Воспоминания

ГЛАВА IX

Назначение в Ливию могло стать приятной переменой в моей жизни. Но дело в том, что до Ливии я так и не доехал. Я упустил, таким образом, единственную возможность стать героем и украсить свою грудь орденами. (Может быть, правда, возможность эта была не так уж и реальна...) Словом, я так и не увидел ни верблюдов, ни арабов, ни пустыни. Вместо этого мне пришлось служить мессы, петь мотеты и питаться жирными куриными ножками, которыми пичкали меня медицинские сестры.

Когда мы приехали в Неаполь, нас разместили в больших казармах. Со всей Италии продолжали прибывать сюда все новые и новые воинские части, и все они оставались в Неаполе в ожидании, пока их переправят через море в Триполи. Так прошла одна неделя, другая, третья. Дисциплина в казарме несколько поослабла, и чтобы как-то развеять скуку и просто так, ради упражнения, я стал петь. Я пел с утра и до вечера почти непрерывно. Однажды, стирая белье, я распевал во весь голос «Та иль эта, я не разби­раюсь...». Меня услышал один сержант-неаполитанец из санчасти. По собственной инициативе, не сказав мне ни слова, он переговорил обо мне, как я узнал впоследствии, с одним из старших офицеров. В результате меня перевели из Неаполя в военный госпиталь в Казерте.

— Говори всюду, что у тебя что-нибудь болит, — советовал мне сержант.

— Но чего ради? — удивлялся я. Вся эта история казалась мне просто глупой, даже идиотской выходкой военного бюрократа.

— Я не могу тебе объяснить сейчас, но ты не беспокойся, — добавил сержант загадочно. — Все это де­лается для твоего блага.

Когда я прибыл в госпиталь, мне указали койку в одной из палат. Первые дни я пытался следовать совету сержанта и продолжал жаловаться на острые боли. К концу недели я заметил, однако, что доктор, некий майор Маттиоли, не очень-то всерьез принимает мои жалобы.

— Ну как, господин тенор? — весело спрашивал он меня. — Что у тебя сегодня болит?

— Я не могу пошевелить левой рукой, господин майор, — отвечал я жалобным голосом.

— Да, это, конечно, серьезно, — говорил майор, подмигивая мне, — но я все же думаю, что ты мог бы подняться с постели и пройтись немного, а? Может, ты попробуешь встать и подойти ко мне?

К концу второй недели я уже перестал считаться больным, и меня назначили, хоть и неофициально, ассистентом майора Маттиоли. Я ходил с ним в обходы по палатам, записывая его замечания у кроватей больных, и затем переписывал все это начисто, то есть вел своего рода истории болезни. А когда майор узнал еще, что я работал в аптеке, он вообще отдал мне ключи от своего шкафа и велел поддерживать в нем порядок.

Все это было очень приятно, но я по-прежнему не понимал, почему так происходит. А как же мое назначение в Ливию? Наконец я прямо спросил у майора:

— Не сочтите за дерзость, но, может быть, вы объясните мне, что я тут делаю?

Майор усмехнулся:

— Можешь благодарить свой бесценный голос. Кто-то решил, видимо, что он такой драгоценный, что тебя не следует посылать в Ливию. Пески пустыни могут, наверное, повредить твои голосовые связки, так я, полагаю.

— А как же мой полк?

— Полк? Он уже три дня как отправился в Ливию.

Я собирал все свое мужество, чтобы не струсить в самый трудный момент. А теперь оказывалось, что войны для меня не стало. Мне не много понадобилось времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Моя новая жизнь была очень удобной, а приспособиться к удобствам обычно не составляет труда. У меня не было никаких забот и никакой ответственности ни за что. Все было — прелестная неопределенность. И я решил относиться ко всему с оптимизмом.

Меня очень приободряли в этом еще и медицин­ские сестры, которые правили госпиталем. Ни одна из них не могла понять, почему меня держат здесь так долго, и все считали поэтому, что у меня, должно быть, какая-то тайная болезнь. Но поскольку я все же был в состоянии служить мессу и петь в капелле, я скоро стал общим любимцем.

Сестры баловали меня, кормили, одаривали всякого рода лакомствами. Очень большое впечатление произвела на них моя доброта: с тех пор как стало ясно, что об уроках пения не может быть и речи, я решил сам давать уроки пения выздоравливающим больным. Я обнаружил тогда, что преподавание — очень полезное дело. Оно помогает уяснить многое самому себе.

С тех пор как я уехал из Рима, я стал постоянно писать Иде. Поначалу она отвечала мне сразу же и очень сердечно. Потом письма стали приходить реже. По те немногие, которые я еще получал, были по-прежнему искренними и сердечными. Наконец без всякого объяснения, она перестала писать совсем. Мы не виделись уже три месяца. Я слишком хорошо знал ее, чтобы поверить, что чувство ее могло угаснуть так быстро. Я догадывался, что с ней происходит что-то серьезное. И тут я почувствовал, что меня раздражает эта жизнь, состоящая из сплошных развлечений, и что мне не терпится снова вернуться в Рим.

— Сколько я еще должен сидеть тут? — сердито спросил я у майора Маттиоли.

— По-моему, не так уж плохо тебе живется тут?

— Не спорю. По теперь у меня есть причины, по которым я хотел бы уехать.

— Если я не буду держать тебя в госпитале, то кто-нибудь возьмет и пошлет тебя по ошибке в Ливию. А мне поручено сделать все, чтобы этого не случилось. Но я мог бы, пожалуй, послать тебя на некоторое время на поправку домой, в Реканати. Тебя устраивает это?

