Записки изыскателя

Отступление

Большой и шумный лагерь как-то сразу осиротел после ухода Фомичовой группы. Стало тихо и неуютно в одинокой палатке. Несмотря на то, что задание было успешно выполнено, настроение у нас было неважное. Казалось, оставалось самое легкое — вернуться на зимовку и доставить туда добытые таким трудом материалы изысканий. Но как это сделать? Ведь впереди длинный переход по зимней тайге полуголодных людей на истощенных лошадях.

Оставив до будущего года все ненужное нам в дороге имущество в поселке горняков, мы стали готовиться к переходу.

Около склада продовольствия, найденного в тайге, мы видели несколько саней-нарт и решили попробовать везти груз на них. Но из этой затеи ничего не вышло, так как низко сидящие нарты проваливались, начинали гнать перед собой сугробы снега и лошади не могли их тянуть. Оставался старый способ передвижения — на вьюках.

Пока мы сдавали имущество и возились с нартами, прошел день, и отъезд пришлось отложить до утра.

К ночи погода испортилась, подул ветер, началась метель. Застонали лиственницы, тайга грозно зашумела. Порывы ветра вздымали полы нашей единственной палатки, гасили светильники, в палатке носились снежинки, и становилось холодно и неуютно.

Всю ночь мы боролись с бураном, укрепляли палатку, переставляли нещадно дымящую печь и затыкали все щели от ветра и снега.

Это была вторая ночь, после того как ушли наши люди, и я сильно волновался: успели ли они миновать перевал до бурана, или нет? Тяжело им там без палаток. Хотя бы ничего с ними не случилось!

На душе тревожно. Кончается продовольствие, а мы не двигаемся.

Неистовая буря выла целые сутки, и только следующей ночью она внезапно стихла, но снег продолжал падать, засыпая набитую нами тропу и притихший лагерь. Утром, выйдя из палатки, мы увидели сказочную картину стоящей в зимнем одеянии тайги. Снежный покров сгладил рельеф, и перед нами простиралось ровное белое поле. Величественным казался лес, опушенный снегом. Тишина и покой царили в долине, и это безмолвие подчеркивало наше одиночество. Но сейчас нам было не до любования красотой природы. Стишком много трудностей, лишений и опасностей таила в себе эта красота для нас. Завьючив лошадей, мы тронулись в путь. Другого выхода у нас не было.

С первых же шагов пришлось пробивать дорогу для лошадей, и поэтому люди шли впереди, протаптывая в снегу тропу. Тяжелее всего приходилось переднему. Идя по нетронутому снежному полю, часто проваливаясь в ямы, цепляясь за кусты и корни, он быстро выбивался из сил, и его приходилось менять через каждые двести метров. От таявшего снега, попадавшего за воротник и в рукава, у него намокала одежда, а затем быстро замерзала и превращалась в тяжелый ледяной панцирь.

Несколько раз занимал место переднего и я. И тогда-то я понял, что благополучно вывести людей на базу здоровыми и невредимыми при создавшейся обстановке — задача, пожалуй, более трудная и ответственная, чем весь наш пройденный путь с изысканиями.

С нечеловеческими усилиями пробились мы к ночи к зимовью и усталые, мокрые и озябшие с радостью вошли в этот темный и холодный барак.

Быстро зажгли светильники, а через несколько минут запылал огонь и в печке.

На нарах обнаружили записку от Фомича. Громко читаю: «Дошли благополучно, все в порядке. На рассвете перейдем через перевал. Ребята — орлы! Не беспокойтесь, выеду встречать. Оставляем вам дрова, грейтесь и отдыхайте. С комсомольским приветом. Фомич».

Печка разгорелась, в зимовье стало тепло, народ немного ожил. Степан занялся приготовлением ужина и обеда одновременно. Василий возится с лошадьми, которых мы также поместили в зимовье. Он готовит им пойло и кормит остатками найденного фуража.

За ужином раздаю спирт; от усталости и скудного ужина многие быстро хмелеют, но былого оживления нет.

Кое-как устраиваем постели и ложимся спать. Распределив на ночь дежурство, ложусь и я. Несмотря на страшную усталость, сон бежит от меня. Как люди перенесли в пути буран? Дошли ли до базы? Как мы перейдем завтра перевал по такому глубокому снегу? Все эти мысли долго не давали уснуть.

