Воспоминания

ГЛАВА XLVIII

Для меня, как и для миллионов других людей, 1939 год был годом завершения эпохи. На мою долю певца по сравнению с другими выпала столь малая толика несчастий, доставшихся человечеству, что судьба не простила бы мне, начни я сейчас говорить о том, как сказались на моей карьере шесть лет относительной бездеятельности и одиночества. Чувствую, что не могу заставлять моих читателей следовать за мной шаг за шагом по концертным залам и оперным театрам в эти трагические и страшные годы убийств и разрухи. Я делал все что мог, когда давал благотворительные концерты и выступал перед солдатами.

Естественно, что оперные театры продолжали, па- сколько это было возможно, работать. Они по-своему тоже были нужны людям и в это время. Потребность в музыке в годы войны, наверное, еще больше, чем в любой другой момент. Но подробности моей деятельности, столь далекой от бурных водоворотов мировых событий, составили бы, боюсь, лишь скучную хронику.

Когда я мысленно возвращаюсь к 1939 году, то вспоминаю, как счастливо он начался для меня возвращением в «Метрополитен». Первые мрачные тени печального будущего дали себя знать еще до отъезда из Нью-Норка, когда я узнал о смерти папы Пия XI, которого глубоко чтил. Американские кардиналы Догерти и Манделейн ехали со мной на одном пароходе в Неаполь. Они направлялись в Рим па заседание конклава. Во время путешествия я спел на торжественной мессе в честь усопшего папы несколько отрывков из Реквиема Верди.

Следовавшие затем шесть или семь «нормальных» месяцев были как бы коротким броском к злополучному сентябрю. Весь март я посвятил концертам в Англии, Шотландии и Ирландии. Я простудился, и на одном из последних концертов — 2 апреля в «Альберт-холле» — пел с температурой в 102° по Фаренгейту (39° по Цельсию). Мне трижды пришлось переодеваться с ног до головы во время концерта и каждый раз подкладывать под рубашку несколько слоев бумаги, чтобы она не промокла насквозь. Но все равно пришлось кончить концерт раньше времени. Я очень огорчился тем, что обманул ожидания публики, и после недолгого сезона в Риме и Милане опять поспешил в Лондон, чтобы выступить с концертом в «Альберт-холле». Это было в начале мая.

Сезон в «Ковент-гардене» в мае — июне этого года был необычайно блестящим. В «Тоске» вместе со мной пели Джина Чинья и Марио Базиола, в «Травиате» — Мария Канилья и Базиола, в «Аиде» — Мария Канилья и Эбе Стиньяни. Дирижировал «Травиатой» сэр Томас Бичем, другими операми — Витторио Гуи. Никогда на моей памяти не было в «Ковент-гардене» такой гармонии дирижера, солистов, хора и музыкантов. Попрощавшись со всеми, я поймал себя на том, что уже думаю о новой встрече с ними в будущем году. Но вернуться в Англию мне суждено было лишь через семь лет.

Мария Канилья и Эбе Стиньяни снова пели со мной этим летом в «Силе судьбы» и «Аиде», которые ставились в Термах Каракаллы. Эти спектакли отличались тем, что, если взглянуть на них ретроспективно, их можно было бы уподобить блистательному пиршеству перед потопом.

Прошел год, и прожекторы не нарушали больше покоя римских развалин и зеленых олеандров, а звуки музыки не тревожили больше молчания египетских могил. Когда же сцена здесь ожила вновь, то публика была уже совсем другая — солдаты союзников, одетые в хаки, и основательно потрепанные войной римляне.

По сравнению с событиями, которые происходили в то время в мире, памятные даты в жизни отдельных людей несколько теряют, конечно, свое значение. И все же в конце октября 1939 года я с волнением выступал в театре «Сочале» в Ровиго — отмечалось двадцати-пятилетие моей сценической деятельности. Ровно четверть века назад дебютировал я на этой сцене, необычайно волнуясь из-за последнего си-бемоль в арии «Небо и море». На этот раз я пел в «Лючии ди Ламмермур». «Джоконду» не удалось поставить. Раньше я думал, что петь двадцать пять лет в опере вполне достаточно, что это и есть самый подходящий момент, чтобы расстаться со сценой. Но теперь, когда юбилей уже наступил, мысль эта казалась мне просто смешной.

