Воспоминания

ГЛАВА XIII

Август 1914 года. Слова эти звучат трагически — началась первая мировая война. Но певцы — эгоисты, и мои воспоминания о том страшном времени, когда содрогнулся весь мир, носят сугубо личный характер. Это были долгие дни, проводимые у фортепиано в затемненной комнате маэстро Розати. Окна были плотно закрыты ставнями, чтобы хоть как-нибудь сохранить прохладу и спастись от несносной жары, а мебель укрыта чехлами, потому что семья профессора уехала на дачу, оставив его заниматься моим дебютом. Иногда мы прерывали занятия, чтобы сварить кофе или открыть банку сардин. Затем маэстро снова садился за фортепиано, и наши занятия продолжались часами. Доносившиеся с улицы крики газетчиков сообщали каждый день о сражениях во Фландрии; я ждал, пока голоса утихнут, и снова повторял прерванное упражнение на пьяниссимо. Что еще оставалось делать? Ведь мне тоже предстояло сражение, которое надо было выиграть.

Когда природа наделила меня голосом, она оказалась достаточно предусмотрительной, чтобы дать в придачу еще и хорошую память. Я не представляю, как бы умудрялся петь целые оперы, не будь у меня такой памяти. Однажды в четыре дня пришлось выучить «Ласточек» Пуччини, в другой раз за неделю — «Жаворонка» Масканьи. На подготовку первой моей партии у меня было целых шесть недель. Почти не приходилось тратить усилий на заучивание партии, и я мог целиком сосредоточиться на технике и стиле исполнения. Маэстро Розати был, так сказать, «совершенствователем». Я полагаю, что мой дебют имел для него такое же большое значение, как и для меня. Он подготовил меня очень хорошо, и я чувствовал себя уверенно.

Партия Энцо казалась мне идеальной для начинающего певца. Она не представляет особых трудностей и в то же время дает большие возможности показать голос. И хотя музыка «Джоконды» не отличается особым своеобразием, это все же, несомненно, «опера для пения» — в ней шесть блестящих сольных партий: сопрано, меццо-сопрано, контральто, баритон, бас и главным образом тенор. Поставленная впервые в Милане в 1876 году, «Джоконда» относится к той старинной школе, которая стремилась дать в опере как можно больше арий, чтобы певцы имели возможность петь: Понкиелли не был революционером в оперной музыке.

Тем не менее «Джоконда» — это в каком-то смысле веха в истории итальянской оперы. Ритм ее более быстрый, чем было принято в те времена, оркестровка более четкая, и сценически опера более эффектна. Старые формы речитативов и арий звучат в ней с новой силой.

Либретто, наверное, не заслуживает особого внимания. Это любовная история времен Возрождения, переделанная Арриго Бойто, этим разносторонним гением, из забытой пьесы Виктора Гюго «Анджело — тиран Падуанский».[11] В ее сюжете есть все: несчастная любовь, попытка побега, симуляция отравления, обманутая добродетель, самоубийство; в ней есть государственные деятели, объявленные вне закона, нищие и шпионы, одинокие знатные дамы... Должно быть, это не шедевр искусства, но думаю, что это материал для отличного представления. События в либ­ретто, возможно, слишком запутанные, невероятные, но они очень динамичны. И все происходит на пышном, богатом фоне, полном колорита эпохи. Есть в опере и прекрасная балетная музыка, в частности, знаменитый «Танец часов». Я вспоминаю самые различные случаи, когда мне приходилось петь в «Джоконде» после того далекого дебюта в Ровиго, и должен сказать, что и певцам, и публике она всегда доставляла удовольствие.

На подготовку мне дали две недели репетиций вместе с труппой. Я приехал в Ровиго в начале октября и снял комнату у двух старушек-сестер. Обе они были акушерками. Старушки так заботились обо мне, так внимательно и ласково ухаживали за мной, словно я был только что родившимся младенцем. В тот момент, когда мне предстояло такое серьезное испытание, их внимание и забота очень помогли мне.

Знаменитая ария «Небо и море» в середине II акта всегда была пробным камнем для тенора, и если она удавалась, то успех певца в «Джоконде» был обеспечен. Ария кончается словами: «Ах, приди! Ах, приди!». Последняя нота арии по оригиналу Понкиелли — соль. Но публика решила со временем, что это просто облегчение, которое придумали певцы, выразила свое недовольство по этому поводу, и скоро стало традицией пренебрегать оригиналом и брать вместо соль ноту си-бемоль.

Я легко и свободно брал си-бемоль на всех репетициях, чувствуя себя вполне уверенно. Но на генеральной репетиции я сделал шаг назад. Закрытый гласный звук получался как будто хорошо, но перед си-бемоль я неожиданно смутился. И тут я впервые почувствовал, что нервничаю.

— Не беспокойтесь из-за си-бемоль, — сказал маэстро Стурани. — Все остальное вы пели блестяще. Почему бы вам не остаться верным оригиналу и не брать здесь соль?

