Горелый Порох

28

И как ни боялись и как ни сторожились от нее — беда пришла. И двух «именинных» снопов не связали лядовские крестьяне после финской, как накатилась новая, доселе невообразимая человеческая бойня. Как всякая война, свою изуверскую работу она начала с могил. Счет этих могил потерялся сразу, так как он начался не с единиц и десятков, а с тысяч и тысяч. И оставались эти жальные отметины за спиной врага — поди, сосчитай их! В одночасье проломив пограничные защитные ворота, вражья сила, словно оголодалое зверье, ринулась на поля, в города и селенья, в дома и подворья, неся поруху и смерть всему живому и сущему. Война вломилась в доверчивые души людей такой несокрушимой правдой, от которой мудрено было не заколебаться и не усомниться в собственной силе, в собственной способности устоять и не покориться.

В первые же недели война выклевала мужиков чуть ли не из каждой второй избы. Как и вся превеликая Россия и ее защитница — доблестная Красная Армия — урон за уроном стала нести и крохотная, не на каждой карте означенная и ничего не представляющая собой на театре разгорающейся войны Лядовка. По первым же повесткам ушли на фронт трактористы со своими тракторами. По малосильности да и недюжей пригодности уцелел лишь старенький «фордзончик», единоличной хозяйкой которого оставалась Матрена Зябрева. В начальные же дни зануздали в армейские уздечки лучшую и большую часть коней. Колхоз нежданно быстро беднел людьми и обессиливался тяглом. Должно, по спешности дела, в Лядовку еще не приходили «похоронки». Об убитых и раненых узнавали из редких, путаных, печальных и чаще всего чужих писем. Писали командиры и политруки, писаря и просто сослуживцы — свидетели гибели кого-либо из лядовцев. Слово «убит» — самое жестокое слово, — но еще страшнее были слова «пропал без вести», которые тоже быстро вошли в обиход, но которые своей непонятностью приводили в смятение простой люд: куда это вдруг мог «пропасть» человек, на своей-то земле. Ай уж и могил-то не хватает на несчастных?.. О пленных говорить не полагалось…

Не прошло мимо глаз лядовцев и то, что через ближние железнодорожные станции — Паточную и Лазарево — теперь больше и чаще идут эшелоны не на фронт, а с его стороны. Утешало пока одно, что уходит не армия, а едут рабочие со своими заводами. Но быстро приспело время, когда по большаку и проселкам валом повалила и армия, усталая, израненная и обескровленная. Стало ясно: поворота войны в обратную сторону еще не случилось и никто не мог сказать, когда он случится и случится ли. Вместе с армией, как бы в арьергарде, уходила в тыл и крестьянская держава — колхозники гнали скот, везли хлеб на подводах и все, что могли уберечь от огня и разора. За последними табунами скота, какие прогонялись через лядовские луга и поля, не без бабьих слез и мук погнали на восток свое стадо и лядовцы. Старожилы, на веку и памяти которых немало пережитых войн и порух, теперь сокрушались ужасающим всех и невиданным доселе отступлением собственной армии и собственного народа. Отступала, казалось, сама Россия, огромна и неохватна, чуть не полсветная страна третьей планеты от Солнца. Куда, до каких пределов и порогов отходила она? Никто этого не знал и страшился даже представить себе такое…

Все чаще и чаще деды, как на тайную сходку-маевку, сходились к старым допотопным вязам, что толпились богатырской дружиной на заоколичном бугре, по-над берегом еще в древности усохшей речки Лядочки. Там говори, толкуй, хоть слезы лей — никто не услышит и не увидит, никто не донесет о своевольстве стариковских дум и терзаний.

— Жаль вот, нет у нас своего Димитрия, — первым зачинал дергать нервы Финоген. — Он-то бы расколошматил эту железную орду.

— Какова такова Димитрия? — не догадываясь, переспрашивает звонарь Васюта.

— А Донскова — вот какова! Того, что Мамая поколотил на Куликовом…

— А-а, тади надо бы…

— Хотя бы Чапай нашелся, — вспомнился дедам и другой полководец.

