Завтра ты войдешь в класс

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О «ТРУДНЫХ»

…Широко распахиваются двери школы. Летят снежки, кто-то барахтается с товарищем в снегу, звенят голоса и смех. Впереди у ребят часы полной свободы. Чем же заняться?

И вот, когда на село ложатся ранние зимние сумерки, мальчишка выходит на улицу. Фуфайка расстегнута, шапчонка на затылке. Он стоит и размышляет: «Куда податься? На лыжах в лес? Уже темно. В школу? На дверях ее замок. В клуб, в настольный теннис поиграть? Там взрослые парни уже, конечно, захватили ракетки и мячик — к столу не подступишься. За книжку сесть? Ну, нет, дудки. Шесть часов отсидел за партой. Книжка позже, перед сном. А сейчас хочется чего-то другого, интересного, может быть, опасного».

Эта неосознанная тяга к необычному у подростков очень сильна. Мальчишка не терпит ни минуты безделья. Ему хочется не только познавать окружающий мир, но проявлять себя в нем. Дайте дело его рукам, работу его мысли — и он проявит массу энергии, оставьте его скучать — может случиться плохое. И не только может. Случается…

Произошло это осенью. Почему-то мне кажется, что их было двое. Я представляю себе, как они стояли позади школы в темном закоулке между кинобудкой и стеной пристройки. Стояли, прислушиваясь к затихающим звукам села.

От совхозной сушилки отъехала последняя машина, где-то прощально всхлипнула и умолкла гармонь, где-то тявкнула спросонок собака.

Им, пожалуй, и не особенно хотелось делать то, что они задумали. Может быть, и совсем не хотелось, но одному из них пришла в голову шальная мысль, а другой не хотел показаться трусом. Вздрагивая и озираясь, они отковыряли замазку, вынули стекло из оконной рамы и полезли в темноту. Они прокрались мимо класса, где учились, на ощупь, бестолково порылись в шкафах учительской. Не найдя ничего интересного, попробовали открыть кабинет директора, но на дверях висел замок. Попытались сорвать его ручкой от швабры, не удалось. И замок-то плохонький, но ручка сломалась, а ничего более прочного они с собой не захватили. В школе ночью было тихо и скучно, не то что днем. Оба поняли, что делать здесь, собственно, нечего…

А на другой день мы изучали следы преступления. Их оказалось более чем достаточно. Сломанная швабра, узорные следы пыльных подошв на свежевыкрашенном полу, ясные отпечатки пальцев на вынутом оконном стекле. Все это так и лезло в глаза. О неопытности преступников говорила бессмысленная неумелость всего, что они делали.

Мы были возмущены. Сгоряча даже позвонили в милицию. Но прошло время, и мы поостыли. Чувство возмущения сменилось чувством острого стыда за школу и за себя. Нам вдруг стало ясно, что воришки-то свои, доморощенные. Понятно, что если двое мальчишек лезут в окно родной школы, то виновата прежде всего она сама. Она не воспитала, не внушила, не заинтересовала, не… не… Но одна ли она? Разве больше никому нет дела до наших детей?

И еще вопрос: чего они искали? Я почти уверен, что они и сами этого не знали. И не было никакого обдуманного плана. До этого долго бродили по улице без мысли и цели. Потом улица опустела, а спать еще не хотелось, и скука подсказала им… Да, скука, но все-таки не одна она. Большинство ребят, как бы им скучно ни было, в окно не полезут. Нет, это нечто более серьезное. Это — заброшенность…

Одно время в школах велось раздельное обучение. Считалось, что девочки мешают мальчикам стать мужественными, а мальчики девочкам — женственными. Ничего хорошего из этого не получилось, да и не могло получиться. И все же особенности развития мальчиков и девочек надо учитывать, особенно в пионерской и внеклассной воспитательной работе.

Как правило, пионервожатая окружена девочками. Заметно, что только им она по-настоящему близка. Именно девочки заправляют всеми делами: пишут заметки в стенгазету, готовят самодеятельность, делают доклады, украшают класс. А мальчишки обычно остаются в стороне.

Часто слышишь, как пионервожатая говорит:

— Он пассивный, ничем не интересуется.

