Звук, который ты захочешь услышать

Глава 3

Как выяснилось, Синицын снял небольшой домик на окраине, который казался случайно сохранившимся кусочком Пиллау [1] с маленьким садом на заднем дворе — в нем даже стекла в окнах сохранились от прошлой жизни. Скорее всего, от неизбежных для завоеванного города неприятностей его спасло то, что в нем поселился кто-то из командования.

— Здравствуйте, Иохель Моисеевич, — поприветствовал Синицын доктора. — Проходите, тащ майор, помыться с дороги, пообедать чем бог послал. Вещи твои я из гадючника, в котором ты жил, забрал. Всё почистил, погладил, ничего не пропало.

Синицын вел себя так, будто они расстались накануне и он продолжил заниматься тем, чем должен: заботиться о чистоте, пище и уюте.

— Здравствуй, Сидор Иванович. За заботу спасибо. Помыться, это хорошо, а то я после этих путешествий уже чесаться начал.

— Так вода горячая есть, я подготовил. Утром как узнал, что пароход твой прибывает, так и начал готовиться. Вот и ванная, — он приглашающе распахнул дверь. — Всё на месте, мыло, мочалка новая, вот полотенце свежее. Мойтесь, тащ майор, белье принесу сейчас.

Мыться одной рукой было ужасно неудобно, но Иохель упорно тренировался, понимая, что чужие руки, с помощью которых можно будет помыться, найдутся не всегда.

Синицын закончил накрывать на стол одновременно с выходом доктора из ванной, Иохель услышал звякнувший о тарелку прибор.

— Ну вот, теперь пообедать, и все слава богу будет, — сказал Синицын, наливая в тарелку густой суп, от которого пахло давно забытым домашним уютом. — Водочки налить?

— Не надо, от водки голова болеть будет, — остановил Иохель Сидора.

— Ну и хорошо, а то водка тут дрянная, тащ майор.

— Так зачем же ты мне ее налить хотел?

— А другой ведь нет. Если выпить хочется, то и такую проглотишь.

— Прячь свою водку, Синицын. А суп вкусный, спасибо, — сказал Иохель, у которого горячая еда вызвала просто зверский аппетит. — Рассказывай, что там дома.

— А что рассказывать, как было, так и есть. Как телеграмму получили, Мария Ароновна, конечно, поплакала немного, а потом и говорит, мол, давай, Сидор, собирайся, раз сынок мой тебя зовет, так ты там должен быть ко всему готовым. А мне что, я чемоданчик собрал и поехал, много ли ума на то надо? А сестрицы Ваши, Иохель Моисеевич, тоже в порядке, деточки их здоровы, мужья трудятся. Приедем, сами увидите. Вы сейчас отдохните, а я схожу билеты до Москвы на завтра закажу.

— Какие билеты, Синицын? Мне еще надо из пароходства уволиться, а это не один день.

— Уволиться и по почте можно, я уже договорился, документы в Арзамас пришлют. А сейчас вот заявление только напишите, вот образец, я отнесу, там девчата хорошие, всё сделают.

Гляуберзонас давно заметил, что где бы ни появлялся Синицын, через очень короткое время он становился очень хорошим знакомым всяким писарям, каптерщикам, телефонистам и прочим нужным людям, которые оказывали ему (а через него и Иохелю) всякие мелкие, но нужные услуги вне очереди. Как Синицын рассчитывался, Иохель никогда не интересовался, воспринимая это приятным плюсом, уравновешивающим постоянное брюзжание ординарца. Вот и сейчас, Гляуберзонас был уверен, что и девчата из отдела кадров, и кассиры на вокзале, и неизвестные, сообщившие о прибытии парохода, и дворник, и еще куча всякого народа уже участвовали, сами о том не подозревая, в созданной Сидором Ивановичем системе.

Решать ничего не хотелось, желание было — отдаться течению и хотя бы на время про всё забыть. Иохель написал заявление, отдал Синицыну и отправился спать на старинную кровать, настолько широкую, что на ней легко уместились бы и четыре Иохеля.