Потрескивает в печке огонь, мерно жуют лошади какое-то подобие сена, несколько охапок которого заботливый Василий разыскал под снегом и принес им. Снаружи слышится завывание ветра, кружащиеся у щелей двери снежинки и тонкие струйки пара напоминают еще раз, что над застывшей тайгой властвует зима.

Бледный рассвет едва начал пробиваться сквозь холстину завешенного окна, когда я стал поднимать людей. Поеживаясь от холода, умываемся снегом. За незатейливым завтраком завхоз шепнул мне: «Продуктов осталось еще на одну варку, и все».

Не подавая виду, что это меня очень тревожит, я как можно спокойнее спрашиваю Василия о состоянии лошадей, о корме для них и о других вещах. Сам же напряженно думаю о том, чем кормить людей и сколько времени придется голодать.

После завтрака снова выступили в поход. Серый сумрак без надежды на просветление принял нас по выходе из зимовья. В воздухе вились редкие снежинки, временами налетали порывы ветра и гнали поземку прямо нам в лицо. Так как одеты мы были плохо, то мороз быстро пробрался под наши ветхие одежды и леденил кровь.

Порядок движения приняли тот же. Впереди шли, сменяясь, «вожаки», а за ними — остальные члены группы и лошади. По мере приближения к перевалу дорога становилась тяжелее. Барахтаясь по пояс в снегу, передний быстро уставал и через несколько десятков метров, обессилев, падал в снег. Его обходил очередной, а он, отлежавшись и пропустив всех вперед, шел сзади по пробитой в снегу тропе.

В начале подъема на перевал перед нами встала снежная стена. Огромный сугроб, высотой в несколько метров, загородил дорогу. Что делать? Идти назад? Но там нас ждет просто гибель. Впереди же тяжелый переход сквозь снег, но, видно, наши люди во главе с Фомичом успели проскочить через перевал до снегопада и сумеют организовать нам помощь. Значит, надо попытаться пробиться через этот снежный сугроб.

И мы пошли.

Рыть сквозь сугроб тоннель мы не могли, не было лопат, да и снег, сухой и сыпучий, как песок, моментально разносился ветром, как только его отделяли от сугроба. Пришлось приминать его своими телами. И когда физически самые сильные наши товарищи, такие, как дядя Ваня, Василий и Степан, пробив траншею в несколько метров, выдохлись, а остальные, давно измученные, лежали в снегу, я снял с себя всю амуницию и вошел в снег.

Трудно описать то, что пришлось пережить мне на этих последних метрах дороги на перевал. Снег стоял высокой стеной, и его приходилось раздвигать своим телом. Он набивался за воротник, в рукава И быстро таял. В снежной траншее было жарко, но стоило немного приподняться, как леденящие порывы ветра пронизывали меня всего, и я начинал замерзать. С каким-то отчаянным напряжением воли и сил я опять опускался в снег и медленно продвигался вперед. Перед глазами летали огненные шары, в ушах нарастал шум и грохот, забивало дыхание. Сердце так колотилось в груди, что, казалось, вот-вот разорвется. В таком состоянии одна острая и ясная мысль прорезала сознание: вперед, чего бы это ни стоило, но только вперед.

…Руки медленно разгребают снег, тело постепенно входит в него, проваливается и бессильно падает. Нащупываю землю, судорожно цепляюсь за малейшие неровности на ней и, напрягая последние усилия, немного продвигаюсь вперед. Зарытый в снегу несколько мгновений лежу неподвижно, потом новый бросок в белую и холодную бездну. Губы что-то шепчут, но пересохшее горло не издает ни одного звука. Я долго прислушиваюсь к непроизносимым звукам и, наконец, начинаю понимать, что давно уже шепчу одну и ту же фразу: «Если будет тяжело… Если будет тяжело…» Но почему? Где я слышал эти слова, кто их сказал? И вдруг я вспомнил. Эту фразу сказал человек, провожавший меня в тайгу.

Мучительно долго продолжалась борьба со стихией. Но вот глубина снега стала быстро уменьшаться. Сугроб кончился, впереди лежала вершина перевала, совершенно чистая от снега.

Несказанная радость охватила нас всех, когда ноги почувствовали твердую землю. На перевале свирепствовал ветер; это он сдувал с вершины весь снег, уносил его вниз и образовал тот страшный занос, через который мы едва пробились.