— Василь Ваныч хорош ерой был — чиво говорить. Да вот зевака дал — и погубил себя… И солдатики пострадали… Как-то чудно вышло…

— Усатых героев у нас и теперь богато. Ордена да шашки солнцем горят на них. От потретов ажник глаза ломит. И песни велят петь геройские — все больше о себе и все чин-чином… А, поди, и они зазевались ведь с Гитлером-то, а? Поверили, что не пойдет на Расею. Джельтельмена нашли… Не-е-т, полководцам и тем, кто к народу, ко всей Расеи приставлен, зевать не полагаица. И так сказать…

Брюзжа и попрекая кого-то за ротозейство и нерасторопность, старички сходились в думах и надеждах на одном: не такая Расея, чтоб новых Димитриев Донских не нашла в себе.

А Донской не сходил с их умов и языков неспроста. Как раз тут, в Лядове, и в ее окрестностях князь Дмитрий сделал со своим войском один из последних привалов перед выступлением к Дону, к Непрядве, к полю Куликову. Это их речку Лядочку, по словесному преданию, выпили досуха дружинные кони и теперь в междулужье, которое видно с бугра от дремучих вязов, лишь веснами в половодье, как бы для памяти, воскресает ручей-речка, а летом и осенью здесь ночуют туманы, зимой отлеживаются непролазные сугробы. Издревле во всякую пору здесь таится и видится защитная сила Лядовки. Вот тут-то, представлялось старикам, нужно бы и на сей раз остановить, побить и повернуть германских басурманов туда, откуда пришли…

Но пока все шло иначе. Уже не один месяц изнывали под неметчиной огромные страны нашего Союза — Белоруссия, Украина, немалая часть и самой России, тысячи весей и городов, миллионы людей… На семнадцатой неделе войны подкатил фронт и под Лядово, старинную русскую деревеньку. Полуосиротевшую и вконец изнемогшую, спасти и защитить ее было некому. Однако живуча вера человека во спасение, и лядовцы как могли держали свою жизнь. На току и днем, и ночью, под гул канонады приближающегося фронта шла молотьба хлеба. Мотя, приладив свой «фордзончик» к молотилке, кипела в работе сама и горячила все бабье войско — так держалась оборона лядовцев. И порой казалось, что нет никакой войны, а идет обыкновенная хлебная страда, которая всегда сулит надежду на перемогу всякой беды и невзгод. Но в один из вечеров хлебная оборона была снята. Председатель Николай Зимний привез из района злой приказ: сжечь хлеб и порушить имеющиеся машины. Ни единого зернышка врагу! И сам же председатель подпалил оставшиеся одонья немолоченого хлеба. Сам свое — такого еще не знало старое Лядово. Бабы, загораживаясь фартуками от огня, заголосили, как перед концом света и готовы были залить этот страшный огонь своими слезами.

— Лиходей, пошто так-то? — с бабьей свирепостью колхозницы наседали на председателя.

— Дуры! Немцы под Плавском уже. К утру и до нас допрут… Расходитесь по домам, прячьте ребят, — с невольной паникой в голосе объяснил председатель случившееся. — Технику тоже не оставлять врагу! — Зябрев самолично обложил снопами молотилку, веялки и поджег их.

Не помнят лядовцы, когда вот так беззащитно горел хлеб, даже в грозу. Мотя, вопреки приказу, вывела из-под огня свой трактор и отогнала в сторону. Молотилку же пришлось уступить полымю, и тут же масляной угар смешался с печеным духом жита и все эти горько-сладкие запахи ветер поволок через поля к деревне, вещуя всему люду о подступившей беде.

Огонь забористо пожирал соломистую массу, отгоняя людей все дальше и дальше от работного места. Председатель Зябрев, удовлетворившись исполнением вышестоящего приказа, вскочил в седло и подъехал к трактору, за рулем которого сидела Мотя в раздумьях: куда девать казенную машину. Склонившись с седла, как бы заговорщически, Зимок стал наставлять трактористку как вести себя, если та решится остаться в деревне:

— Ты, девка, красной косынкой не форси — за большевичку примут, сволочи, и ни за что расшлепают.

— Ты вон с боевой медалью и то не боишься, — неожиданно для себя съязвила Мотя и оттолкнула председательского коня от трактора. Наддав газу, она пустила машину в поле, пока сама не зная куда.

Кумачовая косынка с отштампованными звездами на концах — отличительная форма «ударницы» — ветряно трепалась на плечах трактористки, которая, без оглядки на председателя, гнала машину к овражному распадку, что под разумеевским лесом. Там она и решила упрятать машину ото всех глаз…