* * *

Большую часть дороги до Арзамаса доктор проспал. Вроде и не ощущалось никакой слабости, но стоило только прилечь, и глаза тут же закрывались. Синицын где-то на краю слуха ругался с проводницей из-за холодного чая, будил его, они этот чай пили, чем-то закусывали, обедали в вагоне-ресторане, а после этого он опять проваливался в сон. «Спи, тащ майор, — сказал Сидор, — это гадость вся из тебя выходит, потому и в сон клонит».

В Арзамас они приехали рано утром, неожиданно для мамы — Иохель категорически запретил Синицыну сообщать ей о приезде. Впрочем, Сидор особенно и не спорил, а согласился с доктором, как показалось Иохелю, даже с некоторым облегчением.

Мария Ароновна, сразу же, едва успев поздороваться с сыном, начала бурную деятельность. Казалось, что она присутствует одновременно везде. Синицын, сославшись на усталость с дороги, тут же ушел к себе домой. Мария Ароновна дважды заставила Иохеля рассказать всю историю с подробностями, которые он смог вспомнить только сейчас. Она бы послушала рассказ (кусок истории с участием Андрея остался за кадром, Иохель понимал, что расспросы об этом точно затянутся на несколько суток) и в третий раз, но прекратил это уже Иохель, запросив пощады и еды.

Следующие дни прошли в визитах к родственникам, походам в поликлинику, где ему на всякий случай по старой памяти написали страшный диагноз, как сказал главный врач после стопки коньяка, «занимайся своими делами сколько надо, а мы потом напишем, что выздоровел, когда скажешь».

Через неделю Иохель заскучал. Безделие начало надоедать. Он пересмотрел свои старые учебники, исправил старую статью и отправил ее в «Вестник хирургии» в качестве пробного шара, а также написал знакомому раввину письмо с просьбой сообщить обстановку.

Арзамас Иохеля тяготил. Хотелось что-то делать, но здесь ему предлагали только место преподавателя в медицинском училище. Он уже привык сидеть под яблоней за домом после обеда и читать, но последние три дня что-то никак не давало ему перешагнуть восьмидесятую страницу «Анны Карениной», на которой его неизменно клонило в сон. Попытки найти «Лунный камень» и узнать, чем же там всё кончилось, не увенчались успехом: единственный экземпляр из городской библиотеки взяли почитать около полугода назад и не вернули.

Вот и сейчас он сидел в саду, уткнувшись в книгу и решая, что почитать еще, потому что страдания зажравшейся дамочки его не трогали совсем. Из полудремы его выдернул голос Синицына:

— Иохель Моисеевич, вставай, тебя там чухонец какой-то спрашивает.

Сонливость, навеянная бессмертным произведением зеркала русской революции [2], улетела, как и не бывало. Иохель вскочил из мягкого кресла, едва не зацепив головой ветку яблони. «Анна Каренина» улетела в траву.

— Что за чухонец? Где он? Что сказал?

— Да ничего не сказал. Вас спросил, а стоит у калитки, дылда белобрысая.

Иохель, не слушая дальше, чуть не бегом помчался к калитке. Там действительно стоял высокий блондин, по внешнему виду — явный прибалт, державший в правой руке средних размеров мешок.

— Sveiki, — поздоровался доктор на литовском в надежде порадовать земляка, если тот литовец.

— Здравствуйте, — с ужасным акцентом сказал незнакомец. — Я эстонец, не говорю на литовском, извините.

— Vabandage mind, — сказал Иохель. — На этом мой эстонский кончается. Тогда давайте говорить по-русски. Проходите в дом, пожалуйста.

Незнакомец прошел за Иохелем в дом и они сели в той комнате, которую Мария Ароновна отвела под гостиную. Мешок эстонец притащил с собой, не став оставлять его в прихожей.

— Я — Иохель Гляуберзонас, — представился доктор. — Пообедаете с дороги?

— Меня зовут Оскар Ундер, — в свою очередь представился гость. — Я не голоден. Чай, если можно.