Спасаясь от ужасной стужи, почти бегом спускались с перевала, гремя, как панцирем, замерзшей одеждой. Мы торопились как можно скорее добраться до растущего внизу леса, там находилась наша старая стоянка, место намеченного отдыха.

Но вдруг упала лошадь. Чтобы ее поднять, пришлось снимать вьюки. Упала вторая. Это задержало наш спуск в долину. Люди шли, шатаясь как пьяные. Ясно стало, что до стоянки мы не дойдем и надо где-то здесь искать место для ночлега.

По мере спуска с перевала ветер стихал, становилось теплее, но снова пошел снег, окутывая все вокруг колеблющимся туманом.

Когда идти стало невозможно, мы остановились. Люди немного приободрились, но уже не было той расторопности, с какой всегда разбивался наш лагерь.

Развели костер, кое-как натянули палатку, установили печку и разожгли в ней дрова. Когда они разгорелись, все в угрюмом молчании стали жаться к огню. Надо было как-то встряхнуть людей.

— Куприянов, — говорю я завхозу, — извлекай весь свой НЗ и давай устраивай пир.

Он удивленно смотрит на меня.

— Ведь вы же знаете… — начал было он, но я его прервал:

— Конечно, дорогой мой, знаю, и если б не знал, то и не звал тебя. По одному сухарю на утро, а остальное все на стол.

— Ты, Куприянов, не скупись, — вмешался Борисоглебский, — третий день ты нас голодом моришь, а дорога какая, сам знаешь. У тебя там в сумках все время что-то гремело, вот давай и это на стол.

— Что гремело, этим сыт не будешь, а что у меня есть, все отдам. Только завтра уже ничего не просите, — ответил сердито Куприянов и стал развязывать сумки.

Вскоре мы сидели возле вьючных ящиков, заменяющих нам столы, на которых стояли три банки рыбных консервов, дымящиеся миски с несоленым макаронным супом и небольшая горка черных сухарей; это было все наше богатство, последние остатки продовольствия.

В руках у меня банка со спиртом.

— Сегодня нормы нет, — говорю я, — и каждый наливает столько, сколько хочет.

И, налив себе немного, передаю банку соседу. У нас любителей на это зелье не было, но в такие минуты, как сейчас, пили все. Бросив на свою кружку кусочек снега, я смотрю на товарищей, которые не пьют и ожидают чего-то. Я чувствую, что надо сказать что-нибудь теплое и бодрое, вселить в них надежду и уверенность в благополучный выход из тайги. И когда сильный порыв ветра тряхнул нашу палатку, я поднял свою кружку.

— Давайте выпьем, — сказал я, — за успешное возвращение в поселок. Осталось всего несколько переходов, и мы будем дома. После того, что мы сегодня перенесли и пережили, нас больше не должна пугать зимняя тайга. Дальше дорога будет легче, и я уверен, что мы успешно закончим это путешествие. А в будущем мы будем работать так же все вместе и по-товарищески, как и теперь, будем помогать друг другу.

В горле у меня запершило и, боясь выдать свое волнение, я быстро закончил:

— За вас, мои дорогие друзья!

— И за вас, Иван Андреевич, — откликнулись ребята.

И этот скудный ужин, после столь трудного дневного перехода, за ветхими и непрочными стенками нашей одинокой палатки в заснеженной тайге, прошел пс-особому дружески и задушевно.

От печки шло живительное тепло, пища подкрепила людей, и они не так мрачно глядели на свое будущее. Суровая необходимость брести по колено в снегу отошла на далекое утро, как-то забылись все ужасы на перевале, и мы уснули глубоким сном.

Утром нас разбудил отчаянный визг и лай собак. По тайге мчался к нам на выручку дорогой Фомич.

Покрытого снегом и инеем Фомича я сжал в своих объятиях.

— Все в порядке! — кричал Фомич, вырываясь из моих рук. — Приехал бы раньше, да растерял собак по дороге. Их, чертей, тоже надо и уметь держать на стоянке и знать, когда и как кормить.

— Да подожди ты про собак, — перебил я его, — говори толком, как дошли, где застала вас метель, не обморозился ли кто по дороге.

— Метель на нас обрушилась, когда мы были уже за перевалом, — начал Фомич.

— Как за перевалом? — перебил я его. — По нашим расчетам, метель должна была вас застать на ночевке в зимовье?