А он вовсе не пассивный — вечерами с товарищем монтирует приемник на полупроводниках. Вертится возле радиста и киномеханика, советуется с ними, проявляет максимум энергии и находчивости, чтобы раздобыть нужные детали. Только пионервожатая об этом не знает. Он ей о своей работе не говорит — ей же наверняка не интересно, да и чем она поможет ему?

Увлечь мальчишку, который и сам-то себя еще не понял, который много времени проводит на улице, пионервожатой еще труднее. Книжку ему почитать вслух? Поиграть с ним в литературную викторину? Читать он сам умеет, а викторина… Ох, уж эти викторины — тоска зеленая!

К сожалению, большинство пионервожатых у нас — вчерашние школьницы. Они не знают, как подойти к подросткам, потому что сами еще мало умеют, слабо разбираются в технике. А посмотрите, как тянутся ребята (те же «пассивные» и «трудные») к преподавателю труда, физкультуры, с какой жадностью делают любую «мужскую» работу: налаживают физические приборы, монтируют электропроводку, слесарничают, выпиливают и строгают! Мужская работа — вот ключик, с помощью которого можно проникнуть в души многих «трудных». Их распекают, прорабатывают, к ним «прикрепляют» пай-девочек, а может, достаточно было бы просто дать им интересные дела? Именно мужского влияния не хватает в школах. А ведь оно важно и еще с одной стороны. Ни для кого не секрет, что выпускники наших восьмилетних и средних школ теряются, какую специальность выбрать. Почему? Да потому, что они ни с одной мужской работой толком не знакомы. Мы облегчим им этот ответственный шаг, если усилим в школах мужское влияние.

Время от времени в школу приходят обиженные:

— Ваши школьники…

И далее следует перечисление бед. Один курил, другой окно разбил, третий нагрубил билетеру в кино… Мы, конечно, обещаем принять меры. И принимаем, но всегда нас коробит и обижает это: «Ваши школьники…»

Да, спору нет, школьники наши. Все наши — от курносенького малыша до выпускника, который на голову выше учителя. Да, мы в первую очередь за них отвечаем, но разве — только мы? И разве только школа призвана воспитывать подрастающее поколение?

Ведь учителя, в подавляющем большинстве, работают много и добросовестно. Их трудовой день не кончается со звонком. Придя домой, учитель готовится к завтрашнему уроку. А его на скорую руку не спланируешь. Нужно спокойное, неторопливое размышление. Иногда пересматриваешь множество книг, прежде чем придет удачная мысль. Учитель должен проверить тетради, выставить оценки, проанализировать ошибки, допущенные учениками, продумать, как провести работу, чтобы эти ошибки не повторялись. Надо подготовиться к беседе в классе, к докладу или родительскому собранию, или отправиться в библиотеку поискать что-нибудь для самодеятельности. Кроме того, прочесть свежие газеты, новую книгу. Ведь если не читать, не впитывать новые знания, то какой же ты учитель? К тому же почти у каждого есть семья, и нужно о ней позаботиться, присмотреть за собственными детьми. Нет, неправда, что учителя работают мало. Их время рассчитано по минутам.

Наши недостатки вовсе не от того, что мы мало работаем, а от того, что мы зачастую оторваны от тех, кто призван быть нашими верными помощниками.

Перед школой стоит задача огромной важности — стать организующим центром всей воспитательной работы с детьми. Этого трудно добиться без помощи извне.

Нелегко, например, в сельских школах организовать выезды ребят в театр, в музеи, на заводы города. Вот тут и должны помогать нам партийные, комсомольские, профсоюзные, спортивные и другие организации.

Большую помощь сельской школе могут оказать библиотеки, клубы. Мы привыкли к тому, что клуб в основном — для взрослой молодежи. Но разве это правильно? А старшие школьники? Шахматные турниры, музыкальные и технические кружки обязательно увлекут ребят. Например, киномеханик нашего клуба собрал кружок детей, обучил их работе с киноаппаратом. Они помогали проверять билеты, следить за порядком в клубе. К своим обязанностям относились с увлечением даже самые недисциплинированные.

А участие старшеклассников в клубном духовом оркестре? Было у нас и это, но потом заглохло. И напрасно. Как приятно взрослым перед торжественным собранием увидеть, что Гимн Советского Союза исполняют их сыновья и дочери!

А с какой радостью ребята помогают в организации выборных кампаний!