— Синицын, чайник поставь, пожалуйста, — крикнул Иохель.

— Меня попросили передать посылку. Кто отправитель, я не знаю, мне сказали, Вы сами знаете. Так что — вот, — он пододвинул мешок поближе к доктору, — теперь это Ваше.

Конечно же, Иохель догадывался, кто отправитель посылки, настолько интересной, что ее не доверили почтовой службе, а отправили через полстраны нарочного. Впрочем, как раз почтальона эта ситуация не смущала нисколько. Он не спеша выпил две чашки чая, съел несколько пирожков с капустой, испеченных утром Марией Ароновной при помощи Синицына (процентов девяносто всей работы) и удалился, неспешно и с достоинством.

Мешок был завязан так хитро, что Иохель решил не копаться, а разрезать мешок.

— Сидор Иваныч, дай ножик, — попросил он.

— Да я сам, — ответил Синицын и одним движением разрезал веревку.

Иохель тут же начал доставать из мешка книги. Всего получилось одиннадцать разрозненных томов из собрания сочинений Маркса и Энгельса.

— И зачем его было тащить неизвестно откуда, — пробурчал Синицын, — этих Марксов и у нас в писчебумажном девать некуда.

— Это правильный Маркс, — ответил доктор, открыв книгу, лежавшую в стопке верхней и прочитав заголовок «Mind Body Healing and Rehabilitation» [3].

Беглый осмотр показал, что все книги напечатаны на тонкой папиросной бумаге, в один том основоположников учения влезало тысячи полторы страниц убористым шрифтом. Две трети текстов были на английском, оставшееся — на русском. Ни одной титульной страницы с годом издания или фамилией автора не было.

* * *

Почти неделя ушла на каталог полученного. Английский текст оказался труднодоступным: многие слова оказались просто непонятными. Русские тексты были относительно понятны, а одна книга оказалась сборником лекций для неподготовленных слушателей, где разжевывалось всё на уровне школьников.

С нее Иохель и начал. На первый взгляд всё было просто и понятно, но как только процесс перешел в практическую плоскость, тут же начались трудности.

Раппорт [4], описываемый автором как элементарное упражнение установить никак не удавалось — ни с Сидором, который сидел неподвижно, ни с мамой, которая сидеть не собиралась и понять важность упражнений не хотела. Уже и Сидор, выспросив про суть явления, заставил Марию Ароновну просыпать муку, а Иохель всё бился с этим проклятым раппортом и никак не мог его установить.

Но как же правы оказались диалектические материалисты, рассказывающие о непременном переходе количества в качество [5] — в один прекрасный день у него всё, начало получаться. С этого момента обучение пошло как по накатанной дороге. Иохель сам не мог нарадоваться своим достижениям, хотя и понимал, что впереди еще очень много всего.

Кстати пришла и весточка от московского раввина. Ветры в кремлевских коридорах начали дуть в другую сторону, евреев перестали считать виноватыми во всех бедах и можно было осторожно возвращаться к нормальной жизни.

Иохель начал собираться в Москву. Сначала на разведку, а потом, если повезет с работой, то и постоянно. На свет божий были извлечены фронтовые награды («Знамя» за отбитый налет непонятно откуда взявшихся немцев, «Отечественная война» второй степени за вылеченного маршала и три медали), грамоты, дипломы и прочее необходимое при поисках работы. Синицын, когда он отправлял его на вокзал за билетом, вдруг посмотрел на Иохеля и сказал:

— Тащ майор, я с тобой.

— А как же вот это всё, дом твой, хозяйство?

— Какое хозяйство, Иохель Моисеевич? Три курицы и два кролика? Да их Мария Ароновна оприходует в два счета. Если честно, тащ майор, я тут устал. Мама твоя, она, конечно, женщина очень хорошая, спорить не буду, но… ты не обижайся, но очень ее много вокруг.

Иохель Сидора понимал. Мария Ароновна могла утомить своей заботой кого угодно. Опять же, бытовые вопросы Синицын решал намного лучше его. С ним жить будет легче.