— А мы там не ночевали, — спокойно продолжал Фомич. — В зимовье мы пришли поздно, пока затопили печь, заготовили дров, согрелись и поужинали, пошел снег. Ребята говорят, как бы не занесло дорогу к утру, надо перевал проскочить сейчас. Посоветовались и пошли ночью по вешкам, чтобы не сбиться с дороги. Так и дошли до нашей старой стоянки. Здесь из веток построили шалаши, их занесло снегом, в них было тепло, и мы, как медведи в берлоге, отлежались. Когда метель стихла, пошли дальше. Дошли до Медвежьего, отдохнули, а там без остановки до Стрелки.

После рассказа Фомича все наперебой начали в самых мрачных красках описывать ему наш тернистый путь через перевал.

Упряжка собак позволила нам еще немного облегчить лошадей, и переход к Стрелке мы совершили довольно благополучно.

Разместились мы в старом и дырявом зимовье, но когда установили в нем печи и заделали все дыры, то получили сносное для отдыха помещение. К сожалению, пользоваться им долго не пришлось. На базе не оказалось ни продуктов, ни фуража. Местные жители могли выделить из своих скудных запасов продовольствия только на два дня. Надо было срочно уходить дальше.

До поселка Мякит, места нашей зимовки, оставалось еще около шестидесяти километров. По зимней тайге это расстояние мы могли пройти в лучшем случае за три дня. Значит, нам предстояло провести еще две ночи в тайге.

На пути нашего следования стояли два зимовья, примерно на двадцатом и сороковом километрах от Стрелки, и мы наметили использовать их для ночлега.

Для облегчения истощенных лошадей мы еще раз пересмотрели свое имущество и все лишнее, даже последнюю палатку и печь, оставили на базе.

В серое и туманное от мороза утро мы ушли от спасительного поселка. Опушенные инеем и снегом молчаливые лиственницы скрыли под своей сенью вереницу бредущих людей.

Километров через десять одна из лошадей остановилась. Никакими силами не могли мы заставить ее идти вперед. Ее развьючили, сняли даже седло, но и тогда она не двигалась, только изредка мелкая дрожь пробегала по всему ее телу. Подождав некоторое время, мы тронулись дальше, надеясь, что лошадь, отдохнув, нас догонит. Но этого не случилось, значит она погибла в тайге.

Эта задержка в дороге принесла нам много неприятностей и могла окончиться просто катастрофой. К вечеру мороз становился злее, снег под ногами резко скрипел, небо очистилось от туч, и над тайгой загорелись звезды. Неумолимо приближалась ночь, а зимовья все не было и не было. Когда совсем смерилось, мы, чтобы не сбиться с пути, вышли на проложенную нами трассу. Но здесь лошади стали цеплять вьюками вешки, ломать их, и они, вмерзшие в землю, грозили пропороть им брюхо. Пришлось свернуть с тропы. Но идти дальше не было сил. Без всякого сигнала все остановились. До зимовья оставалось около трех километров, но было ясно, что нам не дойти.

Послали людей на розыски удобного места для стоянки. Вскоре они вернулись, найдя невдалеке стог заготовленного сена. К нему мы и подтянулись. Развьючили лошадей, развели в два ряда большие костры, между ними стали на палках натягивать одеяла, рубили ветки для постели, повара готовили ужин. Все что-то делали, суетились, костры давали тепло, и мороз переносился довольно терпимо.

Но во время ужина разносимый ветром дым стал выживать нас из теплого коридора. Что бы мы ни предпринимали, какие бы завесы из одеял ни устраивали, как бы ни передвигали костры, дым продолжал душить нас. Задыхаясь и кашляя, вы вынуждены были выбраться за костры.

Началась страшная ночь, которая у всех переживших ее, очевидно, останется в памяти на всю жизнь.

Спастись от мороза можно было только у самых костров, и когда одну сторону тела обдавал жар, другая совершенно коченела. Надо было быть внимательным и все время поворачиваться, но у измученных людей не было никаких сил и, прижавшись к самому огню, они начинали засыпать.

Дымит и тлеет одежда, белеют носы и щеки. Более выносливые товарищи тормошат, будят засыпающих, заставляют их поворачиваться, приказывают проверять ноги. Своих ног я давно не чувствовал; сапоги мои превратились в гремящие колодки. Время от времени я засовывал их в костер, и когда кожа начинала лопаться, Василий помогал мне стаскивать их. Кое-как отогрев ноги, я надевал совершенно порванные сапоги и бежал к людям.

