Воспоминания

ГЛАВА XXXVII

Летом 1928 года я четыре раза переплывал Атлантический океан. У меня был контракт на гастроли в Южной Америке в июле — августе, так что не оставалось ничего другого, как провести отдых в Италии в июне и сентябре. В июне должны были собирать первый урожай на моих полях в Реканати, а в сентябре первые гроздья винограда с моих виноградников должны были превратиться в вино — его делают в наших краях по-своему: мнут виноград ногами. Я не простил бы себе, если бы пропустил какое-либо из этих событий. К тому же, в июне я обещал петь в торжественном концерте в связи с открытием памятника Кардуччи в Болонье, где должны были присутствовать король и королева Италии. Я был удивлен тем, что легко и свободно чувствую себя в обществе их величеств. Должно быть, решил я, это частое общение с «Королем города Из» вселило в меня такую уверенность и непринужденность.

Сезон в театре «Колон» должен был в этом году быть особенно плодотворным для меня, потому что представлялась возможность спеть две новые партии, которые очень нравились мне, — партию Риккардо в «Бал-маскараде» Верди и партию Неморино в «Любовном напитке» Доницетти.

Премьера «Бал-маскарада» состоялась 10 июля в Буэнос-Айресе. Д’Аннунцио назвал однажды эту оперу «самой мелодраматической из всех мелодрам», он, по-видимому, был прав.

Либретто оперы — почти пародия на все нелепости настоящих больших опер. Но все нелепости сметаются мощным потоком музыки, и либретто облагорожено гением Верди. Сначала опера эта называлась «Густав III»[39], а потом, когда уже шли репетиции первого представления, в Неаполе, в 1858 году, было совершено покушение на Наполеона III, и полиция приказала Верди изменить либретто и название оперы. Верди отказался повиноваться, и тогда поднялся невероятный спор, в который вмешалось все население Неаполя. В конце концов Верди согласился изменить название оперы, но оставил нетронутым либретто, сделав лишь небольшие поправки, чтобы полиция не придиралась. Эти изменения превращали все события оперы в сплошную нелепость.

События в «Бал-маскараде» могли с равным успехом развиваться как в Неаполе, так и в Бостоне. А Риккардо, граф Варвикский, мог быть губернатором и Неаполя, и Бостона. Амелию могли звать Аделией, Ренато — Рейнаром. Ну, и как бы в довершение этой географической путаницы сюжет оперы был основан на некоторых событиях, которые, как предполагают, про-изошли в Швеции! Однако музыка оперы великолепна, так что имеет ли все прочее какое-нибудь значение?

От героических событий «Бал-маскарада» я перешел к шутливой простоте комического шедевра Доницетти — «Любовный напиток». Я пел в этой опере впервые 11 августа 1928 года в театре «Колон» с аргентинской певицей Изабеллой Маренго. Дирижировал Серафин. Построенная на мотивах одного французского фарса — «Фильтр» — это история о робком и смешном деревенском парне Неморино, о том, как он отдает все свои деньги бродячему шарлатану, чтобы купить у него любовный напиток для покорения сердца своей капризной и непостоянной возлюбленной. Стиль оперы характерен для итальянской комической оперы первой половины XIX века. Веселые, живые хоры перемежаются мелодичными мотивами и разными забавными эпизодами. Музыка легка, как эфир, и это создает общее впечатление живости и естественности всего происходящего.

Как это случилось уже однажды, когда я пел партию другого деревенского влюбленного — партию Лионеля в «Марте», — я выслушал немало похвал за комичность, с которой играл Неморино. Но, разумеется, самый выгодный для меня момент в «Любовном напитке» — это ария «Милой Адины нежный взор». Спектакль был прерван на пятнадцать минут — публика, отлично зная, что правила театра запрещают петь на бис, выходила из себя, требуя повторения арии. Газеты на другой день писали о спектакле так восторженно, что пришлось силой разгонять много- тысячную толпу желающих приобрести билеты в кассе театра «Колон» на повторение спектакля.

Сезон 1928/29 года в театре «Метрополитен» снова не был для меня знаменательным. Я не пел ничего нового, но репертуар у меня был теперь довольно обширный, и публика, видно, с удовольствием слушала меня в тех же партиях. Затем я совершил обычное зимнее турне по городам Северной Америки и вместе с коллегами отправился на весенние гастроли. Но я не хочу наскучить моим читателям подробным перечнем моих странствий. У меня самого голова идет кругом, когда пытаюсь припомнить все свои спектакли, гастроли и выступления.

Все же теперь, когда я стар и сижу один в своем саду, мне нравится перебирать в памяти все то, что составляло мою жизнь. Для меня каждое из описанных событий — яркое, незабываемое воспоминание. Любому другому человеку они должны показаться, конечно, скучной повторяющейся хроникой.

Лето 1929 года началось и закончилось гастролями в Центральной Европе. Под конец меня ожидало совершенно новое испытание — я пел в «Марте» в большом античном амфитеатре в Вероне, где собралось сорок тысяч зрителей. Люди приехали сюда специальными поездами со всех концов Италии, чтобы послушать меня, приехали даже из Сицилии и других отдаленных уголков страны. Каждый зритель получал у входа в амфитеатр небольшую свечу, и когда я вышел на середину арены, которая служила сценой еще две с половиной тысячи лет назад, я увидел огоньки сорока тысяч зажженных свечей, колыхавшихся в темноте августовской ночи.

