Троица

Августа 27-го дня

Гетман Жолкевский, верно, смекнул, что не будет Москва спокойна, пока царик в Коломенском стоит. Поднял он свое воинство и повел к табору Сапеги. А бояре послали наших московсих стрельцов Жолкевскому на подмогу.

Сапега выехал навстречу гетману, и долго с ним толковал, пока рати стояли друг против друга. Не знаю, о чем они там говорили, но кончилось тем, что Сапега обещал более царику не пособлять. Однако и с королевским войском не пожелал совокупиться, а остался на вольных кормах (это значит: будет как прежде, своею волею безначально грабить и разорять государство Российское).

Царик же, сведав об измене главного своего воеводы, заперся в Mикольском Угрешском монастыре. А бояре цариковы, князья Долгорукий, Сицкий, Засекин и прочие, покинули своего вора тотчас вслед за Сапегой, и прибежали в Москву с повинной.

Один из этих перелетов, именем Григорий Сумбулов, будучи у нас на Троицком подворье, рассказал такую потеху о царике: как пришли к нему гонцы от Жолкевского и от Сапеги и говорят:

— Поелику наше славное польское рыцарство вашей царской милости служить более не могут, то вы не извольте нисколько сожалеть и гневаться, а соблаговолите принять с благодарностью данное вам судьбою и Богом всемогущим, а именно вот что: его королевская милость Жигимонт твоей царской милости жалует один городок в своей великой польской державе, какой изволишь выбрать по своему хотению, Самбор либо Гродно. И пусть твоя царская милость этим удовольствуется и не требует большего, потому что ты сам видишь: Москва отдалась Владиславу, и Москвы тебе не взять, Сапега тебя оставил, и в самом Российском государстве нет у тебя сильной стороны.

Царик же, выслушав эти речи, воскипел сильно гневом и закричал:

— Ах вы изменники! Так-то вы блюдете свою присягу! Погодите, я еще войду в силу, тогда пожалеете о своей неверности, да будет поздно. А от короля Жигимонта я таких позорных посул не желаю и слушать. Скорее я стану служить у мужика, и добывать кусок хлеба трудом рук своих, чем смотреть из рук его королевской милости.

Тут выскочила Марина Мнишкова и сказала:

— Пусть король отдаст царю Димитрию Краков, а царь ему, так и быть, уступит Варшаву!

Здесь я для невежд растолкую, что Краков есть величайший польский город, Варшава же городок поменьше.

И вот после таких разговоров царик с Маринкой заперлись в Никольском Угрешском монастыре с казаками и с атаманом Ивашком Заруцким.

А наши великие бояре внезапно возлюбили Сапегу великою любовью, и послали послов к нему с арбузами и иными гостинцами.

Я же теперь думаю и не могу уразуметь: для чего мы в Троице в осаде сидели, от цынги и от тесноты умирали, и не сдавались, и хотели лучше погибнуть, чем Сапеге отдать монастырь? Для того ли, чтобы бояре нынче Сапегу арбузами потчевали? Горе нам! В конец обезумели мы! И зачем Шуйского с царства свели? Бояре-то, нынешние наши управители, чем лучше Василия? Не диво полякам на милость отдаться, а что из этого выйдет? Скорее худо, чем добро. Вот и Настёнка так же рассуждает; хоть и не девичье дело рассуждать, а все же я с ней во многих помышлениях бываю согласен: от Бога разумом не обделена.