Безжалостный мороз, казалось, сковывал самый мозг, ломило обмороженные ноги, но я, как в бреду, ходил между людьми, кричал и ругался, не давал им уснуть и заставлял менять положение.

Так прошло несколько мучительных часов. И когда люди стали засыпать в стороне от костров, когда угроза, что кто-либо замерзнет, стала реальной, я выстрелами из винчестера поднял всех и приказал собираться в дорогу. Впервые послышался ропот в нашем коллективе:

— Куда идти ночью? Ведь это верная погибель!

Пришлось самым решительным образом пресечь ненужные разговоры и срочно покинуть ненадежные и коварные костры.

Это, пожалуй, и спасло нас. В сборах и вьючке лошадей все немного согрелись и отвлеклись от страшной действительности.

Мы тронулись дальше, и мрак тайги равнодушно принял и укрыл нас, небольшую группу обессиленных, но не побежденных суровой природой людей.

Спотыкаясь, брели мы в сугробах снега и с первыми проблесками рассвета подошли к злополучному зимовью.

Сделав небольшую остановку, заспешили ко второму, чтобы еще засветло дойти до него.

Этот переход был такой же тяжелый, как и предыдущий. Измученные морозом, глубоким снегом, после страшной бессонной ночи, теряя последние силы, мы упорно преодолевали километры. Заросшие, черные, закопченные дымом костров, в обгорелой одежде, в развалившейся и сожженной обуви, обвешанные рюкзаками и оружием, мы походили, наверное, скорее на бродяг, чем на участников технической экспедиции, возвращавшейся после работ к себе на зимовку.

К всеобщей радости, мы еще засветло добрели до зимовья. Каким дворцом показался нам этот затерянный в бесконечной тайге полуразвалившийся барак! Люди быстро привели его в жилой вид: разожгли печь, принесли ветки стланика, кое-где позатыкали дыры, и приют наш готов. Спасая от мороза лошадей, мы и их поместили в нашем «дворце». Было тепло, а в тепле заключалась для нас сама жизнь. Снаружи мороз все крепчал, столб пара врывался к нам, когда открывалась дверь. Но теперь он был нам не страшен. Сегодня мы переночуем здесь, в зимовье, а завтра совершим последний переход до поселка — и конец нашим мукам.

И как приятно валяться и отдыхать на нарах, покрытых пахучими ветками. Когда совсем стемнело, мы вдруг за дверью услышали голоса, и через несколько минут вместе с клубами пара к нам в зимовье вошла группа бородатых, заиндевевших и замерзших людей.

— Приветайте таежников! — охрипшим голосом произнес рослый мужчина.

— Добро пожаловать, — ответил я.

— А мы заплутали. Хорошо, что огонь горел, а то бы рядом с вами опять мерзли бы в тайге, — продолжал он, сбрасывая с себя котомку.

В зимовье стало тесно. Увидев лошадей, один из пришедших вдруг заявил:

— А ну, хлопцы, выводи лошадей, бо старателям нема миста.

— Обождите, — сказал я, — давайте познакомимся, узнаем друг друга, а место как-нибудь найдем для всех. Мы изыскательская экспедиция. Нас застала зима в тайге, и мы с трудом пробираемся на базу. Лошади для нас сейчас самое ценное, и мы делаем все, чтобы их сохранить. А на морозе они погибнут.

Я сказал все это очень спокойно, но твердо.

Наши гости ничего не хотели слышать и требовали одного: вывести лошадей. Спор перерастал в ссору и принимал серьезный характер. Один из старателей вынул револьвер и начал им угрожать, другие стали его поддерживать.

Не знаю, чем бы кончилось у нас дело, если бы не дядя Ваня. Он лежал молча на нарах и не принимал участия в споре, но когда тот старатель, что угрожал револьвером, подошел к лошадям с намерением их вывести, дядя Ваня вскочил и, схватив за ствол винчестер и потрясая им в воздухе, с хрипом выдохнул:

— Лошади спасли нам жизнь, и первому, кто дотронется до них, я проломлю голову.

Своим диким видом, с вздыбленной бородой, он не только на гостей, но даже и на нас навел такой ужас, что все моментально стихли, старатели присмирели.

— Оно, конечно, коняки добри, — примирительно заговорил организатор ссоры, — да надо же нам где-нибудь отдохнуть.