По-моему, следует привлекать детей к нашим взрослым делам, но не в качестве примитивной рабочей силы, а как активных, сознательных участников.

Сколько в каждом рабочем поселке, селе, совхозе людей замечательных, с интересным жизненным опытом! Это участники гражданской и Великой Отечественной войн, первые комсомольцы, организаторы колхозов, замечательные труженики, специалисты своего дела. Именно они помогут нам влить в духовную жизнь детворы свежую струю, увлечь их интересными делами, помочь в выборе будущей профессии.

Как-то на уроке арифметики я подсел к одному мальчонке и помог ему решить задачу. Как только ответ сошелся, Коля поднял руку. Он по-детски наивно радовался, что первый в классе решил задачу. Учительница улыбнулась понимающе, похвалила его, и он прямо-таки расцвел от радости. Несколько раз он оборачивался ко мне и бросал лукавый взгляд, который означал: «Здорово мы с вами решаем!» А когда урок закончился, он, чуть смущаясь, спросил меня: «А вы еще будете сидеть или уйдете»? Я увидел на его лице настоящее огорчение, что я больше «сидеть» не буду.

А вечером его место в кино оказалось впереди моего, он обернулся ко мне и предложил дружелюбно, как старому знакомому:

— Давайте сыграем в билетики.

— А как?

— А так: вы покажете мне ваш номер. Если у меня больше, я выиграл.

— И что тогда?

— Тогда я вас буду щелкать по носу.

Он сложил пальцы и показал, как он это сделает. От столь заманчивого предложения мне пришлось отказаться под тем предлогом, что щелчки у нас слишком неравноценны.

За общительностью мальчика я отчетливо ощутил тоску именно по мужскому вниманию и ласке. И не ошибся: классный руководитель рассказала мне его печальную историю. Родители мальчика разошлись. Мать уехала куда-то с дочерью. Сын остался с отцом. Вскоре отец женился, мальчик стал ему мешать, и он, оставив Колю бабушке, тоже уехал. Так восьмилетний мальчик остался сиротой при живых родителях. Брошен, как ненужная вещь. Пусть он, в общем-то, сыт, обут и одет, но разве это все, что нужно мальчишке?

Первые шаги подростка на самостоятельном пути… Он еще нетвердо стоит на ногах. Как нужен ему рядом отец, готовый вовремя поддержать, помочь!

Но бывает, правда, что пример отца действует на мальчишку губительно.

Вспоминается такой случай. Подросток поступал в техникум. Провалил вступительные экзамены. Пристыженный, вернулся в родное село. Отец его, неплохой тракторист, корить сына особенно не стал, рассудил правильно — нечего парню бездельничать, надо получать специальность. Одел его в старенькую рубаху и брючишки и посадил рядом с собой на трактор. Парень оказался смышленым, машину освоил быстро и уже через год работал самостоятельно. Принес в семью первые трудовые деньги. Теперь отец гордился им:

— Не хуже меня в машине понимает! Верткий такой. Работник что надо…

Приятно такое услышать. Но неожиданно отец прибавил:

— А сядем за стол — и тут не отстанет. Пьет как большой!

Оказывается, он учит сына не только у трактора, но и за столом. И еще радуется. Не дико ли это? Я не удивлюсь, если через несколько лет тот же «заботливый» отец схватится за голову:

— И когда испортился парень? Опять ни копейки домой не принес. Пропил все…

Есть отцы, которые угощают сынишку папиросами из своей пачки, играют в карты при детях, не ведут и ухом, когда у ребенка срывается «крепкое словцо»…

Иные отцы ограничиваются в воспитании «программой-минимум»: раз в полгода зайдут в школу, иногда заглянут в дневник сына, купят ему лыжи, дадут денег на кино, время от времени спросят нехотя, не отрываясь от газеты: «Ну, как дела?» Душа сына при этом так и остается для них «белым пятном».

А ведь кто, как не отец, призван ввести сына в мир здоровых мужских интересов? Мир этот многообразен и увлекателен. Подросток готов часами стоять у отцовского станка, наблюдая за ловкими движениями знакомых рук, он счастлив помочь отцу за верстаком, провести с ним ночь у костра на рыбалке, встретить утреннюю зорю у комбайна… Мир отца — это мир, в котором воспитываются смелость, выносливость, физическая сила и характер.

