Троица

Ноября 21-го дня

Слава пресвятой заступнице нашей пречистой Богородице! Блаженна еси, преблагословенная мати Божия, иже не попустила неверным меня углядеть и поймать!

Жив я и здоров. И грамотка на вызволение Настёнкино у меня в поясе зашита.

А худо поляки город сторожат. Когда настал вечер и светлое солнце закатилось (его же, впрочем, и так за тучами не видать), и мрак ночной на землю опустился, стал я собираться в путь. Послание келарево к смольнянам спрятал под одежу, взял лук и стрелы, и вышел неприметно из землянки. Стал туда-сюда похаживать, словно бы томлюсь праздностью и вздумал погулять. И так я всё ближе к городу подбирался. А уже стало совсем темно. Близ польских застав лег я на брюхо и пополз, аки змей, прямо по мокрой траве и по грязи, бесшумно и с опасением. Дал Бог, никто не услыхал меня и не приметил поползновения моего. И я под самую стену подполз.

Тут я грамотку келареву привязал накрепко к стреле, и выстрелил вверх, чтобы стрела за стеною упала. Но не удался мой хитрый замысел: то ли сил у меня не достало, то ли ветер тому виной, только полетела стрела не туда, куда надобно, и упала снаружи от города. А в которое место упала, я в темноте не увидал. Тут-то и пришлось мне восприять муки преужасные и скорбь несказанную претерпеть. Ведь всю ночь, почти до рассвета, я там под стеной в грязи и в мерзлой осенней сырости ползал, стрелу искал.

Озяб я так, что не чуял ни рук, ни ног своих; даже мысли от стужи начали смущаться и расплываться; и обликом я уподобился червю земляному заиндевелому. На счастье мое, нынче осень, и светает поздно: успел я найти стрелу. И теперь уж, собравшись с последними силами, выстрелил без промаха и ошибки, прямо в город. И кто-то на стене свистнул тихонько: дескать, добро, уразумели мы вашу хитрость.

Теперь отдыхаю и греюсь, и сушу порты, а Аврамий не знает, какими словами меня хвалить и величать.