Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Мы заправились и погнали наконец так быстро,

что впрыскивали бензин прямо в модемы,

вгоняли электрический динозаврий сок с размаху

в мозжечок

сквозь дырку в черепе, наскоряк побитую

лазером, чтоб розетка

ввинчивалась в самую кость, —

так внутреннее сгорание не разнесет

нам кипящую мозговую жижу

по всей карте пепла,

на которой мелкий шрифт (который никто

никогда не читает)

гласил: Стойте!

Поздно.

Уже никак.

Миля за милей

мимо летят опустошенные поля.

Теперь мы знаем так много,

что знание опрокинуло познание,

и открытия налетают так быстро, что не осмыслишь.

Слишком много точек в логической модели,

где как бы в точку — это делать из точек Бога,

а из их соединения —

порождающую силу

для новых точек, которые вдруг захочешь создать —

может, торговать, как дикими лошадьми,

что спариваются под дождем на границе лесов.

Выдуто, распродано, сношено —

будто электромагнитное поле вдруг смигнуло, щелкнуло

или схлопнулось через жопу

хлобысть в бродяжий спад, плюх,

и наобум относительное давление падает — ух,

тут и смещающийся центр хаоса —

для нас не столько квантовый шлеп,

сколько понтовый скок, что не вполне достиг

даже края Рая,

почти реконструированного

из первоначальных кусков,

несмотря на то, что инструкцию выбросили вместе

с коробкой.

Нас бросили там, где мы оказались:

перегоревшие в лабиринте крысы, уже не выбраться

из углеродных клеток,

крутятся в гиперпространственных доменах,

как биоботные белковые цепочки,

пристегнутые к тем же точкам, что мы наделали,

и к любой обнаруженной точке.

Однако ж мы поразительно невдалеке

от божества, можно докричаться,

несмотря на бесхребетный цинизм

и калечащую иронию нашего века.

Ему исполнился полтинник в полумесяц начала марта,

и после десятка лет без снов

— пустого, недостижимого или просто ничем не памятного —

он увидел сон в ту ночь рожденья — о карманном

чудище Чаризарде.

Зарядившись пламенем, Зард в своем пироманьем раже

набрал столько очков, серьезно поражая мишень

многонационального капитализма,

что несколько свежих слияний вообще-то разлились.

Стало быть, для него сон был хорош, добр

бесстыдно и неограниченно —

накопившаяся ярость высвободилась пылающим разором,

тут, конечно, не без первобытного шарма —

но чувак, понимаешь, это ж, типа, фантазия,

залетный залет в Высокое Одиночество

и прочие пункты назначения,

увы, не реальные:

боль убиваешь пилюлями

и пытаешься поверить, что однажды вступишь

в эту мифическую веселую шайку

бандитов-троцкистов, что бродит по горам,

освобождая богатеев от нераспределенных излишков

и раздавая их беднякам.

Черт, в его возрасте надо лишь верить,

чтобы даже стремиться к безгрешности

в этом обрюзглом позорище культурного потреблятства

с его запертыми дверьми и дешевыми восторгами.

Спайсер, ты возжег лампаду:

в центре творенья

вопиет тяга к забвенью.

Да и кто поставит тебе на вид,

если ты наконец сдашься

и нафантазируешь шамана на коленях

с обсидиановым ножом,

чтоб резать глотку псалмопевцу.

Тот умоляет: «Нет. Прошу тебя. Я лютеранин».

Шаман улыбается по-доброму и рассекает

сонную артерию, поясняя

эдак по-дзэнски невнятно — научился по фильмам

о боевых искусствах:

«Ага, а я — сумчатое».

Врубись, какие у него непостижимо четкие

деконструированные удары,

но кровь есть кровь, на что бы ни указывал стиль,

и кровь эта мешается с бензолом в горящей реке,

дым клубится вокруг плутониевых дверных ручек

и тут же ослепляет десятифунтовых крыс,

что кормятся в помойных своих яслях.

Чтоб избежать всей этой мутирующей пакости —

нафантазированной, не забыл? —

шаман, оседлав тучи с лососевыми брюшками,

отплывает прочь на закате, пока не оседает

высоко на широколистном клене в глубине глухомани.

Сто лет шаман собирает кровь через спутанные

корни дерева,

вытягивает ее из горностаев, медведей, танагр,

черепах, кротов —

из всех существ, что умирают в сладостной тени клена, —

а потом отправляет ее назад,

частицей и волной, в тело/дыханье певца,

чтобы щели в Небесах залатались к заре,

а спящим детям никогда не снилось, как близко

подступили они к смерти.

Шаман умирает при переливании

(блин, мои красные кровяные тельца в массовом смятенье),

а жизнь во всей ее неумолимой обыденности продолжается.