— Я очень благодарен вам, господин майор, — пробормотал я смущенно. — Но не мог бы я съездить в Рим?

— Очень жаль. Нет. Либо Реканати, либо никуда больше. Боюсь, что ничего другого я не могу сделать. Подумай.

В любом другом случае я бы ухватился за такую возможность повидать матушку. Но сейчас меня мучила мысль об Иде, и ничто другое в этот момент не имело для меня значения. Хоть на один день съездить в Рим! На один только день! Даже одного часа достаточно! Мне нужно было только увидеть ее, выяснить, что происходит, и успокоиться. Будь у меня немного денег, я мог бы отправиться в Реканати, заехав сначала в Рим. Но поездка эта продлилась бы значительно дольше и стоила бы гораздо больше того, что я мог собрать.

Утром следующего дня я получил письмо от матушки, и когда открыл конверт, из него что-то выпало. Это оказались пять лир. Пять лир — столько я получал за пятьдесят дней службы в армии, и, конечно, э^то было для меня целым состоянием. Но я прекрасно понимал, что пять лир — ничто для министерства железных дорог. Я подсчитал, и оказалось, что для поездки в Рим нужно, по крайней мере, пятнадцать лир. Пять лир были, конечно, ниспосланы мне судьбой, но судьбой, недостаточно предусмотрительной. Я долго смотрел на деньги, размышляя. Затем в отчаянии отправился в табачную лавку и истратил все пять лир на сигареты и табак.

В госпитале категорически запрещалось курить, но правило это не очень соблюдалось, хотя лежачим больным было крайне трудно доставать табак. Я знал, что сами они не могут купить его и поэтому всегда готовы переплатить немного за него. Я решил извлечь пользу из этой ситуации. Это было, конечно, не очень красиво, но нестерпимое желание увидеть Иду заставило меня отбросить всякую щепетильность.

Три ночи подряд, когда предполагалось, что все уже спят глубоким сном, я обходил палаты и предлагал свой товар. Трех ночей хватило, чтобы я продал все до последней сигареты, и пять лир превратились в пятнадцать — ровно столько мне и нужно было.

— Я передумал, господин майор, — сказал я майору Маттиоли на другой день. — Я бы все же не отказался съездить в Реканати.

По воинскому проездному билету я мог ехать только в скором поезде. Покинув Неаполь поздно вечером, я приехал рано утром в Рим. Еще задолго до восьми часов я прогуливался перед центральной телефонной станцией, ожидая, пока Ида придет на работу. В девять она все еще не появлялась. Наконец, не выдержав, я пошел на станцию и спросил о ней.

— Она уже несколько месяцев не работает здесь, — сказала мне одна из девушек. — Мы не знаем, что с ней случилось. В последнее время она была какой-то странной.

Встревоженный, я побежал к ней домой. Ее мать встретила меня ледяным взглядом.

— Иды нет, — сказала она. — Прошу вас, уйдите.

— Скажите, где я могу видеть ее? — взмолился я.

— Боюсь, что это невозможно.

— Но я должен видеть Иду! Понимаете, мне нужно видеть ее! Я специально приехал в Рим. Прошу вас, позвольте мне увидеть ее только раз!

— Ида в больнице. У нее сильное нервное истощение. И мы очень обеспокоены. Доктор категорически запретил всякие визиты. Малейшее волнение по любому поводу может причинить ей много вреда. А теперь уйдите, пожалуйста.

Слезы текли у меня по щекам. Я даже не пытался сдержать их. Мне хотелось хоть как-нибудь тронуть сердце этой женщины.

— Хорошо, — согласился я. — Но скажите мне хотя бы, где она лежит, чтобы я мог послать ей цветы.

Слезы подействовали. Очень неохотно она все же дала мне адрес. Это была маленькая частная клиника на виа Джаниколо.

Я положил букетик цветов на кровать и ждал, что Ида улыбнется, заплачет или откроет мне свои объятия. Но Ида отвернулась от меня.

— Ида, дорогая, это я.

— Зачем ты пришел? — спросила она наконец. Голос у нее был усталый и слабый, звучавший, словно далекое эхо.

— Ты перестала писать, и я понял, что должен приехать.

— Но разве ты не понимаешь, — устало промолвила она, — что это уже ничего не изменит? Все кончено. Я уступила.

— Что это значит?

— О, я боролась! Бесконечно боролась. Но они сказали, что я убью их. И мне пришлось уступить в конце концов.

— Но кто это «они»?

— Родители, разумеется. Не могут девушки спорить с родителями. Не по правилам это. И тогда я уступила. Потом я очень болела. Я часто теряла сознание. Теперь уже все прошло. Мне лучше. Но я обещала им. Прошу тебя, Беньямино, уйди.

— Что ты обещала, что?!

— Не видеть тебя больше, не писать тебе. Не выходить за тебя замуж.

— Но почему? Что я такого сделал?

— О, ничего. Ты беден. Они говорят, что ты кончишь тем, что будешь петь на улице... О, я-то прекрасно понимаю, что это не так. Но будь у тебя какое-нибудь настоящее ремесло, я могла бы еще спорить

с ними. Как бы то ни было, теперь все кончено. Мне очень жаль, Беньямино. Не усложняй дело. Прошу тебя, уйди и забудь меня.

— Но, Ида... — начал я. Она повернула голову и посмотрела мне в глаза. Я вздрогнул.

— Не настаивай, — медленно произнесла она. — Это не поможет. Я теперь другая. Я больше не люблю тебя.

Я стоял и долго смотрел на нее, не веря... Наконец, я выбежал из комнаты.

С тех пор я больше никогда не видел ее.