Воспоминания

ГЛАВА XXIX

Лето 1922 года ничем не было примечательно. Но именно этого я и хотел. Сначала я три недели лечился и отдыхал в Аньяно — курортном местечке поблизости от Неаполя. Там я познакомился с маэстро Эрнесто де Куртисом, автором «Вернись в Сорренто» и многих других неаполитанских песен, которые уже были в моем концертном репертуаре. Наше знакомство вскоре перешло в глубокую дружбу.

Отдых в Аньяно вернул меня к жизни. II я приехал наконец в Реканати. Грусть и нежность охватили меня при встрече с матушкой. Мы сразу же пошли с ней помолиться на могиле отца. Летом я дал благотворительный концерт на открытом воздухе — на площади Леопарди. Во всем остальном моя жизнь в Реканати протекала по-прежнему. Я заметил, что некоторые люди держались со мной застенчиво или отчужденно, думая, должно быть, что я заважничал теперь, когда стал богатым и переехал в Нью-Йорк. Но мне нетрудно было разуверить их в этом. Я был счастлив, что снова был вместе с ними, что они относятся ко мне как к равному, играют со мной в деревянные шары в остерии или в бильярд в кафе. Самое главное, пожалуй, в этом отдыхе было то, что я успел на время совсем забыть о том большом мире, что лежал за Апеннинами.

Все лето я возил с собой один очень тяжелый предмет: большой мраморный бюст Данте, который итальянская колония в Нью-Норке просила меня передать от нее Габриелю д’Аннунцио. Прежде чем покинуть Италию, в сентябре, я отправился в путешествие на север страны — надо было добраться до озера Гарда и выполнить свою миссию. Фантастическая вилла д’Аннунцио в Гардоне—«Витториале» — слишком хорошо известна, чтобы описывать ее снова. К тому же, я не успел рассмотреть ее как следует, потому что пробыл там всего десять минут. Незадолго до этого д’Аннунцио упал из окна. У него был шок, он лежал больной и не мог принять меня. Он передал только свою фотографию с надписью — приветствием и благодарностью «мелодичному посланцу». Некоторое время спустя я немало удивился, когда прочитал в одной итальянской газете подробное и красочное описание нашей встречи. Мы, оказывается, прогуливались с ним под сентябрьским солнцем по саду, разговаривая о музыке, поэзии, Италии, о городе Фиуме и о наших планах на будущее!

Новый контракт с «Метрополитен» на три года позволял мне теперь уверенно смотреть в будущее и открывал такие перспективы, каких у меня никогда не было раньше. Я понял теперь, что могу сделать то, о чем мечтал уже очень давно: я убедил своего старого учителя и друга маэстро Энрико Розати навсегда переехать со мной в Нью-Йорк и быть моим преподавателем и аккомпаниатором. Я позаботился также о втором секретаре. Им стал Амедео Гросси, который до конца своей жизни был моим «гребным винтом», моей главной опорой во всех делах. После смерти Гросси его сменила вдова — синьора Барбара, которая продолжала дело с такой же неизменной преданностью и старанием.

Обеспечив себе поддержку этих двух замечательных помощников, я счел необходимым завести еще одну должность в своей быстро растущей команде: должность физкультурного тренера. Приступы ревматизма, которые сваливали меня в Буэнос-Айресе и Нью-Йорке, показали, что я долго не вынесу огромного напряжения от работы и общественных обязанностей, если не буду посвящать каждый день определенное время интенсивным занятиям физкультурой. Поэтому я препоручил себя массажисту и преподавателю легкой атлетики синьору Х.-Д. Рейли. Каждый день, пока я жил в Америке, и даже во время гастролей, он подвергал меня своим изощренным пыткам.

Пытки эти не только держали меня всегда в форме, но преследовали и две другие цели: укрепить и расширить мою грудную клетку так, чтобы она отвечала требованиям моего голоса, и хоть как-нибудь сдержать «экспансию» моей талии. Это несомненно биологический факт, что теноры в силу особенностей своих желез обычно бывают расположены к чрезмерной полноте, тогда как басы, наоборот, бывают худые и высокие — тоже в зависимости от особенностей желез. Только баритоны, по-видимому, оказываются в счастливом положении — у них нормальные железы.[34] А так как партия тенора в любой опере — почти всегда партия трагического или романтического героя, то полнота его бывает обычно очень некстати. Почти всем тенорам приходится упорно воевать со своей полнотой. И я не был исключением.

