Воспоминания

ГЛАВА VI

Вечером я вернулся домой все еще сильно расстро­енный и нашел Катерво в прекрасном расположении духа. Подобное веселье в такой ситуации говорило о полном отсутствии всякого понимания и сочувствия. По его загадочным намекам и улыбкам я понял на­конец, что у него есть какая-то новость, и ему хо­чется помучить меня. Но мне было совсем не до шуток.

- Ну и держи свою новость при себе! — заявил я.

— Хорошо, — ответил Катерво, — но тогда тебе придется сказать профессору ди Стефани, что ты не придешь на прослушивание.

— На какое прослушивание?!— завопил я.

— В воскресенье днем, у него дома, — спокойно ответил Катерво, явно довольный собой. — Он будет ждать нас. Я говорил ему о тебе в академии. Да ты знаешь его хорошо. Это Пьетро ди Стефани. Скульп­турой он занимается только для развлечения. А вооб­ще это один из лучших преподавателей пения. Я про­стить себе не могу, что не вспомнил о нем раньше! Должно быть, потому что он намного старше меня. И вообще у нас как-то не заходила речь о пении. Сего­дня я понял, что должен что-нибудь сделать для тебя, иначе ты совсем упадешь духом. Он сказал, что ему не терпится послушать тебя. Ну как, ты доволен?..

В следующее воскресенье мы чинно звонили в квар­тиру профессора ди Стефани на виа Чичероне. (Между прочим, в Италии всякий человек, который что-нибудь преподает, называется профессором.) Ди Стефани принял нас как-то преувеличенно дружелюб­но. К моему огорчению, сначала целый час пришлось смотреть его скульптуры, которые абсолютно не ин­тересовали меня. Это время он ни словом не об­молвился о том, ради чего мы пришли. Я чувствовал себя просто несчастным. Казалось, что он и думать забыл о моем голосе. И вдруг ди Стефани положил свою пыльную тряпку на мраморную группу, представ­лявшую четырех из девяти муз (остальные пять, объ­яснил он, появятся, как только у него будет новая, более просторная квартира) и произнес невероятное:

— А теперь, мальчики, оставим одну музу и перей­дем в объятия другой. — И затем добавил более опре­деленно: — Пойдемте к роялю.

Сначала он велел мне спеть несколько гамм, за­тем попросил пропеть отдельные ноты на выбор и, наконец, предложил спеть все, что я захочу из моего репертуара. Я спросил у пего шутки ради, какие имен­но мессы он предпочел бы услышать... Так или иначе, он слушал меня часа два и не сделал за это время ни одного замечания, если не считать несколь­ких невнятных «браво!». А затем, не обращая на меня никакого внимания, он повернулся к Катерво и с вол­нением — похоже, очень искренним — сказал ему:

— Знаете, милый Катерво, такого я никак не ожи­дал услышать! У вашего брата лирический тенор пора­зительной красоты. Было бы преступлением не ,за­няться этим голосом.

— Мы знаем это, — как пи в чем не бывало заявил Катерво. — Именно поэтому мы пришли к вам. Но горе в том, что мы очень бедны.

Профессору почему-то понадобилось слегка откаш­ляться, прежде чем ответить. Затем он вдруг очень живо и деловито сказал (такая быстрая перемена его настроения несколько смущала меня):

— Да, конечно, я все понимаю. Ну, поскольку это ваш брат, я могу заняться с ним на особых условиях: двадцать лир в месяц вместо тридцати. Обычно я беру тридцать лир. Но я идеалист, вы понимаете... Мне нравится растить будущее. — Он сделал небольшую паузу, для того чтобы мы осознали все как следует, и добавил: — Кроме того, было бы немалой честью ставить такой голос.

Не зная, на что решиться, я предоставил Катерво вести переговоры. Я конечно, не мог придумать, от­куда возьму двадцать лир в месяц, чтобы платить за уроки. Разве что из тех шестидесяти, которые были у меня на еду! Но я ведь и так чуть не умирал с го­лоду! А Катерво, между тем, уже договорился с про­фессором. Потом он объяснил мне:

— Я знаю, что мы не можем позволить себе это­. Но тебе просто необходимо начать занятия. Ничего, что-нибудь придумаем!

Странное поведение профессора насторожило меня, и я довольно скептически отнесся к нему. Но Катерво заверил меня, что это один из самых авторитетных преподавателей пения и что он никогда бы не стал хвалить голос, если он ему действительно не нравится. Думаю, что ди Стефани и в самом деле был хорошим преподавателем, но у меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, чему я научился у него за те два месяца, пока он занимался со мной. Три раза в не­делю я приходил к нему в девять вечера — ведь днем я был занят. Чтобы платить за уроки, я вынужден был лишить себя вечерней порции «пеццетти». Ка­терво тоже нелегко приходилось, и я отказался делить с ним его скромную долю. Четыре вечера в неделю, когда занятий не было, я прибегал к помощи моего друга повара, но зато в те дни, когда мы по вечерам занимались, я голодал.

Я подумал сейчас, что читателя может шокировать столь частое упоминание на этих первых страницах

о еде. Это может показаться не слишком романтичным для начинающего певца. Но рассказ о моей молодости не будет правдивым, если я не упомяну в нем о голоде. Мне страстно хотелось петь; но мне надо было и что- то есть: без этого ведь не обойтись.

После работы в аптеке я спешил прямо на квартиру к профессору. Желудок мой был пуст, а на пороге меня встречал одурманивающий аромат тушеного мяса или томатного соуса: у профессора в это время обычно кончали ужинать, иногда мне предлагали чашечку кофе. Профессор приветствовал меня увесистым шлеп­ком по спине, отчего голова моя начинала кружиться еще до начала урока.

