Записки изыскателя

Дорога дальняя

Шофер резко затормозил; машина остановилась, и, как только мы вышли из нее, нас сразу охватила вокзальная суета.

Несколько носильщиков быстро разобрали наши вещи и смешались с шумной толпой. Вслед за своими чемоданами, которые мелькали в людском потоке, мы вышли на перрон. Здесь царила еще большая сутолока.

Наш поезд специального назначения густо окружили провожающие. Да это и понятно, основная масса отъезжающих направлялась на одну из далеких северных окраин нашей Родины: на освоение еще дикого края.

Уложив вещи в вагоне, мы вышли на перрон.

Очень тоскливо на душе перед предстоящей долгой разлукой с близким человеком. В последние минуты почему-то не находится тем для разговора. Провожающие волнуются, и это их состояние невольно передается тебе.

Мы уезжали в малоизвестный для нас Колымский край[1]. Попытки узнать о нем подробнее перед отъездом не увенчались успехом. Ни в литературе, ни в учебниках мы не могли найти интересующих нас данных, а рассказы очевидцев об этом крае были или с налетом романтики рассказов Джека Лондона, или просто «охотничьими рассказами», в правдоподобность которых верилось с трудом. Отсюда вполне понятны наша нервозность и нетерпение, с которым мы ожидали отъезда, чтобы увидеть все своими глазами. Хотелось скорее попасть туда, на Север, в неведомый, но влекущий край!

Медленно тянутся последние минуты перед расставанием.

Но вот прозвучал звонок. У многих появляются носовые платки. Слышны тихие всхлипывания, начинаются прощальные поцелуи. Еще одно крепкое объятие, поцелуй, и на ходу сажусь в вагон. Смотрю на оставшихся — сердце сжала щемящая боль, а в голове мысль: когда же теперь увидимся вновь?

В вагоне тихо. Все под впечатлением прощания с родными и близкими, расставания с любимой Москвой.

Мелькнул дебаркадер, застучали колеса на стрелках, и, набирая скорость, поезд начал свой далекий путь на восток.

В вечерней дымке город все дальше и дальше уходил от нас.

Прошло немного времени, и пассажиры зашевелились, стали осматриваться, распаковывать вещи и понемногу устраиваться. Нигде так быстро не завязываются знакомства и даже дружба, как в поезде.

К вечеру наш вагон представлял собой почти одну дружную семью. Моими соседями по купе были инженер Иван Захарович Баткин, техник-нивелировщик Борисоглебский и молодой геолог Иван Фомич. С Белкиным и Борисоглебским мы были уже знакомы и теперь ехали на Север для совместной работы в дорожно-изыскательской экспедиции, которую я должен был возглавить. С Иваном Фомичом мы раньше не встречались; он присоединился к нам только теперь, при отъезде.

Мой помощник Иван Захарович Белкин, молодой еще человек, высокого роста, носил очки, которые придавали ему солидный вид. Да и в действительности он был серьезным и степенным человеком. «Дядя Ваня», как мы прозвали Ивана Захаровича за его рост и уравновешенный характер, был таким же, как и я, страстным изыскателем и стремился применить свои знания в новых, еще неизвестных нам условиях.

В противоположность Ивану Захаровичу Борисоглебский имел довольно беспокойный характер и излишнюю суетливость, острый язык и изрядный эгоизм, с которым нам пришлось довольно долго бороться. Смотрел он на свою поездку больше с точки зрения материальной выгоды, с самого начала старался обставить путешествие со всеми удобствами и вез с собой очень много всякого ненужного багажа.

Молодого геолога Ивана Фомича Михальского мы еще мало знали, но с первых дней нашего знакомства выяснилось, что он горячий энтузиаст освоения Севера, любознательный человек и обладает неплохими организаторскими способностями.

Наши разговоры о предстоящей работе по изысканиям автодороги, о возможных трудностях и приключениях целиком захватили Фомича, и он стал настойчиво просить меня взять его в состав экспедиции. На что я здесь же, в поезде, дал согласие.

Таким образом, сложился коллектив из четырех человек, ставший основным костяком, вокруг которого формировалась вся экспедиция.

Стараясь подготовиться к будущей жизни в тайге, мы уже в пути установили для себя определенный распорядок дня и строго его выполняли.

Наш день в вагоне начинался громким криком Фомича: «Подъем!» И хотя в перспективе целый день безделья, мы охотно вставали, совершали несложный туалет и завтракали.