Настоящая близость отца с сыном… Если она есть, мальчишке не страшна улица с ее опасными иногда развлечениями. Доброе влияние отца, авторитет которого очень силен для мальчишки, станет сильнейшим противоядием против любых соблазнов.

…Стоял один из тех последних зимних дней, когда к полудню уже явственно ощущается солнечное тепло и противоположные стороны улицы словно лежат на разных широтах: на теневой похрустывает под ногами снежный наст, на солнечной капает с крыш и поднимается пар над черными проталинами мокрого асфальта.

Кто-то окликнул меня. Я оглянулся. Володя К. Я его сразу узнал, хотя он очень изменился. Когда-то это был маленький, бледный парнишка. Подходя к его парте, я клал руку ему на плечо и ощущал ладонью острые, хрупкие ключицы. Носил он полинялую рубашку защитного цвета и брюки с пузырями на коленях…

Теперь это высокий, широкоплечий, хорошо одетый мужчина. Все изменилось в нем, даже глаза сделались светлее. Или, может быть, другим стало их выражение — исчезла какая-то настороженность и затравленность?

Владимир катил детскую колясочку. Из голубого конверта выглядывало нечто розовенькое, курносое, со спокойно сомкнутыми во сне ресницами.

— Твой? — спросил я, пожимая сильную руку Владимира.

— У соседей одолжил, — засмеялся он.

— Мальчик? Девочка?

— Наследник.

Владимир рассказал, что он «токарит» на заводе по шестому разряду, окончил школу рабочей молодежи, недавно получил «благоустроенную хату». Показал три окна своей квартиры на пятом этаже. Жена работает учительницей. Приходится ей трудновато. Ребенок и школа. Вот и сегодня — воскресенье, а она сидит за тетрадками. Да и школьники сейчас, сами знаете…

Я невольно улыбнулся. Он заметил это и смутился:

— А вообще-то и мы вам досаждали. Было ведь дело?

— Было, — подтвердил я.

Впрочем, «досаждали» — слишком мягкое выражение, если говорить о самом Вовке. Казалось, он задался целью систематически нарушать все школьные порядки. В класс приходил без учебников и ручки. Вытаскивал из кармана перегнутую пополам тетрадку и огрызок карандаша, забивался в угол на заднюю парту, иногда писал или решал, иногда укладывал голову на крышку парты и делал вид, что спит. Или вдруг «просыпался», отковыривал от оконного стекла кусочек намерзшего льда, деловито совал его за шиворот сидевшей впереди девочке и, не обращая внимания на ее визг, снова укладывался «спать».

Однажды он принес мышь, и она прогуливалась у него на парте, привязанная за хвост ниткой… Однажды он остриг наголо школьного кота. Однажды… Но стоит ли перечислять? Некоторые его поступки трудно было объяснить только живостью темперамента или детской шаловливостью. В них проглядывала какая-то недетская озлобленность и, пожалуй, даже ненависть к окружающим. Я пробовал говорить с ним наедине. Он обычно молчал, иногда на его тонких бледных губах появлялась еле заметная пренебрежительная усмешка. Мне он был непонятен, хотя одно я видел ясно: мальчик очень одинок. Но почему?

Его мать я встречал чуть ли не каждый день. Она работала в совхозе, специальности, видимо, не имела. Я видел ее то с вилами, то с лопатой. Иногда пробовал поговорить с ней о сыне.

Она испуганно поднимала серые, как и у Володи, глаза, опушенные густыми ресницами, и, казалось, готова была заплакать.

— Я поговорю, поговорю… Он больше не будет. — И спешила уйти.

И вот весной Володя перестал ходить в школу. Я пришел к нему домой. Конечно, это следовало сделать раньше, но в то время я еще не знал, как много может сказать о человеке его квартира, его вещи, его быт. Да и разговор дома совсем не тот, что на улице или в классе.

Они жили на берегу Ушайки, недалеко от каменного карьера, в большой, старой избе, вокруг которой — ни двора, ни изгороди, ни поленницы дров. Лишь охапка хвороста у порога, видимо, только что принесенная из леса. В просторной грязной комнате — койка с погнутыми прутьями, табурет, голый стол, рваный сапог посреди комнаты. Два детских личика глянули на меня с русской печки. Мать шила, а Вовка толок что-то в большой деревянной ступке.