— Вот так бы раньше и говорили, а то выводи лошадей… Давайте тесниться, ребята, — обратился к нам Ваня, — а то «таежным волкам» нет места, а они привыкли к комфорту.

Атмосфера напряженности все еще оставалась в зимовье, и для разрядки ее, когда гости сели ужинать, я предложил им по «чарке» спирта с морозу. Наши отношения мгновенно изменились, и после ужина мы стали просто друзьями. В зимовье для всех нашлось место, и почти всю долгую ночь мы рассказывали друг другу о своих походах и приключениях.

Савелий Игнатов, бригадир старателей, человек лет пятидесяти, крупного телосложения, с окладистой бородой, рассказывал нам о своей жизни, проведенной в тайге.

Он и его товарищи составляли старательскую артель, которая являлась последним представителем некогда распространенных артелей, работавших на всех таежных приисках.

В то время отдельные участки, где считалось нерентабельным организовывать государственные прииски по добыче золота, отдавались бригадам старателей. Эти бригады работали, как говорят, на свой страх и риск, но добытый металл обязаны были за определенную плату сдавать государству.

В этих местах проходила та тропа, по которой «таежные волки», какими были наши гости, пробирались с одного из поселков горняков к морю, спеша успеть на последние пароходы.

На мой вопрос, давно ли Савелий занимается старательством, он ответил, что работал еще с Митькой на пару.

О Митьке мы уже кое-что слыхали. Это был какой-то легендарный герой этого края, первый разведчик его богатств.

Мы попросили Савелия рассказать что-нибудь о Митьке. Савелий усмехнулся в усы, попросил еще спирту и долго, словно собираясь с мыслями, смотрел на кружку, затем выпил и медленно заговорил:

— Это было давно. Еще молодым хлопцем познакомился я в Благовещенске с Митькой. Он был моложе меня, но уже считался опытным старателем. Несколько раз мы с ним промышляли золото на Алдане. Но Митька все мечтал отыскать какой-то клад. Он просто одержим был видением этого золота. И, бывало, говорил:

— Вот, Савелий, уйду я от вас и разыщу все-таки это золото. Его там столько, что хватит на всю мою жизнь. И погуляю же тогда!

— Пойдем вместе, — просился я к нему. Но он говорил, что пойдет только один, а когда найдет, то возьмет и меня. Все думали, что Митька шутит и никуда не уйдет, да и вообще не знает таких мест.

Но однажды весной Митька исчез. Как внимательно за ним ни следили, он умудрился тайно скупить лошадей, заготовить много продовольствия и пропасть бесследно. Прошло два года, а от Митьки не было вестей. Решили, что он где-нибудь погиб. А в это время Митька колесил по тайге, направляясь в эти места. И где-то вот здесь, в сыром и мрачном, ничем не примечательном распадке, затерянном среди бесчисленных гор, по одному ему, Митьке, известным признакам определил, что именно здесь то место, где он найдет свое богатство. Так в действительности и оказалось. Русло небольшого ручья состояло из пород, богатых драгоценным металлом.

Митька один, полуголодный и раздетый, примитивным инструментом в сравнительно короткий срок намыл огромное количество золота. Лошадей у него уже не было, и весь металл он вынести не мог. Запрятав часть его в землю и запомнив хорошенько место, Митька ушел в тайгу, отягощенный десятками килограммов золота. Как ему удалось выйти из тайги, это знал только он один. Но он вышел. Еле живой добрался он до города и стал кутить. Полубезумный от счастья, он в пьяном угаре прожил несколько месяцев, рассказывая своим собутыльникам о найденном «кладе». И как его ни спаивали, стараясь выведать месторасположение его участка, Митька оставался верным себе и тайну свою не выдал.

Однажды, отрезвев, он проверил остатки своих богатств и бросил пить и сорить деньгами. Тщетно за ним снова следили его приятели, понимая, что Митька собирается в дорогу, но он сумел усыпить их бдительность. И, собрав себе партию таких же отчаянных голов, как и он сам, ушел с ними из поселка.

Больше года блуждали они по тайге, переносили ужасные лишения и трудности, но нужного распадка не находили. Часть людей погибла, другие разбежались, и только Митька с двумя такими же одержимыми, как и он сам, упорно искал этот распадок.

Попадая иногда на хорошие участки, они намывали золото, выходили на Большую землю, снаряжали новую партию и снова под смех приятелей, теперь больше не веривших в Митькин клад, уходили в тайгу.

