной и обязуетесь всецело ей следовать.

— Каяться мне не в чем, я бы хотел ответить по существу. Поймите, товарищ Каменева, это не соответствует моим убеждениям. Произнеси я это pater peccavi[9], я бы предстал бесхарактерным человеком, пытающимся спасти свою репутацию. Но повторюсь: не о вине речь, мы все совершаем ошибки.

Вечером встречаюсь с Луначарским, он очень раздосадован статьей. Сообщаю ему о желании дать опровержение в «Правде», он пожимает плечами:

— В главном печатном органе партии? Невозможно.

— Именно в «Правде». Если они считают себя вправе оклеветать меня, то и у меня должно быть право ответить. Меня пригласили в Россию, я прибыл сюда в качестве гостя, и вы должны понять, я не останусь и дня, если мне не дадут ответить.

— Сделаю всё возможное.

После бесконечных проволочек — руководители партии, сестра Ленина, Луначарский и, думаю, сам Фрёлих долго совещались в Кремле — мне было позволено опубликовать опровержение. «Правда» напечатала его, хотя и опять с комментарием, которое по смыслу признавало справедливость моих возражений, но тут же добавляло несколько новых обвинений. У этого небольшого происшествия была и хорошая сторона: я научился отличать трусливых и малодушных от смелых и мыслящих. Кроме того, ко мне потянулись люди, которые прежде не отваживались заговорить, а теперь смело критиковали порядки в Советской России. Произошло еще кое-что необычное. Я слышал, что общественность повсюду возмущалась нападками в «Правде». Когда в кинохронике среди гостей Москвы показали и мое фото, публика демонстративно зааплодировала. То же самое произошло на спектакле по моей драме «Калека» в Ленинграде, где я присутствовал лично.

Как бы то ни было, я не позволю исказить мой взгляд на мир и надеюсь сохранить прежнюю объективность.

Позже я обсудил этот инцидент с Радеком.

— Не принимайте близко к сердцу. У нас клеймо контрреволюционера заполучить легче, чем гулящей девке ухажера.

— Но как редактор «Правды» мог принять в печать эти обвинения, не предъявив их мне и не потребовав от меня объяснений?

— Да сидел в ночной редакции какой-нибудь кретин…

Мы еще долго беседовали о революции и революционерах.

Революция куда большее, чем революционеры.

— Массы, — говорит Радек в своей ироничной манере, за которую на него так часто нападают, — всегда хотят видеть вождя героем, хотят верить в него как в героя. Но невозможно постоянно оставаться героем. Если хотя бы иногда оказываешься героем на час-другой, это уже очень много. К тому же это было бы просто скучно. Как если бы обезумевшая от страсти жена требовала от мужа спать с ней трижды в день. Такое кого угодно доведет до отчаяния. Скучно.