После завтрака, лежа на полках, мы обыкновенно вели бесконечные разговоры о нашей будущей жизни и о работе в еще неизвестном для нас крае. Нам почему-то казалось, что нас ждут страшные холода, непроходимые сугробы снега, вечная полярная ночь и схватки с белыми медведями.

— Белого медведя жаканом не свалишь, — рассуждал дядя Ваня, — только пуля из нарезного ружья уложит такого зверя.

Борисоглебский начинал подтрунивать над ним, вызывая искренний гнев страстного охотника своими дилетантскими замечаниями.

— А ты пороху в ружье набей побольше да сразу из двух стволов и пали.

Уравновешенный дядя Ваня не мог перенести такого глумления над своим, какой-то особенной марки ружьем, и между ними загорался великий спор о достоинствах и недостатках различных систем ружей.

Мы с Фомичом слушали их и от души смеялись.

Постепенно страсти утихали, разговор принимал мирный характер и становился общим.

Фомича неожиданно заинтересовал вопрос: почему Аляска, ранее принадлежавшая нам, оказалась у американцев?

Дядя Ваня, общепризнанный знаток географии, пускается в пространные объяснения.

— Это было давным-давно, — говорит он. — Русские промышленники и землепроходцы еще в восемнадцатом веке открыли и изучили полуостров Аляску, и с тех пор она считалась русским владением. Но царское правительство не могло освоить эту далекую окраину и по глупости в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году продало ее американцам.

А вот за сколько продало, дядя Ваня сказать не может. Фомич спрашивает меня. Но и мой ответ: несколько миллионов — его не удовлетворяет. Тогда он обращается к Борисоглебскому и, не дождавшись ответа, с криком: «Ага, не знаешь!» — выбегает из купе. Через несколько минут он возвращается обескураженный, так и не узнав ни у кого этой цены. Только значительно позже нам стало известно, что Аляску царское правительство продало за 14 миллионов 320 тысяч рублей.

Мы еще долго говорили об этом замечательном полуострове, вспоминая все прочитанное о нем в книгах и учебниках.

Часто беседы сменялись бесконечной «пулькой» — спасительным преферансом. Здесь полностью проявлялся талант Борисоглебского. Мастерски играя, он всячески подшучивал надо мною и Фомичом, впервые выступавшими на этом поприще.

Так бежали дни нашей жизни под мерный перестук колес поезда, увозящего нас на восток.

Из дорожных впечатлений особенно большое произвело на нас озеро Байкал.

Это самое глубокое, до 1,7 километра, озеро с очень холодной водой и частыми сильными штормами, возникающими от ветров, дующих из долин впадающих в него рек. Большинство этих ветров носит такое же название, что и реки, например Ангара, Селенга, Баргузин и т. д.

В течение нескольких часов мы ехали по его берегу и наблюдали величественную картину. С одной стороны — необъятное пространство озера-моря, а с другой — скалы, нависающие над крышами быстро мчавшегося поезда.

Особенно красив Байкал на рассвете. Чуть заметные в дымке противоположные его берега, окаймленные густыми лесами, постепенно вырисовываются все отчетливей и вдруг начинают окрашиваться в различные цвета восходящим солнцем. А посередине озера еще долго стоит медленно тающее облако молочного тумана.

Когда поезд мчится по берегу быстроводной реки Селенги, впадающей в озеро, среди пассажиров возникают споры о количестве тоннелей, пробитых вокруг Байкала. Так как тоннелей действительно много и пересчитать их в течение дня без ошибки почти невозможно, то цифры у всех получились разные.

…Уже привыкли к монотонному перестуку колес, располагавшему к мечтаниям. Уже устали от быстрой смены новых мест и впечатлений. А за окнами вагона все мелькали и мелькали километры. Километры необъятной советской земли.

Еще одна замечательная картина пронеслась перед окнами. Это заросли красной лилии. Я раньше считал этот цветок садовым. Здесь же, на Дальнем Востоке, он рос в поле, покрывая откосы железнодорожного полотна и простираясь до самого горизонта.

Мелькают станции с когда-то слышанными названиями: Ерофей Павлович, Никольск-Уссурийск и, наконец, Владивосток.

Мы уже проехали девять тысяч километров, а до места назначения еще очень далеко.

Владивосток! Тихий океан! «Край света»! Опять все новое, невиданное.