Я чувствовал себя теперь в расцвете творческих сил и гораздо увереннее, чем в тот далекий вечер 1914 года. Более того — я ни разу не заметил, чтобы публика была склонна думать, что мне пора уходить на покой. Если разобраться, то не было никаких серьезных оснований оставлять сцену. Что бы я стал делать без нее? Это верно, что мои владения в Реканати доставляли мне большую радость, но у меня никогда не было времени научиться управлять ими — они всегда были в надежных руках сведущих в этом деле людей — и оставались поэтому для меня лишь дорогой игрушкой. И голос, и силы у меня еще были. Жизнь без пения я просто не представлял себе, так что я окончательно отбросил эту мысль.

9 декабря 1939 года я дебютировал в римском оперном театре в «Трубадуре» Верди. Дирижировал Оливьеро де Фабритис. Партия Манрико еще более оперная, чем партия Радамеса в «Аиде». От начала и до конца мне пришлось петь на диафрагме.[44] Раньше я никогда не решался на такую смелость. Некоторые самые высокие ноты требовали от тенора такой силы звука, что ему трудно удержаться на грани абсолютного пения. Между тем арии Манрико привлекают певца своей романтичностью и человечностью. Я сделал все возможное, чтобы исполнить их так, как, на мой взгляд, это задумал Верди — другими словами, я старался выпевать, а не выкрикивать их.

Теперь, естественно, стало почти невозможно ездить за границу; поэтому весь 1940 год я провел в Италии, выступая в концертных залах и оперных театрах во всех концах страны.

В апреле 1940 года я снова был в Милане и пел там в «Ла Скала» две новые партии: 26 апреля — партию Дюфрена в опере Леонкавалло «Заза» (с Мафальдой Фаверо) и 27 апреля партию Джованни Рида в малоизвестной опере «Маристелли» Джузеппе Петри. И та, и другая опера — незначительные произведения, и у меня никогда не было впоследствии случая выступать в них. Но каждой опере присуще свое особое мелодическое изящество, и они имели вполне определенный успех.

«Заза» Леонкавалло не ставилась в Милане уже сорок лет — после первой постановки, когда заглавную партию пела Розина Сторкьо и дирижировал Тосканини. Либретто написал сам Леонкавалло. Это романтическая история двух парижских влюбленных.

«Маристелла», так же как и «Заза», написана Петри в начале века. В Милане она была поставлена два года назад в Кастелло Сфорцеско. Но эта постановка в «Ла Скала», на которой присутствовал автор, должна была стать ее настоящим крещением. Сюжет оперы, в основу которого положены стихи великого поэта Сальваторе ди Джакомо, рисует очень приятную картину неаполитанской жизни. Я нашел, что партия тенора исключительно подходит моему голосу; к тому же в опере много красивых мелодий и одна ария столь вдохновенная, что я сразу же включил оперу в свой репертуар.

26 октября 1940 года исполнилось пятьдесят лет со дня первой постановки «Сельской чести». Когда в 1915 году отмечалось двадцати-пятилетие этой оперы, я пел на спектакле в театре «Сан-Карло» в Неаполе партию Туридду. Теперь я тоже имел честь и удовольствие петь эту же партию на юбилейном спектакле, которым дирижировал сам Масканьи в театре «Комунале» во Флоренции.

Начался юбилей одноактной оперой Масканьи «Дзанетто», действие которой происходит во Флоренции в эпоху Возрождения. Вообще это был замечательный вечер для знаменитого и прославленного маэстро, может быть, даже самый замечательный в его жизни. И я был очень рад, что получил приглашение принять в нем участие.