Заметки из путешествия в Россию

Письмо шестнадцатое. Визит к Радеку

Радека я навестил в Кремле. Он занимает две небольшие комнаты в одном из бывших кавалерийских корпусов. На столах и на полу штабелями книги, на них — газеты из разных стран. Мы говорим о немецкой революции.

— Немецкий рабочий стал скептиком, — говорит Радек, — он больше не верит ни одному вождю, включая коммунистических. Я не исключаю коммунистических лидеров. Тельман мужественно держался во время Хамбургского восстания, он на сегодня исключение. Что вы думаете о развитии революционного движения в Германии? — спрашивает он меня.

— Сейчас вряд ли можно говорить о революционном обострении ситуации. В 1919–1923 годах Антанта настраивала рабочих против государства, а государство — против рабочих. С тех пор как она вложила в Германию значительный капитал, она этим практически не занимается. Она заинтересована в поддержании «покоя и порядка». Безразличие рабочих масс не преодолено. Возможно, оно усилится и создаст ситуацию, когда контрреволюционные лозунги, прячущиеся под маской революции, найдут своих сторонников.

Говорим о молодой литературе Советской России.

— Я знаю много талантливых писателей, которые пишут книги, имеющие ценность для своего времени. Но потом они истощаются в попытках создать что-то новое, и былая слава угасает. Яркий пример — Либединский, написавший действительно хорошую книгу «Неделя». То, что появилось из-под его пера потом, было слабым и скучным. Ни одного образа, который бы остался в памяти. Из молодежи, которая живет здесь, я вижу лишь одного выдающегося: Бабеля. Он пережил революцию и изображает ее, опираясь на свой богатый опыт. Как хороши его рассказы о будённовской коннице. Кстати, только одному человеку они не нравятся — самому Будённому. Он хочет, чтобы Бабель изображал его солдат так, будто они все читали Маркса и ни у кого не было триппера. Но, к сожалению, бывает и наоборот… От молодых немецких писателей толку мало. Немецкие рабочие поэты, вышедшие из пролетариата, не представляют собой ничего стоящего.

— Меня не устраивает это высокомерное разделение поэтов на вышедших из пролетариата и примкнувших к нему. В этом есть что-то фарисейское. Кто был пролетарием: Либкнехт или Носке, Люксембург или Ауэр?

Возвращаемся к политике. Удивительно прозорливо Радек говорит об объективных трудностях немецкой революции.

— Хайльманн верно сказал мне еще в 1919 году: «Вы можете топить свой локомотив дровами, если не хватит людей». Попытайся мы сделать то же самое, провалимся с треском.

Радек верит в подъем национального мышления. Он не исключает, что между участниками национального и революционного движения возникнет взаимопонимание, и эта армия, собранная таким причудливым образом, однажды возглавит борьбу на Райне.

Можно было бы просто улыбнуться в ответ, если бы это предположение не имело столь опасных последствий для немецкого рабочего движения.

Вчера вечером случилась забавная ситуация.

Я собрался в театр с одной знакомой. Захожу за ней — она одета в красивое платье. Она извиняется и через пару минут возвращается в простеньком платье, демонстрирующем ее принадлежность к пролетариату.

В этом — ростки пролетарской культуры особого рода, культуры фикции, несоответствия между требованиями идеологии и внутренними потребностями. Тебе нравятся красивые платья, немного роскоши, но ты ведешь себя так, будто это для тебя ничего не значит. Уверен, рано или поздно идеологические требования, придуманные в отрыве от жизни, капитулируют перед естественной силой индивидуальной и коллективной психики.

Духовное высокомерие интеллектуала исчезло. Более того, у интеллектуалов можно заметить нелепое стремление выдать себя за рабочего и натянуть на себя внешние атрибуты пролетарской жизни, включая одежду.

Я поневоле вспомнил своего тюремного товарища Волленберга, бывшего офицера, в одежде которого было штук двадцать дырок. Мне это показалось подозрительным, и я понял, что отверстия, должно быть, сделаны специально ножом.

— Зачем ты это сделал?

Волленберг с пафосом ответствовал:

— Мой долг — придать своей жизни пролетарские формы.