Город отвоевал себе место у подошв сопок, падающих в бухту Золотой Рог и Амурский залив, и стал центром Приморского края, знаменитым портом, принимающим корабли со всего света. Поэтому на крутых владивостокских улицах встречаются моряки всех национальностей. Мы с любопытством рассматриваем и китайский рынок, на котором продаются неимоверных размеров крабы, и китайцев в их национальных костюмах, и знаменитых носильщиков, которые за одну и ту же плату отнесут на себе любой тяжести груз — от маленькой корзинки до пианино.

В ожидании парохода мы поселились в гостинице на городской окраине, прозванной «Гнилым углом» за то, что отсюда всегда дуют ветры, приносящие дожди и туманы.

Первые дни мы бродили по сопкам, осматривали город, катались на лодках, собирали ракушки, ловили крабов, купались. Но потом все это стало надоедать, и хотелось скорее отправиться в путь..

Наконец в одно прекрасное утро нам сообщили, что завтра будет производиться посадка на пароход.

В гостинице поднялось необычайное оживление. Народ уже успел немного обжиться и теперь снова начал упаковываться и готовиться к отъезду. Стали собираться и мы.

Еще в Москве, по совету старожилов Севера, мы накупили неимоверное количество чесноку, мыла и почему-то грецких орехов. Если чеснок покупался как противоцинготное средство, а мыло для своего прямого назначения, то приобретение грецких орехов можно было объяснить только «милой» шуткой старожилов, советовавших взять их побольше.

Большую часть вещей мы решили отправить багажом. Для этого приобрели огромный, окованный железом сундук, настоящую украинскую скрыню, куда сложили все неходовое имущество.

Фомич, несмотря на свою молодость, показал недюжинные хозяйственные способности и постепенно взял в свои руки управление всем нашим небольшим хозяйством. Мы этому нисколько не противились.

Под руководством Фомича мы быстро упаковали свои вещи и, сдав на оформление документы, стали ожидать завтрашней погрузки на пароход.

С утра подали машины, и началась суматоха.

Вначале людей отправляли по бригадам; потом этот порядок нарушился, и суматоха увеличилась: одного не берут на машину вместе с компанией, у другого вещи оказались в разных машинах и так далее.

Мы получили отдельную машину и, торжественно погрузив на нее тяжелый сундук и остальные вещи, совершили прощальный рейс по улицам Владивостока.

В порту, изрядно проблуждав среди пакгаузов, попали, наконец, на причал к океанской громадине водоизмещением в девять тысяч тонн.

Погрузка на пароход отличается от посадки на поезд. К шуму и говору людей здесь присоединяется еще грохот и лязг кранов, крики грузчиков и резкие команды «майна» и «вира».

Мы с интересом наблюдали, как какой-нибудь громадный ящик, подхваченный стрелой крана, легко взлетает вверх и затем исчезает в огромной пасти необъятных трюмов парохода.

Когда подошла наша очередь погрузки, начались неприятности с злополучным сундуком. Мы предполагали, что его также схватит и водрузит на палубу кран, но оказалось, что со стороны посадки пассажиров он перестал работать.

Фомич и здесь проявил свою энергию. Он бесцеремонно заставил нас втаскивать сундук и стал нами командовать.

— Давайте быстрее! Борисоглебский, да брось ты свою папку и берись за сундук! — покрикивал он.

— Чем командовать, нашел бы лучше грузчиков, — ворчал Борисоглебский, — засовывая, однако, свою папку под чехол чемодана.

Здесь уж Фомич припомнил ему все его шуточки за преферансом.

— В тайге грузчиков не будет, и придется тебе, Борисоглебский, все самому делать: и папочкой заниматься и вещи носить. Так, пока есть возможность, тренируйся, — серьезным тоном наставлял он товарища.

И вот по узкому трапу, вытирая струившийся по лицам пот, втаскиваем на головокружительную высоту, на палубу, свой тяжелый сундук и остальные чемоданы.

На палубе выясняется, что наша каюта находится еще выше. Физиономии у нас вытянулись, но пришлось снова браться за свои пожитки и переносить их дальше.

Погрузка продолжалась до вечера. И все это время около парохода стояли шум и суета. Вот грузят лошадей. Их подхватывает кран, и они, подвешенные на лямках, с безумными глазами, как бы плывя, рассекают воздух ногами. Лошадей оставили на верхней палубе, соорудив им прочные стойла.