Я уселся на табурет, не зная, с чего начать. Слова о пользе учения, приготовленные для Вовки и его матери, застряли у меня в горле. Я не понимал ничего. Почему мать Вовки, молодая женщина, выглядит почти старухой? Что убило в ней волю к жизни, к уюту, к чистоте? Откуда в этом доме такая бедность, угнетенность, такое безразличие?

Я вспомнил свое отношение к Вовке, и мне стало мучительно стыдно. Вовке тоже было не по себе. Он взял удочки и ушел. Лишь тогда я смог поговорить с матерью. Она плакала. По ее отдельным обрывочным фразам я понял, как живет их семья.

Вовка — сын от первого брака. Теперешний муж терпеть его не может. Когда напивается, берет его за шиворот, как щенка, и выбрасывает на улицу. Звереет. Рубит топором вещи, бьет окна. Мать и сын спасаются у соседей. Пропивает и свою, и ее зарплату. Неделями не работает. Подолгу они нигде не живут. Полгода, в лучшем случае год. «Так и катимся по земле, словно ветер гонит…»

— И все-таки Володе надо учиться, — сказал я.

— А чем его кормить? — снова заплакала женщина. — Их три рта, да нас двое. Хорошо еще, соседи помогают…

— Почему вы не пожалуетесь? Ведь можно обуздать мужа…

Она только жалобно взглянула. «Видимо, любит его», — подумал я.

Теперь я удивлялся не тому, что Вовка, имея нормальные способности, плохо учится, а тому, что он вообще приходит в школу, хоть как-то отвечает на уроках и даже иногда готовит домашние задания. Стало ясно: ему и его матери нужны не убеждения, не слова, а конкретная помощь.

Судьбой Володи заинтересовался родительский комитет. Его семье помогли продуктами, мальчику купили ботинки и костюм. Участковый милиционер весьма внушительно поговорил с отчимом. Володя окончил школу, поступил в ремесленное училище. Опасный рубеж в его жизни был благополучно пройден. И вот теперь я встретил его в Томске…

Иногда нам, учителям, кажется, что наши воспитательные усилия не приносят пользы. Мы беседуем с учеником, даем ему хорошую книгу, возбуждаем в нем добрые мысли и стремления, а отдачи как будто нет. Смотришь: утром ученик читал стихотворение о вежливости, а вечером подрался с товарищем. Или на классном собрании громил отстающего, а назавтра сам получил двойку. Бьешься, бьешься с каким-нибудь Володей или Петей, руки опускаются. Неужели ничего не получится?

Это, конечно, неверно. Отдача обязательно будет, только, может быть, увидишь ее не сразу. Ведь взгляды и привычки иного школьника формировались в течение долгих лет под влиянием семьи, дурных приятелей, улицы, их не вытравишь двумя-тремя душеспасительными беседами. Нужен долгий и последовательный труд не одного, а многих воспитателей и всего школьного коллектива. Взять того же Владимира. Ведь именно школа спасла его для нормальной человеческой жизни. Геометрия и алгебра воспитывали его мышление, физика и химия раскрывали смысл окружающих явлений, география манила в далекие страны, рассказы учителя о Родине укрепляли любовь к родной земле. Вся обстановка школы, доброжелательная, тактичная манера общения учителей друг с другом и с учениками формировали изо дня в день его характер, служили противоядием в борьбе с дурным влиянием семьи. И хотя очень сильна была у мальчика обида на отчима, хотя постоянные моральные потрясения угнетали детскую психику, отделяли Вовку от обычных ребячьих игр и интересов (вот откуда угрюмость и замкнутость), все же школа не позволила мальчику озлобиться окончательно, хотя и пришла на помощь с большим опозданием. А потом наше доброе дело продолжили ремесленное училище, завод, рабочий коллектив, комсомол — и в результате передо мной совсем другой человек.

Прощаясь, Владимир сказал:

— Учиться надо. Вот Петр подрастет, — он кивнул в сторону голубого конверта, — Зинаиде посвободней станет, начну готовиться в политехнический. Ведь не поздно еще?

— Нет, конечно.

В это время к нам подошла молодая женщина.