— Значит, бери два билета, так и быть, — сказал Иохель. — Собирайся. Поедем в Москву.

* * *

Столица встретила их неприветливо. Раннее утро брызнуло им в лицо холодным дождем и пронизывающим ветром, совсем не подходящим для начала июня.

— Ты, Иохель Моисеевич, здесь подожди пока, — остановил доктора на выходе из вокзала Синицын. — Чего под дождем мокнуть? Я сейчас схожу, насчет квартиры разведаю.

Сидор искал квартиру долго, Иохель уже было начал переживать за своего спутника. Но с Синицыным ничего не произошло. Наверное, он просто перебирал все возможные варианты и торговался за каждый рубль.

Маклер отвел их в коммуналку на Новой Басманной, показал комнату, забрал деньги и отдал ключи. Так Иохель снова стал москвичом. Конечно, предстояли хлопоты с пропиской и прочим, но он был уверен, что для Синицына это не станет большой проблемой. Комната была большой, с двумя окнами, перегороженной посередине двумя шкафами, и двумя полуторными кроватями с продавленными сетками. Ближе к входу стоял круглый стол, покрытый скатертью из такого потертого бархата, что разгадать первоначальный рисунок на ней было невозможно. Список мебели в комнате завершали три разномастных стула и расшатанный табурет. Кроме них, в коммуналке было еще одиннадцать комнат, громадных размеров кухня и один туалет с ванной.

— Да, не хоромы, — сказал Синицын, — но ты не переживай, тащ майор, занимайся своими делами, а уж где жить я найду, не успеешь глазом моргнуть.

Иохель наскоро умылся над тазом, найденным в одном из шкафов, надел свежую рубаху и пошел на разведку. Требовалось решить два вопроса: можно ли где-то официально применить полученные знания и где найти переводчика с английского с уклоном в медицину.

С переводчиками Иохель в своей прошлой московской жизни знаком не был, поэтому их поиски он отложил на потом. Зато по поводу метода получить оценку казалось нетрудным. Ребята с кафедры факультетской хирургии, куда Иохель обратился за помощью, в один голос посоветовали профессора Гуревича, заведующего кафедрой психиатрии в Первом меде. А Коля Пахомов, с которым Иохель был знаком с сорок второго года, взялся отвести его на место и познакомить с Гуревичем.

— Пойдем, здесь недалеко, мне как раз в ту сторону, зайдем, поищем его.

Пока шли, разговорчивый Коля успел рассказать Иохею все новости, о которых тот не успел узнать на кафедре, в том числе и о замужестве профессорской дочки, променявшей безвестного еврея с туманными перспективами на инспектора горкома партии, чьё будущее виделось не в пример яснее и приятнее.

Гуревич и вправду оказался на месте, даже искать не пришлось, он сидел во дворе клиники в беседке и что-то читал.

— Михаил Осипович, здравствуйте, вот тут наш коллега хотел пообщаться с Вами. Знакомьтесь, Иохель Моисеевич Гляуберзонас, он с нами сотрудничал одно время. Да он сам про себя расскажет. А я побегу дальше. Приятно было встретиться, — и Пахомов быстро пошел к выходу со двора.

— Ну здравствуйте, Иохель Моисеевич. Проходите, присаживайтесь, — Гуревич, пожилой уже мужчина лет семидесяти, с седой головой и черными усами, улыбнувшись, показал на место рядом с собой. — Что за проблемы у Вас? Нужна моя помощь? Вы рассказывайте, не стесняйтесь.

— Спасибо, — сказал Иохель, садясь рядом с профессором. — Нет, Ваша профессиональная помощь мне пока не нужна. Я до недавнего времени служил судовым врачом и имел доступ к разной зарубежной периодике. Мне бы хотелось узнать Ваше мнение об одной методике, о которой я случайно прочитал в одном журнале. Я не психиатр, но мне это показалось любопытным.