Строгие нью-йоркские критики мало сочувствовали мне по поводу этой неприятной особенности. «Бруклин Игл», например, презрительно заметила однажды после спектакля «Андре Шенье», что я походил на «откормленного поэта». В «Метрополитен» мне предстояло петь партию Ромео. И если я хотел избежать неминуемо убийственных комментариев по поводу моей внешности, следовало подумать об этом заблаговременно. И я решил взять синьора Рейли с собой на время концертных гастролей в Чикаго и другие города Мид-Веста.

Жить нам приходилось в гостиницах, и это очень стесняло планы синьора Рейли. Он вынужден был ограничиваться спокойным и привычным ежедневным массажем. И только когда, вернувшись в Нью-Йорк, я стал ходить каждый день к нему в спортзал, я понял, каковы были его истинные замыслы и его искусство. Работа с мешком, бокс с тенью и с тренером, машина для гребли, механический конь, пилка и колка дров, бег на четвереньках — все это каждый день составляло мой нормальный спортивный рацион. Однако все это ничто по сравнению с тем, чем кончались ежедневные занятия: я ложился ничком в неглубокую металлическую люльку и застегивал очень тесный спасательный пояс. Синьор Рейли нажимал какую-то кнопку, взвизгивал мотор, и люльку начинало неистово трясти.

Чтобы «воздать кесарю кесарево», то есть, чтобы быть справедливым до конца, я должен признать, что эти «сильнодействующие» методы синьора Рейли дали свои результаты. К началу сезона в «Метрополитен» в ноябре 1922 года я весил на десять килограммов меньше. Мое первое выступление в новом сезоне состоялось в Музыкальной академии в Бруклине. Я пел с Лукрецией Бори в «Травиате», а 18 ноября принял участие в торжественном спектакле в честь Клемансо, который находился в то время в Соединенных Штатах с официальным визитом. Давали «Мефистофеля».

Но сенсацией дня в тот раз был не Клемансо, а Шаляпин. Нарушив свою старую клятву не приезжать никогда в Ныо-Йорк, великий русский певец все-таки вернулся и выступил в партии Мефистофеля, той самой, в которой он дебютировал в «Метрополитен» пятнадцать лет назад — 20 ноября 1907 года. Те, кто слушал его тогда и теперь, утверждали, что Шаляпин очень углубил и расширил свое толкование партии. Я же слушал его впервые и подумал, что ничего более совершенного достичь, вероятно, уже нельзя.

Начать хотя бы с внешности. Это был самый настоящий дьявол: внушительная, статная фигура, полуобнаженная грудь, страшное, коварное лицо, выразительная мимика, быстрые жесты, словом, дьявол во плоти. Его манера играть Мефистофеля во многом отличалась от традиционного исполнения этой роли и казалась мне несомненно более верной и в художественном отношении более яркой. В Прологе на небесах, например, вместо того, чтобы появляться из облаков, он вырастал откуда-то снизу. Угрожающий, чудовищно огромный, он волочил ноги, словно страшный паук. Длинные черные волосы были собраны в огромный вихор надо лбом, что придавало его лицу вид японской дьявольской маски. В конце оперы вместо того, чтобы стремительно ринуться в пропасть, он бессильно тянулся своими страшными лапами к тронутым пламенем, спускавшимся с неба лепесткам роз и затем медленно сникал и замирал распростертый на земле — Фауст победил!

Пение Шаляпина было столь же великолепно, как и его произношение и речитатив. Его прекрасный, отлично поставленный голос был необычайно красив, особенно когда звучал во всю силу. К тому же он поражал своей мощью и широтой диапазона. Шаляпин великолепно подавал его. Вокализация его была поразительным примером того, как нужно контролировать дыхание, менять интонации и строить музыкальные фразы. Овация, которой наградил его зал после спектакля, убедительно говорила о том, что Нью-Йорк простил певцу его странности.

Я в этот раз оставался несколько в тени. И хотя много раз, когда нас вызывали на сцену, Шаляпин любезно уступал мне почетное место, ему трудно было отказаться от лишнего выхода. Но я так искренне восхищался им, что, конечно, не был на него в претензии.