— Это моя Зина, — сказал Владимир.

— Очень приятно.

— А вы, наверное, учитель Володи? Я так и думала. Зайдемте к нам.

— Нет, спасибо, — отказался я. — Как-нибудь в другой раз.

Вовка пожал мне руку, Зина кивнула, и они продолжали путь — мужчина, женщина и наследник — солнечной стороной улицы.

Иногда дети держатся отчужденно по другим причинам… В тот вечер, направляясь в школу, я еще раз встретил Женю К. Каждый отпуск он проводит в родном селе. Накануне он приходил в учительскую проведать преподавателей, а теперь я увидел его на крыльце родительского дома. Женя был в нейлоновой белой рубашке, праздничный, тщательно выбритый. Из-за его спины в полуоткрытую дверь неслись звуки баяна и веселые голоса — вероятно, собрались гости. А перед парнем стояла Анна Панкратовна, мать его школьного друга, в поношенной стеганке, повязанная темным платком. Я понял, что она пользуется случаем расспросить Женьку о своем сыне. Парень уговаривал ее:

— Да что мы стоим на крыльце, тетя Аня, зайдите посидеть.

— И не проси, — отмахивалась она, — не до гулянок мне. Ты скажи только, как он там?

Женька достал папиросу, безуспешно попытался раскурить ее на ветру, скомкал, бросил на землю.

— Ну, ладно, в двух словах… Город, что надо. Все условия. Мы в палатках уже не жили. Пришли, можно сказать, на готовенькое. Гришка квартиру двухкомнатную получил…

— Двухкомнатную?!

— Это, как положено — жена есть и наследник народился. Значит, двухкомнатную.

— Назвали-то как?

— Дмитрием.

Анна Панкратовна концом платка вытерла слезу.

— Дима, стало быть. А сам-то приехать не сулился?

— Об этом ничего…

За спиной парня раскрылась дверь. Кто-то потянул его за рукав в комнату.

— Заходите завтра, — только и успел выкрикнуть он.

И вот вместе с Анной Панкратовной я иду переулком. Она рассуждает будто сама с собой:

— А может, послать гостинчика с Женькой? Должна же в нем когда-нибудь совесть пробудиться?

И, словно только теперь заметив меня, обращается почти со стенанием:

— Вот вы учитель. Ну, скажите, откройте мне секрет — пошто он такой? Ведь на ваших глазах его ро́стила. Что он, окромя добра, от меня видел? Или не сыт, не обут был? Все для него. Все для него.

Не в силах идти дальше, она прислоняется к забору и рыдает.

— Анна Панкратовна, успокойтесь, — говорю я.

А что еще ей сказать? Действительно, сын ее, Григорий, вырос на моих глазах. Помню, как он учился ходить на зеленой траве вот этого самого переулка. И ее тогдашнюю помню — красивую, беспечную. А насчет «все для него» — этого вспомнить не могу.

Конечно, голодом она сына не морила, и босиком он у нее не бегал, но и заботы настоящей мальчонка не видел. Вырос он как будто в семье, а по сути дела, без семьи. Так было заведено у Никандровых, что каждый жил сам по себе. Отец всю жизнь работал то там, то здесь, в семейные дела почти не вникал. Сама Анна тоже мало ими занималась. Ни варить, ни стряпать не любила — то у матери своей перекусит, то у какой-нибудь из многочисленных приятельниц. Света в детском саду питалась. Люда, средняя, больше вообще у бабушки жила. А Гриша был предоставлен сам себе. Приду к нему, а он картошку чистит, варить собирается или сидит и хлеба ломоть в банку с вареньем макает. Дома не топлено, не белено, полы грязные — сарай, да и только.

Как учился Гриша? По-разному. Не любил литературу, историю, ботанику, зато увлекался физикой и математикой. Начав решать задачу, уже не мог от нее оторваться. Тут проявлялись и настойчивость его, и сила воли. Любил мастерить. Электрические схемы собирал, как ребята говорили, «с ходу».

Помню Гришу учеником первого класса. Однажды на каком-то школьном празднике дети бегали, шалили, наслаждались конфетным изобилием, а он стоял у стены маленький, одинокий, с кулечком нетронутых конфет в руке. Я подошел к нему — оказалось, мама обещала прийти и не пришла, а без нее праздник не в праздник.

