Воспоминания

ГЛАВА VII

Перебирая в памяти былое, я с трудом припоми­наю сейчас какие-нибудь неприятные истории, когда приходилось бы сталкиваться с завистью или злобой. Ведь на долю певцов это выпадает особенно часто, и в общем это тоже своего рода расплата за успех. Но такие вещи лучше и не вспоминать, гораздо боль­ше храню я благодарных воспоминаний, и особенно о тех, кто помогал мне в ту пору, когда я был беден и никому не известен. Должно быть, люди в основ­ном добры, когда для этого есть подходящие условия. А может быть, просто мне очень везло. Разумеется, мне очень повезло, например, что я узнал полковника Дельфино.

Сейчас объясню. Целый год я спокойно работал у графини Спаноккья и благодаря занятиям с синьо­рой Бонуччи сделал большие успехи в пении. И вдруг меня призвали на военную службу. Я пришел в ужас — ведь это на целых два года! Вообще-то, если разо­браться, это выпадает на долю каждого итальянца нормального телосложения, но я как-то не думал никогда, что меня это тоже ждет. И теперь это меня убивало, потому что я больше всего боялся прервать занятия пением. Я надеялся даже, что произойдет, может быть, какая-нибудь ошибка, и военное мини­стерство не станет заниматься моей скромной особой. Однако вот он — жалкий клочок серой бумаги, в кото­ром мне предлагают явиться в такой-то день в такую-то казарму. Оттуда меня непременно пошлют в Сицилию, или на границу с Францией, или еще куда-нибудь, где и думать не придется ни о каких занятиях пением. А ведь я и так уже потерял столько времени. В отчая­нии я попросил графиню Спаноккья помочь мне как-нибудь. Графиня послала меня с запиской к полковнику Дельфино в штаб гарнизона на виа Паолина.

— Хорошо, — сказал полковник, прочитав за­писку. — Спой-ка мне что-нибудь.

Я удивился, но приободрился. Петь — это гораздо проще, чем говорить. И я спел ему «Сердце красавицы», арию, которая хоть и стала совсем избитой, все же остается одной из лучших у Верди и дает тенору все возможности показать свой голос.

— Хорошо, — сказал полковник деловито, когда я окончил. — Я предлагаю вот что. Можешь отслужить свой срок в Риме, но при одном условии — обещаешь мне ложу бенуара на свой первый спектакль в театре «Костанци».

Театр «Костанци» был и до сих пор остается круп­нейшим оперным театром Рима. В последствии он стал называться Королевским оперным. Некоторое время я стоял в полном замешательстве, не говоря ни слова. Затем полковник рассмеялся. Вместе с ним рассме­ялся и я.

— Слушаюсь, господин полковник, — радостно отве­тил я и впервые в жизни попытался отдать честь.

Шесть лет спустя, когда мне было уже двадцать пять лет, я в первый раз пел в театре «Костанци» партию Фауста в «Мефистофеле» Бойто. Накануне спектакля я отправился в штаб гарнизона и вручил полковнику Дельфино ключ от ложи бенуара.

— Я всегда стараюсь платить свои долги, — сказал я ему.

Должен отметить, что полковник сдержал свое слово. Он не только предоставил мне завидную привилегию остаться в 82-м пехотном полку, расквартированном в Риме, но даже избавил меня от ежедневных военных упражнений, назначив телефонистом при штабе гарни­зона. Все это очень устраивало меня по трем сообра­жениям: это означало, что полковник в какой-то мере взял меня под свое покровительство, а также к моему величайшему облегчению, поскольку я никогда не был атлетом, что я могу уклониться от изнурительной муштры и маршировок, которые обычно выпадают на долю пехотинцев; и наконец, самое главное, это давало мне свободное время для занятий пением.

Вспоминая былое, я могу искренне сказать, что эти два года, пока я носил грубую серо-зеленую форму простого солдата-пехотинца, были самой счастливой порой моей юности. Если же говорить о материальной стороне дела, то солдатская жизнь была, конечно, довольно суровой, и все же мне не надо было думать о еде и жилье. И — что ещё важнее — в первый раз в жизни и, должно быть, в последний, я узнал, что такое настоящее товарищество. Не было у меня боль­ше ощущения подавленности или бессмысленной траты времени.

Вся моя жизнь сконцентрировалась теперь на за­нятиях пением. Обязанности телефониста были не­обычайно легкими, и у меня оставалось достаточно много свободного времени, чтобы не забывать, что мне двадцать лет, и развлекаться.

Телефон оказался удивительной новинкой — игруш­кой, которой я не мог наиграться. Каким-то образом девушки из центральной телефонной станции узнали, что я пою, и когда у них не было работы, они обы­чно просили меня спеть им что-нибудь по телефону. Я охотно отвечал на их просьбы: так или иначе это ведь тоже была возможность поупражняться лишний раз. Помнится, они особенно любили «Серенаду» То­зелли и «Вернись в Сорренто».

У одной из девушек — ее звали Ида — был очень красивый голос. Я почувствовал к пей особую симпа­тию, хотя ни разу не видел ее в лицо. Ида гораздо чаще других просила меня спеть, хотя и казалась скромнее своих подруг. Она, например, никогда не звонила мне без какого-либо предлога.

— Я была бы вам очень благодарна, — говорила она иногда, — если бы вы узнали кое-что о моем брате, он служит в армии...

— А почему бы вам самой не прийти сюда? — спросил я однажды. — Я не могу узнать все, что вам нужно. Но я могу проводить вас к офицеру, который все объяснит вам.

Она пришла в тот же день. Я был потрясен. В обыч­ных условиях я никогда в жизни не осмелился бы и близко подойти к такой красавице. Ну, а тут — мы ведь были уже знакомы по телефону — я собрал все свое мужество и предложил ей погулять вместе, когда меня отпустят со службы, в 6 часов.

Она очень просто согласилась.

За эту осень и зиму мы очень подружились с Идой. Когда же снова настало лето, я заказал себе костюм с единственной целью — нанести торжественный визит родителям Иды и просить ее руки. Но в то самое вос­кресенье, когда я должен был явиться к родителям иды, я вместе с сотнями других новобранцев отпра­вился па вокзал, чтобы попрощаться там со своей пер­вой любовью и уехать на войну. Шел 1911 год. Ита­лия готовилась захватить Ливию.