Наконец шум утих. Убрались стрелы кранов, закрылись люки трюмов.

Ночью пароход отошел от причала и стал на рейде в бухте.

С парохода открылся замечательный вид на ночной город. Оттуда доносился приглушенный шум работающего порта, в котором темнели силуэты океанских пароходов.

В эту ночь на пароходе мало кто спал, и восход солнца многие встречали на палубе.

Город постепенно вырисовывался из голубоватой дымки и приобретал различные окраски. Вот вершины сопок запылали пожаром от восходящего солнца. Этот пожар разгорался все сильнее и ярче и, наконец, брызнул огненными лучами на море. Все вокруг заискрилось, заиграло. Голубая дымка стала быстро таять, и город показался во всем своем ослепительном блеске.

Начался новый день, особенно новый для нас. В этот день мы уходили в море.

Три протяжных гудка, многократно повторенные эхом, известили город-порт о том, что наш рейс начался.

Пароход вздрогнул от первых оборотов винта и, чуть покачиваясь, медленно поплыл.

Тысячи лошадиных сил, упрятанных где-то глубоко в его чреве, заставляли двигаться стальную громадину.

Берег постепенно начал удаляться, и город опять стал покрываться дымкой.

Справа проплыли берега Русского острова, и пароход, набирая скорость, вышел в открытое море.

Оно было почти спокойно, но, несмотря на это, пароход раскачивало, и к исходу дня появились первые «жертвы» морской болезни. В ход пошли все имеющиеся профилактические средства и приемы: кто ел лимоны, а кто воздерживался от всякой пищи, одни лежали, другие ходили часами по палубе.

Мои товарищи довольно стойко переносили первую незначительную качку. Правда, у Борисоглебского вдруг позеленело лицо, но и он не показывал виду, что ему плохо. На меня самого качка не действовала нисколько.

На носу парохода всегда находилась большая толпа народу. Все с интересом смотрели вниз, как корабль, рассекая волны, отбрасывал в обе стороны бирюзовые каскады воды, искрящиеся на солнце.

Да, море, море! Какой простор и величественная красота!

Но вот вдали показались берега. Это южная оконечность острова Сахалина и северный берег японского острова Хоккайдо. Мы входили в знаменитый пролив Лаперуза.

Он настолько узок, что оба берега отчетливо видны. Пассажиры высыпали на палубу; всем опять захотелось посмотреть на такую близкую землю. Медленно проплывают пустынные берега и, постепенно удаляясь, скрываются за горизонтом.

Не успели мы отойти от пролива Лаперуза, как, несмотря на ясную и тихую погоду, цвет воды стал меняться, темнеть и скоро превратился в темно-серый. Мы вышли в Охотское море. Оно считается самым коварным и бурным. Штормы на нем возникают часто и внезапно.

Неожиданно подул свежий ветер, качка усилилась, по волнам запрыгали белые «барашки», море стало мрачным и злым. Пассажиры с палубы исчезли.

Пройдя на нос парохода, где порой обдавало солеными брызгами от особо большой волны, я обнаружил замечательное зрелище: стая касаток — морских хищников в несколько метров величиной, — разрезая воду большими спинными плавниками, неслась в волнах рядом с носом парохода. Касатки все время сопровождали нас.

К вечеру волнение достигло восьми-девяти баллов. Пароход, казалось, с трудом взбирался на огромные волны и вдруг стремительно проваливался куда-то в бездну.

Страшная и величественная картина: темное небо с низко несущимися тучами, черное бушующее море и огромные, окаймленные белой пеной волны, временами обрушивающиеся на палубу. Лошади стали падать, ломать деревянные стойла, биться и калечить друг друга. Были вызваны аварийные команды, которые закрепляли на палубе ящики, плотней задраивали люки, успокаивали лошадей и укрепляли их стойла.

С каждой минутой шторм усиливался.

Я долго любовался бушующим морем и, только изрядно промокнув, пошел к себе в каюту. Мои друзья безмятежно спали и не интересовались величием разыгравшейся стихии.

Прилег на койку и я. Качка стала ощущаться сильнее. Крепко держась за борт койки, я долго боролся с признаками начинающейся морской болезни.

А на палубе что-то грохотало, скрипело и ломалось с громким треском. Пароход стонал, зарываясь в морскую пучину. Наконец я забылся тяжелым сном.