В тот вечер Анна Панкратовна так и не появилась в школе. Пришлось попросить старших девочек проводить малыша домой. Тогда я впервые подумал, что Гриша обделен лаской и вниманием. И догадка эта потом подтвердилась. Мать не купила ему портфельчика — книжки, тетради, идя в школу, он затыкал под пояс. В старших классах у него не было спортивного костюма для уроков физкультуры, не купили ему лыж. Он приходил в школу с неостриженными, грязными ногтями, с затылком, заросшим длинными волосами.

Мне, как классному руководителю, не раз приходилось беседовать с Анной Панкратовной, часто бывать у них дома, и, в конце концов, всем, чем надо, она сына обеспечила, но этого удалось добиться с трудом. Придешь иногда — разговаривать не хочет, и немало нужно потратить терпения, чтобы она тебя выслушала внимательно. Достиг ли я чего добивался? Формально — да. Гриша не выглядел заброшенным, был аккуратно и чисто одет, вовремя накормлен, но душевной теплоты дома ему по-прежнему не хватало.

А когда мальчик перешел в восьмой класс, появилась другая беда. Если до этого Анну Панкратовну никак нельзя было зазвать в школу, то теперь мы часто видели ее в кабинете директора или в учительской.

— Что делать? Ума не приложу. Нисколь не слушает меня. Ни в чем не помогает. Живет, как барин какой.

Мы беседовали с сыном, объясняли, что матери надо помогать, но наши слова его мало трогали. А помощь Анне Панкратовне была особенно нужна — отец в это время ушел из семьи к другой женщине, и Григорий оставался в доме за старшего.

Потом отец вернулся — потускневший, постаревший, какой-то пришибленный. Жена простила, а сын, должно быть, нет. С тех пор он стал звать отца на «вы».

Что ж из себя представлял Гриша? Эгоистом его назвать нельзя. Он не помогал дома, но с удовольствием брался за любую работу в школе: развешивать ли первомайские флаги, чинить ли изгородь, сажать деревья — везде он первый. Вспоминается такой случай: ученики убирали картофель на пришкольном участке. Неожиданно в небе застрекотал вертолет — в то время это было большой редкостью. Вертолет пошел на снижение и опустился где-то на берегу реки. Ребята побросали ведра и побежали смотреть это чудо авиационной техники. Лишь один Гриша, как ни в чем не бывало, продолжал выкапывать клубни и складывать в ведро. Может быть, правильно он поступил, но как-то не по-детски.

Что еще вспоминается? Он любил читать. Много читал об Отечественной войне, о партизанах. Никогда ни на кого не жаловался — ни на товарищей, ни на родителей. Не обижался. А для обиды были поводы. Мы знали не все, но кое-что бросалось в глаза. Когда в восьмом классе в зимние каникулы все ребята отправились на лыжные соревнования, отец заставил Григория ехать с ним по сено. А летом, когда выпускники отправились на экскурсию в Москву, ему одному родители не дали денег.

Запомнил я, как он получал свидетельство об окончании школы. Мы обставили это событие насколько возможно торжественно. Стол, покрытый красной скатертью, букеты огоньков, похвальные грамоты, книги на память. Выпускники собрались в небольшом зале. Фактически это не зал, а большой коридор между классами, шагов двадцать в длину. И их надо было пройти от стены, где стояли скамейки, до красного стола, за которым сидели учителя. Пройти перед глазами товарищей и почувствовать их взгляды, особенно девочек, — они-то все умеют заметить и оценить. И Григорий прошел эти двадцать шагов, смущаясь, излишне твердо шагая в старых, разбитых ботинках. И я почти физически ощутил, как жгут ему ноги эти разбитые ботинки. Почему же мать не позаботилась тогда, чтобы сын был одет соответственно торжественному моменту?

…Анна Панкратовна зазывает меня в дом.

— Давненько у нас не были. Зайдите.

И в доме опять разговор о Григории. Вот его фотография — он в военной форме. Вот последнее письмо — уже пожелтевшее. Удочка, с которой он ходил на озеро. Не сошла еще щербинка с кухонного ножа — однажды он пробовал перерубить им гвоздь.