— Вы о себе хоть немного расскажите, а то я ведь Вас не знаю совсем, — перебил его Михаил Осипович, отложив в сторону свое чтение.

— Да что рассказывать, закончил институт в Каунасе в тридцать пятом, в сорок первом успели уехать, увез семью в Арзамас, потом на фронт попал, медсанбат, войну в госпитале фронта закончил. Уволили в запас, работал хирургом в Боткинской больнице, ну а потом…, — Иохель замолчал, подбирая слово для обозначения того бедствия, которое вытолкнуло его с работы, но профессор кивком дал понять, что понимает, о чем речь, — потом судовым врачом, пока травма не списала на берег. Сейчас вот в поиске пока.

— Что же, рассказывайте, что Вы там вычитали, — сказал Гуревич.

Иохель рассказал. О наведении транса, групповой терапии и прочем, что он успел узнать за это время. Гуревич что-то записывал, уточнял, иногда просил повторить сказанное.

— Очень интересно. И перспективно. Я бы даже сказал, достойно всяческой похвалы. Значит, Милтон Эриксон… Надо запомнить это имя. Но знаете, Иохель Моисеевич, вот мой Вам совет. Никому и никогда об этом больше не рассказывайте. В этой стране, я имею в виду. А то не избежать Вам неприятностей. Вы успокойтесь, — усадил он вскочившего Иохеля. — Чтобы Вы не подумали, что старый еврей, сидящий перед Вами, жулик и хочет украсть метод себе. У меня достаточно званий и наград, я уже пожил и мне ничего от жизни уже не надо. Хотите, езжайте в Ленинград, найдите там Раису Яковлевну Голант, она умная женщина и очень любит всё новое в науке. Расскажите ей то, что рассказали мне и послушайте ее ответ. Боюсь, скажет она то же самое, что и я. Как только Вы расскажете об этом в каком угодно научном собрании психиатров, Вам тут же зададут вопрос, насколько вот это всё совпадает с павловскими позициями в советской психиатрии, а узнав, откуда Вы это взяли, тут же обвинят в преклонении перед американской лженаукой [6]. Официальная психиатрия будет против, то, что Вы рассказываете, слишком у многих вызовет недовольство. Так что лучше молчите.

— Спасибо за совет, Михаил Осипович, и за Ваше время, — Иохель встал, понимая, что сказано всё и пора уходить и не мешать занятому человеку.

— До свидания, Иохель Моисеевич, — профессор тоже встал, протягивая ему руку.

Гляуберзонас пошел к метро. Конечно, сказанное Гуревичем было неприятно, но, немного зная научную среду, Иохель понимал, что такой исход наиболее вероятен. Вдруг он вспомнил, как посылал по матушке чекиста вместе с генералом Яшкиным и накатила веселая злость. «Нельзя, значит, официально? Ну и хрен с вами, буду действовать неофициально. Отчетности меньше».

_____________________

[1] Балтийск до 1946 года назывался Пиллау.

[2] Любой и каждый, получавший образование при советской власти, знал о существовании работы В.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». О чем там писал вождь мирового пролетариата, я (как и подавляющее большинство сограждан) знать не знаю, а название работы помню.

[3] Седьмой том сочинений Милтона Эриксона носит такое название.

[4] Я постараюсь не злоупотреблять специфической терминологией, книга не об этом. Впрочем, любопытствующие могут поискать самостоятельно что-нибудь вроде «НЛП для начинающих» и проникнуться.

[5] Для тех, кто не помнит: диалектический материализм — официальная религия СССР, ни один студент мимо изучения марксистско-ленинской философии не проходил. Закон перехода количества в качество — один из основных религиозных догматов.

[6] В 1950 году РИ именно в этом обвинил Гуревича, Голант, Шмарьяна и других психиатров Андрей Владимирович Снежневский, изобретатель вялотекущей шизофрении, после чего обвиняемые были быстренько уволены со своих постов. Прежние заслуги (весьма весомые, Гуревич — основоположник советской детской психиатрии, Шмарьян — один из отцов нейропсихиатрии) никто не вспомнил.