1929 год был годом кризиса Уолл-стрита, и первые недобрые признаки большой депрессии начинали уже сказываться и в «Метрополитен». Я никогда не пытался застраховать себя какими-либо акциями или облигациями, потому что был осторожен с деньгами — это вообще характерно для крестьян провинции Марке. Я не доходил до того, чтобы прятать деньги в матраце, но переправил все свое состояние в Италию, вложил добрую часть его в недвижимость в Реканати, а остальное поместил у одного надежного и достойного банкира. Многие мои коллеги по «Метрополитен» потеряли во время этой депрессии все, что имели. Больше всего мне было жаль Антонио Скотти. Карьера его уже подходила к концу, и у него мало было надежд собрать еще какие-нибудь средства на жизнь.

Между тем по той роскошной публике, которая заполнила «Метрополитен», когда 28 октября 1929 года я пел на открытии сезона в «Манон Леско», нельзя было заметить ни малейшего признака какой-либо паники, которая уже охватила Уолл-стрит.

Лукреция Бори дебютировала в Нью-Йорке в «Манон» Пуччини вместе с Карузо на открытии сезона в 1912 году. С тех пор она не пела в этой опере. Такие спектакли всегда бывают очень волнующими для певцов и необычными со всех точек зрения. В этот раз мы не знали еще и другого — не знали, что поем отходную золотому веку «Метрополитен-опера-хауз».

29 ноября 1929 года я впервые пел партию Оттавио в опере «Дон-Жуан» Моцарта, которая вновь была поставлена в «Метрополитен» после перерыва в двадцать лет. Критики давно уже просили Гатти-Казацца возобновить оперу, но думается, что его решение уступить их просьбам принято все же вопреки его собственному мнению об этой опере. «Дон-Жуан» не создан для большой труппы, какая была в «Метрополитен», идеально эту оперу можно исполнять на сцене какого-нибудь небольшого театра, такого, например, как «Ла Фениче» в Венеции. Моцарт ведь написал оперу для пражского оперного театра, в котором было только семь певцов и не было постоянного хора.

Все мы старались как можно лучше исполнить наши партии. Дирижировал Серафин. Эцио Пинца пел партию Дон-Жуана, Элизабет Ретберг — Донну Эльвиру, Эдита Флишер — Церлину, Павел Лудикар — Лепорелло, а я — дона Оттавио. Но мне кажется, все мы отлично понимали, что нам не удалось раскрыть в этот раз все достоинства оперы. У меня лично, и это вполне понятно, не было никакого опыта исполнения произведений Моцарта, я совершенно не был знаком с необычной манерой пения, которая необходима при исполнении его произведений. И, что еще хуже, я чувствовал, что никак не могу проникнуться симпатией к своему герою, никак не могу перевоплотиться в дона Оттавио. Мне казалось бесконечно глупым, что этот влюбленный жених терпит все интриги и выходки Дон-Жуана.

Две большие теноровые арии оперы — «Из ее покоя» и «Мое сокровище» — иногда опускаются из-за их чрезмерной трудности. Но в постановке «Метрополитен» я пел обе арии, и думаю, что успех имел в первой. Это все, на что я могу честно претендовать, говоря об исполнении партии дона Оттавио.

26 декабря 1929 года я пел вместе с Франчес Альда в «Манон Леско». Это был ее прощальный спектакль после двадцати двух лет сценической деятельности в театре «Метрополитен». Родилась Франчес Альда в Новой Зеландии, там она познакомилась с Гатти-Казацца и вышла за него замуж — он был в то время генеральным директором театра «Ла Скала», а затем приехала с ним в Нью-Йорк. В 1908 году она дебютировала в «Метрополитен» в партии Джильды в «Риголетто», а Карузо пел тогда партию герцога Мантуанского. Прощальный спектакль ее был очень печальным. Да год до этого она развелась с Гатти-Казацца и теперь прощание ее с театром было действительно расставанием навсегда. Не потому ли, думал я, она выбрала для своего последнего спектакля партию Манон, что это даст возможность в конце оперы излить в пении все свое горе и все страдания.

После продолжительных гастролей — два месяца путешествий по Канаде и Калифорнии — я вернулся в Нью-Йорк, чтобы 21 марта 1930 года петь партию Неморино в «Любовном напитке». Партия Неморино была одной из самых любимых и удачных партий Карузо. В «Метрополитен» до сих пор эту партию исполнял только он один. Он пел ее и в тот трагический вечер в Бруклине, когда у пего пошла горлом кровь и спектакль пришлось отменить. С тех пор почти десять лет Гатти-Казанца никому не давал петь Неморино, и «Любовный напиток» совсем был снят с репертуара. И то, что теперь мне поручили возобновить эту оперу, было, несомненно, самой большой честью, какую только мог оказать мне театр «Метрополитен».