Анна Панкратовна спрашивает:

— А как вы посоветуете? Послать ему гостинчика? Или не заслужил? Как уехал на Север — ни строчки. И за два года ни копейки. Как быть? Через суд стребовать?

Я сижу и думаю — что ответить? Конечно, суд вынесет справедливое решение. Престарелым родителям будут идти деньги по исполнительному листу. Только разве такие горькие деньги ей нужны? Иного она хочет. То, чего ни по какому исполнительному листу не «стребуешь». И постепенно я понимаю, что ответа она от меня и не ждет, просто хочется ей посетовать вслух, убедить и себя и меня, что во всем виноваты не они с мужем, а их выросший сын.

— А Люда как? — интересуюсь я.

Анна Панкратовна сокрушенно вздыхает:

— О Людке и не спрашивайте. За что только нам такое наказание? Не знаю. Как уехала в этот самый… Как его?

— Златоуст, — подсказываю я.

— Вот, вот… Как уехала, так и с концом. Как в воду канула. Где этот город? Шибко далеко? Слышали, будто замуж вышла. А может, брехня одна? Ни с какой стороны никому мы не нужны. Может, дите у нее народится, тогда сгодимся — нянчить.

— А младшая? — спрашиваю я.

— Светка-то? Тоже мало доброго. Выросла прынцесса — дыхнуть боимся. Приедет в субботу — не знаем, что на стол поставить, на что ее спать уложить. Все не по ней.

— Почему принцесса?

— А иначе как назовешь?! Была — вы помните какая? А нынче перекрасилась в рыжую. А нам, старикам, не то что свое мнение сказать, а посмотреть, как хочется, нельзя. Только вошла, шляпчонку скинула и сразу на нас вызверилась: «Вы что, спрашивает, на меня уставились? Или не узнаете?» А узнать-то ее мудрено. Хоть бы написала, предупредила, что так, мол, и так, сменила обличье, а то как снег на голову.

Анна Панкратовна невесело смеется и вопросительно смотрит на меня. Свету учил я четыре года. Хорошая была ученица, старательная и честолюбивая — никак не терпела, чтоб у нее что-нибудь хуже, чем у других. Недавно мы с ней встретились, разговорились. С увлечением рассказывала о своей учебе в техникуме. Не раз видел ее в клубе. Держится скромно, с достоинством. Никогда б не подумал, что дома она «принцесса».

Анна Панкратовна спрашивает меня, теперь уже не только о Григории:

— Пошто они такие?

Я бы мог ей самой высказать много упреков, но слова мои уже ничему не помогут. Могли бы помочь лет пятнадцать назад, да не слушала она тогда советов. Была Анна Панкратовна в те годы совсем другая. И не Панкратовна, а просто Аня. И больше всего думала тогда Аня о нарядах и развлечениях. По неделям «гуляли» с мужем, иногда уезжали в соседние деревни на несколько дней, бросая дом и хозяйство на малых детей.

А теперь у Анны Панкратовны голова в седине, да и здоровье пошатнулось. Нынче не до гулянок. Потянуло к покою, хочется уюта, не квартирного, не тряпичного, а душевного. В смысле материальном живет она, вроде бы, не хуже людей. Одно печально — подошла старость, и остались они одни со стариком. Все чаще не спит она ночами. И мысли все о детях…

Выросли они неплохими людьми. Учатся, работают, их уважают. Нет у них только одного — чувства принадлежности к своей семье. Оно не воспитано в них. Да и неоткуда было взяться этому чувству кровной связи с самыми близкими людьми. Теперь уже ни Грише, ни его сестрам не привьешь ни привязанности к семье, ни любви к родителям. В лучшем случае они будут исполнять свой долг по отношению к ним — давать деньги.

Чувство принадлежности к семье возникает в раннем детстве, затем крепнет в растущем человеке и становится чертой его характера. Воспитание в семье — это первые контакты маленького человека с обществом. Именно в ней он начинает чувствовать свою принадлежность к коллективу. И это чувство связи с людьми будет потом расширяться и наполняться все более глубоким содержанием: сначала семья, потом коллектив детского сада, класса, школы, института или цеха. Наконец, чувство принадлежности своей стране, своему народу, его истории. Так складывается социальный фундамент личности. А истоки его в маленькой ячейке общества — семье.

Вот что мне хотелось сказать Анне Панкратовне.