Троица

Августа 22-го дня

Составилось нынче дело кровавое, бой весьма ужасный, и Господь на даровал удачу: не сумел Ходкевич в Каменный город пробиться и, хоть и не разбили мы его до конца, но от спеси избавили.

Пришел он на рассвете к речке Сетуни и встал там табором со всем обозом. Обоз же у него превеликий, до пятисот возов.

Мы же с князем Пожарским и с Мининым и с Аврамием и с Настёнкой и с главною ратной силой ночь ночевали у Арбатских ворот. Вдруг скачут гонцы от Трубецкого. Сей же воевода у Крымского двора стоит в Заречье, пониже брода. А я уже в ту пору пробедился, и побежал скоро узнать, что за новые вести привезли гонцы. И Пожарский выехал при оружии, на белом коне: с виду воевода наш Дмитрий Михайлович грозно показуется, а в душе, я знаю, смущен, ибо мыслит, что не по плечу ему столь великое дкело, и не по чину на него такую власть возложили.

— Ходкевич пришел, княже! — кричат гонцы. — Дмитрий Тимофеич помощи твоей просит. Гетман стал на Сетуни, и пошел оттуда к Пречистой Донской, хочет реку переходить на Девичье поле. Пошли своих людей ко Крымскому броду, надобно Ходкевичу переправу воспретить.

Послал Пожарский Трубецкому 500 человек, а остальную силу не двинул с места.

— Данило! — сказал он мне. — Скачи ко броду, разведай, не идет ли уже гетман через реку, и как там казаки Трубецкого ратуют.

Прискакал я в указанное место: святый Боже! Литва через реку идет во множестве неисчислимом, едва река промеж людей протекает; а на том берегу у Трубецкого в таборе словно все спят, или начинается покойный и мирный день: люди немногие похаживают, от огней дымки к небу восходят, собаки лают да петух покрикивает. А на нашем-то берегу, куда литва переходит, у Чертольских ворот в стане ополчения дворян костромских, где я ономня проезжал, тоже тишь да сонное успокоение; а противникито уже близко! Я стремглав помчался в Чертолье; коня не замедлив, крикнул:

— Вставайте, братцы, коней седлайте, отоспитесь в Костроме, коли живы домой вернетесь! Гетман идет! Уже на нашем берегу литва!

И поскакал к Арбатским воротам, и князя Пожарского немедля известил о движении вражеском. Князь же отрядил ко броду 2000 конных. А мне велел туда-сюда поживее ездить и вести ему доносить.

Потому я видел воочию сам, как Ходкевичевы люди на нашу конницу грозно устремились и острием меча погнали, и в руины Деревянного города втоптали. А здесь уже не развернуться конным. Наши спешились и за печами хотели засесть и отбиваться, но литва наступала на них сильно и безжалостно, и стесняла все крепче. С этою вестью я поспешил к Пожарскому. А другие гонцы в ту пору примчались из Белого города от Чертольских ворот, и сказали, что осадные поляки из Кремля повылезли и идут к воротам навстречу своим, и хотят ворота взять, теми бы воротами Ходкевич да ввел припасы в Белый город и в Кремль.

Я поспешил в Чертолье за Белую стену, и там тоже воочию лицезрел кровавую сечу. Поляки худо сражались, в осадной тесноте и в скудости хлебной обессилев. И наши их стали побивать и обратно в Кремль загонять. А человек шесть мы в плен живыми захватили.

Эти еретики, как и прочие их товарищи, на ногах стояли некрепко и смотрелись жалостно. Один из них сказал со слезами по-польски:

— Хорошо вам, русским, биться с нами, наевшись хлеба. У нас же не только в руках сил не осталось, чтобы сражаться, но и в ногах, чтобы бежать!

И так мы эту вылазку славно отбили и супротивных к воротам не пропустили. И с такою радостною вестью я отправился к Пожарскому на Арбат.

Ехал же я Белым городом, и не ведал о том, что творится снаружи, там где наши главные таборы были, и куда наступали Ходкевичевы люди, сиречь в Деревянном городе.