Так прошло много лет.

И вот однажды, скитаясь по тайге, Митька увидел знакомые места.

С безумным криком он побежал по тайге. Он нашел свой полуразвалившийся шалаш и засыпанный шурф.

— Золото, золото, вот он мой клад! — упав на землю, вопил Митька перед испуганными товарищами, решившими, что он сошел с ума. Но это действительно оказался распадок Митьки.

До поздней осени они втроем мыли золото. Похожие на скелеты, в обветшалой одежде, без должного питания, грязные и заросшие, почти потерявшие человеческий облик, эти новоявленные миллионеры все умножали и умножали свои богатства.

Приближалась зима, и надо было спешно уходить из тайги. Но Митька не мог решиться снова оставить золотоносный участок.

Всю добычу они унести, конечно, не могли, и тогда Митька послал своих товарищей за лошадьми и снаряжением. Заодно они должны были сделать заявку на прииск. Никто не знает, как шли через тайгу эти люди и как жил на «прииске» Митька.

В конце зимы в районе Охотска из тайги вышел полуживой человек. Весь обмороженный, с гниющими конечностями, он упал у первой избы и потерял сознание. При нем было найдено большое количество золота. В проблесках сознания он торопил людей на помощь к Митьке, отдавая все золото и суля еще несметное его количество. Речь его была бессвязной, он вспоминал Митьку, еще другого товарища, волков и рукопашную схватку с ними, костры, страшную зимнюю тайгу и свое одиночество.

Пока связывались с начальством и набирали охотников, он умер. Потайная экспедиция после долгих поисков нашла Митьку. Он лежал мертвый в шурфе, сжимая в руках кайло. Казалось, и мертвый он не хотел расстаться со своим богатством.

Его похоронили здесь же в распадке. И первый открытый в этих местах прииск на найденном Митькой месте назвали его именем.

Савелий замолчал и задумался. Очевидно, воспоминания о рассказанном подействовали и на него.

В зимовье было тепло. Кое-кто уже спал, утомленный дорогой, но многие долго еще сидели у печки, боясь неосторожным вопросом нарушить то впечатление, какое произвел на нас простой рассказ Савелия о страшной судьбе Митьки.

После долгого молчания Савелий как бы про себя сказал:

— Вот какой была в прошлом наша жизнь, старателей…

Наутро, попрощавшись со своими новыми знакомыми, мы собрались в свой последний переход.

Дорога оказалась значительно легче, чем мы предполагали. Километров через пятнадцать мы обнаружили набитую тропу, которая скоро превратилась в накатанную дорогу, вдоль которой производилась заготовка леса, и это свидетельствовало о том, что близко ведутся большие строительные работы. Мы, как могли, привели себя в порядок и довольно бодро вошли в поселок.

Администрация поселка уже волновалась за нас, застигнутых зимой в тайге, и даже готовилась посылать помощь.

После радостной встречи с местными жителями мы сразу занялись жалким остатком нашего табуна лошадей. Так как здесь уже были хорошие конюшни, то мы поставили их туда, побеспокоились о корме и затем уж перестали волноваться за их дальнейшую судьбу.

Под жилье нам отвели новый двухэтажный дом. После палаток особенно приятно было находиться в чистых, пахнущих смолой, теплых помещениях.

Разместившись по комнатам, вымывшись в бане, сбрив свои бороды — одним словом, придав себе человеческий вид, мы собрались на торжественный ужин в одной из комнат. НЗ спирта был пущен в ход, и он оказался очень кстати, так как поселок испытывал в нем нужду.

В этот вечер наши гости, хозяева поселка, вдоволь наслушались рассказов о наших приключениях. И если эти рассказы смахивали иногда на «охотничьи», то на это никто не обращал внимания.

В этот вечер закончилась еще одна глава нашей жизни.

Мы вернулись на зимовку, задание выполнили наперекор злой природе и теперь заслуженно отмечали это.

В разгар вечера мне подают какую-то бумагу, читаю, а потом громко кричу:

— Тише, товарищи! Внимание! — и когда шум стих, продолжаю: — «Поздравляю успешным выполнением задания, благополучным возвращением поселок. Уверен дальнейшем также будете трудиться на благо Родины. Крепко жму всем руки. Начальник политотдела».

Ребята громко аплодируют, кто-то кричит «ура!». Все восторженно поддерживают его.