С рассветом шторм стал стихать. По небу неслись клочья разорванных туч, падал мелкий дождь. Море еще клокотало и пенилось, но уже с меньшим гневом.

В помещении над трюмами, в так называемом твиндеке, где разместилось большинство пассажиров, творилось нечто невообразимое. Шторм разбросал весь их багаж, и между грудами чемоданов и свертков бродили бледные, с позеленевшими лицами, еще так недавно бодро выглядевшие «покорители Севера».

Но волнение стихло, и обитатели парохода постепенно стали оживать. На палубе открывали задраенные люки, появились группы пассажиров, команда что-то чинила и исправляла после шторма.

Пароход окутывала серо-молочная мгла. К полудню туман еще более сгустился, и создавалось впечатление, что мы плывем в хлопьях ваты. Тоскующие звуки гудка, ревущего через короткие промежутки времени, действовали удручающе.

Прошло два дня. Туман, наконец, рассеялся, проглянуло солнышко и дало возможность определить местонахождение парохода.

Оказалось, что штормом нас отнесло далеко в сторону от курса. Пришлось изменить направление, и волны опять побежали за кормой.

Немного оправившись от шторма, пассажиры с ужасом почувствовали, что качка начала возрастать вновь. По совершенно спокойному морю плавно перекатывались небольшие волны, но нос парохода то высоко вздымался над горизонтом, то опускался так, что верхушки мачт, казалось, вот-вот окунутся в море.

Эта качка при спокойном море, называемая «мертвой зыбью», возникает всегда после шторма. Море на поверхности уже успокоилось, но где-то в глубине оно еще продолжает волноваться, и эта качка действует не меньше сильного шторма.

На шестые сутки нашего плавания подул резкий ветер и заметно похолодало. Ночи стали значительно светлей: мы приближались к широтам белых ночей.

Однажды днем пассажиры увидели впереди на горизонте белую полосу. Что это, пена, земля или какое-нибудь незнакомое явление? И, только приблизившись, определили, что это лед. Проплыли первые редкие льдины, и, продвигаясь вперед, мы постепенно вошли в сплошное поле битого льда. Пароход резко сократил скорость, стал маневрировать, обходя огромные льдины. Образованный им коридор постепенно затягивало, и создавалось впечатление, что мы не плывем, а скользим по ледяному полю. Наш пароход был полуледокольного типа, рассчитанный на плавание в этих широтах, и поэтому иногда смело наезжал на лед, разбивал, ломал его и, раздвигая, прокладывал себе дорогу. Движение в этом белом крошеве было для нас необычным: куда ни посмотришь, всюду хаотическое нагромождение льдин самой причудливой формы и размеров.

Неожиданно в мелких разводьях и на льдинах стали попадаться зеленовато-черные нерпы и черные тюлени. Звери были совсем непуганые. Они подпускали пароход очень близко и только тогда медленно, как бы нехотя, подтаскивали свое лоснящееся тело к краю льдины и ныряли в воду. Среди льда мелькали их черные головы, напоминающие головы людей, одетых в пилотские шлемы.

Кто-то из охотников не выдержал и выстрелил из малокалиберной винтовки. Раненая нерпа молнией скользнула по льдине, оставив яркую полосу крови на белой поверхности льда. Пристыженный за бесцельную стрельбу, стрелок на весь день исчез с палубы.

Появились чайки — верный признак близости земли. Вдали чуть заметно стали вырисовываться горы, причем их вершины, покрытые снегом, как-то странно повисли высоко над горизонтом. Берега же еще не было видно. Этот обман зрения, вызванный не то туманом, не то миражем, долго привлекал наше внимание.

Плавание подходило к концу. Впереди лежала земля, пусть еще незнакомая, но твердая и надежная.

И долго, целых два томительных дня, мы шли к этим видимым, но таким далеким берегам.

Подойдя почти вплотную к угрюмому и каменистому берегу, пароход сделал неожиданно поворот, и перед нами открылась чистая от льда, спокойная зеленоватая гладь воды, окруженная со всех сторон высокими горами с каменистыми, поросшими мхом и лишайником вершинами.

Вошли в бухту Нагаева. Темные берега, отражаясь в воде, создавали впечатление, что мы плывем по узкому светлому каналу.

В глубине бухты, недалеко от берега, пароход стал на якорь. После необходимых формальностей к нам подошли баркасы, и началась выгрузка. Спустили трапы, заработали лебедки, и шум разгрузки огласил тихие до этого берега.