Близ ворот Арбатских увидел я отряд наших дворян и детей боярских, мне навстречу ехавших, а с ними троицких слуг и келаря Аврамия.

— Челом, Данилушко! — сказал Аврамий. — Любо тебя встретить в сей час немилостивый. Повороти коня, не езжай на Арбат: там гетмановы люди к нашему стану приступают, а князь Пожарский крепко защищается, а меня он послал в Заречье узнать, почто казаки нам помощи не дают. Надо поднять казаков, иначе сотворится нам полная гибель. Поедешь ли со мною?

— Отче Аврамие! — ответил я ему. — Надлежит мне известить Дмитрия Михайловича о поражении осадных польских людей, кои вылазку учинили из Кремля к воротам Чертольским. Да и сведать надобно мне в стане о неких вещах…

— Настасья твоя целехонька и от врагов не опасна, — перебил меня старец Аврамий. — Послана отвезти воз с уязвленными ратными людьми за Ходынку речку. А к Пожарскому не проедешь ты всяко, осажден он в таборе литвой.

Поехали мы с келарем и с немногими детьми боярскими к Белого города Водяным воротам, а прочие служилые ратные люди стали за печами усаживаться и пищали заряжать. Мы же наплавным мостиком перескочили скоро в Заречье и достигли казачьего табора. А там казаки меж собою спорят и кричат одни, что надобно в бой идти и Пожарскому пособить, а другие им перечат, говоря:

— Бог им поможет! Богаты пришли из Ярославля, поместьями да вотчинами наживаются, нашим потом и кровью обогащаются, а мы наги и босы как были, так и остаемся! Не пойдем за них умирать!

Стали мы с Аврамием казаков увещевать, но они расшумелись сильно и нас не слушали. А Трубецкой из избы не выходил и к себе никого не пускал, обиду на Пожарского имея за его нехотение с ним в одном таборе стоять. Только после долгих молений Аврамиевых вышел Трубецкой к казакам.

Поглядел он на их собрание и молвил:

— Не зрю я пока нужды в подании помощи Пожарскому. У него много людей, управятся без нас. А мы должны Заречье охранять; что же до брода, то мы Пожарскому весть подали во-время, и вольно ему было литву на свой берег допускать. Пусть теперь сам о себе и порадеет.

Тогда те пятьсот ратных, коих Пожарский утром прислал Трубецкому для вспоможения, поехали ко броду и за реку самовольно, а с ними четыре атамана казачьих со своими отрядами.

А один атаман Трубецкому крикнул: — Попомни Бога, князь! От ваших ссор только гибель чинится Московскому государству! Прочие же казаки разошлись по табору вино пить и зернью играть. Поехали мы с Аврамием обратно через реку на городскую сторону. А там наши сидели за каждою печью и за церквами каменными скрытно и не ведали, откуда ждать неприятельского прихода, и в недоумении были о творящемся за стеною сражении.

Тогда я взошел сам на высокую башню пятиглавую, иже на углу Белой стены над рекою в Чертолье, и поглядел кругом со вниманием. И увидел литовских людей от нашего стана отступающих и сильно теснимых, и со всех сторон из-за печей и развалин поражаемых русскими стрельцами. И так гетманово войско достигло реки и стало вспять переправляться. Казаки же, пошедшие своевольно в битву, как о том я прежде рассказывал, причиняли им великий урон на переправе и в иных местах.

Не возмог Ходкевич, гетман литовский, пробиться к своим осажденным товарищам, ни припасов им доставить, и отошел со срамом в свой стан на Сетуни.

Мы же с Аврамием воротились ко князя Пожарского стану у Арбатских ворот целы и невредимы. А тут большое веселье учинилось ради низлагания гетманова; да привезли крестьяне Волоколамские нам пять возов капусты квашеной с кишнецом и анисом; эту капусту они искони поставляли к столу государеву, теперь же государя нет, и лакомство сие на досталось на радость и услаждение после ратных трудов.

Вижу Настасью воротившуюся с Ходынки: писание отложу на малое время, надобно женочку отвести, где капусту дают.