Я не считаю, что был героем, когда переживал это голодное время. И все же я понимал, что не добьюсь никаких успехов в занятиях, пока буду ходить голод­ный и истощенный. И вся эта затея с уроками казалась мне поэтому лишенной смысла и была, на мой взгляд, пустой тратой денег. В то же время я чувствовал, что не могу сдаться просто так, то есть не могу совсем бро­сить занятия пением. Поэтому я стал думать, как бы найти какой-нибудь выход из положения. Я начал усва­ивать поговорку: «На бога надейся, а сам не плошай».

Тогда-то и произошли в моей жизни два важных события, одно вскоре после другого. Понимая, что я дошел до предела, то есть обрек себя на медленную, хотя и благородную, голодную смерть, я навсегда рас­прощался с аптекой и нанялся лакеем в дом графини Спаноккья, которая оказалась родом из моей провин­ции Марке. А Катерво вскоре нашел мне другого пре­подавателя пения, который согласился заниматься со мною в долг.

Должно быть, именно в подобной ситуации био­графы обычно восклицают: «С тех пор ему всегда удавалось кое-как сводить концы с концами». По правде говоря, мне никогда больше не приходилось испыты­вать такое сильное чувство подавленности, как в то время, когда я работал в аптеке и занимался у ди Стефани. Мне было уже восемнадцать лет. Теперь я сам зарабатывал себе на жизнь и непрерывно — до самого моего дебюта, который состоялся шесть лет спустя, — занимался пением.

Некоторым молодым певцам шесть лет занятий могут показаться слишком долгими, но я и сейчас считаю, что они совершенно необходимы. Я всегда был глубоко благодарен всем моим преподавателям, кото­рые не только поставили мне голос, но и научили меня терпению. Сначала я думал, что двух-трех лет занятий будет достаточно, но как только я начал заниматься серьезно, по всем правилам, я понял — целой жизни не хватит, чтобы изучить все, что нужно. Теперь, когда я ушел со сцены, меня часто спрашивают, что я думаю о будущем бельканто. У меня есть только один ответ на этот вопрос: все зависит от желания хорошо пора­ботать. Каждое поколение певцов дает свои голоса, отличные от других. Но если молодые певцы не готовы посвятить занятиям шесть-семь лет, бельканто придет в упадок.

Графиня Спаноккья жила на площади делле Тарта­руге (площади Черепах). Она называлась так потому, что в центре ее был фонтан, который держали на своих спинах четыре маленькие черепахи. Черепахой гра­финя называла и меня, потому что я был очень непо­воротлив в работе. Спал я в каком-то чулане под лестницей, но есть мне, зато разрешалось все, что угодно. В доме было еще пятеро слуг, кроме меня, и по возрасту я был самым младшим. Я чистил обувь, выполнял разные поручения, помогал мажордому на­крывать на стол. Нельзя сказать, что это была изну­рительная работа. О графине у меня сохранились бла­годарные воспоминания. Она никогда не сердилась и была из тех женщин, которые из всего умеют сделать забаву. Сколько раз она ловила меня на том, что кончики моих белых перчаток, в которых я обслуживал гостей, выпачканы в соусе или подливке: пока я нес какое-нибудь блюдо из кухни в столовую, у меня невольно текли слюнки, и я не мог удержаться, чтобы не попробовать его по дороге. Конечно, было очень стыдно, когда она уличала меня, но графиня только смеялась при этом.

Такая работа вполне устраивала меня, несмотря на мизерное жалование. Графиня очень интересовалась моим голосом и каждый день освобождала па два часа для занятий пением. Забот я теперь не знал никаких. У меня было жилье, меня кормили, даже одевали. Все, что мне надо было еще, это немного денег на мелкие расходы, а на это как раз хватало моего жалованья.

Катерво нашел мне преподавателя пения, который проникся такой верой в мой голос, что согласился ждать неопределенное время, пока я расплачусь с ним. Теперь я мог, по крайней мере, написать родителям, что устроился и делаю кое-какие успехи. Хотя Катерво, приличия ради, и сожалел о том, что кончилась наша богемная жизнь, я заметил, что теперь, когда отпали заботы обо мне, он стал больше заниматься.

Преподаватель мой оказался женщиной, и звали ее Аньезе Бонуччи. Муж ее был судебным чиновником, так что ей не приходилось рассчитывать в жизни только на свои доходы от уроков. И все же это было необычайно благородно с ее стороны — просто так тратить уйму времени на какого-то совершенно чужого и незнакомого человека. Целых два года почти еже­дневно она занималась со мной. Она любила музыку, но несколько рассудочно. Её вера в меня помогла мне раз и навсегда поверить в себя, а это чрезвычайно важно для любого певца. Она сумела вселить в меня такую уверенность, что с тех пор я никогда больше не поддавался панике и не терял присутствия духа. И — что еще важнее — ее метод преподавания отлично подходил мне: у нее вообще не было никакого метода. Точнее это можно объяснить так: поняв однажды, что все голоса разные и что к каждому нужен особый под­ход, она никогда не пыталась навязывать мне какие-нибудь строгие правила или приучать к какой-нибудь дисциплине. Она преподала мне основные правила владения голосом и после этого решила, что больше меня ничему учить не надо. Направляя меня, она как бы вторила мне, порой казалось, что она сама следует за мной, а не я за ней. У меня было ощущение, что я больше повинуюсь каким-то своим инстинктам и сво­ему голосу, чем какому бы то ни было учителю. Разумеется, я только позднее понял, что это и был самый превосходный метод преподавания.