— Но публика хочет, чтобы здесь было си-бемоль!

— От вас она этого не ждет. Она знает, что вы дебютант.

Долгожданный день наступил наконец. Это было 15 октября 1914 года. Я прекрасно понимал, что для публики, заполнившей в тот вечер театр «Сочале», мое появление на сцене было совершенно случайным. Самое большое, что могло вызвать мое имя на афише, это легкое любопытство: «Новый тенор? Кто знает, как он поет?..».

Публика пришла послушать Тину Поли-Рандаччо в главной роли, Сегуру-Тайена в роли Барнабы и Иду Цицольфи в роли Лауры. И хотя маэстро Стурани уверял меня, что от начинающего дебютанта многого и не ждут, я знал, что не могу рассчитывать на снисхождение. Что бы ни было, в любом случае судить обо мне будут со всей строгостью. И я был рад этому.

Перед спектаклем я долго думал о матушке, потом поцеловал ее фотографию, помолился мадонне, выпил очень много крепкого кофе. Должно быть, все это помогло. Я пел действительно хорошо. Но когда дошел до арии «Небо и море» и начал петь ее, я почувствовал вдруг какой-то страх. Возьму ли последнюю ноту? Я еще не решил, брать или не брать си-бемоль. Продолжая петь, я стал смотреть в зрительный зал, пытаясь найти в нем моих старушек-акушерок. Им я рассказал о всех своих тревогах и опасениях. Может быть, если я встречусь с ними взглядом, их материнское участие поможет мне взять си-бемоль. Но тут же я отвел взгляд: при виде этого моря лиц у меня закружилась голова. Я набрал дыхание, чтобы взять си- бемоль и вдруг почувствовал, что горло сжимает какая-то спазма. Я не отважился на риск и взял соль.

Публика аплодировала мне достаточно энергично. Коллеги были более чем великодушны в своих поздравлениях. Акушерки обнимали меня, целовали и плакали от радости, да и сам я понимал, что, кроме этого неудавшегося си-бемоль, все обошлось хорошо. Печать на другое утро подтвердила мнение пармского жюри: я был «находкой» и «полностью созревшим, сложившимся артистом». Критики единодушно предсказывали мне хорошее будущее. Я вздохнул с облегчением и решил не думать больше об этом си-бемоль.

В гот же день я случайно услышал разговор одного оркестранта с хористом.

— Возможности Джильи довольно ограничены.

— Как видно.

— Вы заметили, он не смог взять си-бемоль.

Задетый за живое, я подошел и посмотрел им прямо в лицо.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я. — Я брал это си-бемоль уже десятки раз в других операх. Я просто считаю, что здесь оно ни к чему. Вот и все!

Теперь, однако, я чувствовал себя совершенно уверенно. На следующем спектакле в тот же день я спел «Небо и море» без всякой нервозности, заранее решив, что возьму в конце соль. Но на этот раз публика оста­лась недовольна и наградила меня лишь обычными вежливыми аплодисментами. Ясно было, что она во что бы то ни стало хочет услышать си-бемоль. Но я решил стоять на своем. Кроме того, критики не упрекали меня за это соль. Публику нужно отучать от ее капризов, решил я, и нужно научить ее уважать оригинал.

Так я сказал самому себе. Но на деле где-то в глубине души прекрасно понимал, что все это одни рассуждения и только уловка для того, чтобы спрятать свой страх перед ужасным ощущением, когда горло сжимает страшная спазма.

На третьем спектакле я был по-прежнему враждебно настроен по отношению к публике. Я снова решил взять соль, независимо от того, нравится ей это или нет. Но когда я уже подошел к концу арии, то неожиданно почувствовал прилив смелости, а может быть, это был вызов, прорвавшийся из глубины души. «Сейчас я вам покажу!» — решил я про себя, не слишком рассуждая при этом, и всем своим голосом, всем своим существом взял это злополучное си-бемоль.

В ответ разразилась невероятная овация — первая овация за время моей еще совсем недолгой жизни на сцене. (До этого она уже выпала однажды на мою долю, когда я пел партию сопрано в Мачерате.) Публика вскочила с мест, восторженно аплодировала, бросала вверх программки, требовала бис. Дирижеру пришлось положить на пюпитр свою палочку. Спек­такль был прерван. Но я не стал петь на бис: не хотел испытывать судьбу. Я сам не ожидал от себя такого, и это даже удручало меня, несмотря на облегчение, которое все же пришло. Как мне удалось взять это си-бемоль? Я никак не мог понять...

В эту ночь я не мог уснуть и все думал: неужели вся остальная моя жизнь сложится так же? Если так, то это даже страшно. Почему я должен выделяться среди других? Почему именно мне дано обладать силой, которая заставляет публику в восторге вскакивать с мест, требовать бис, в то время, как мои старушки-хозяйки, эти добрые и милые создания, не смогли в жизни даже найти себе мужей? Это верно, я немало потрудился. Но есть ведь и другие певцы, которые, несмотря ни на какие старания, так никогда и не добиваются успеха...