Актуальные проблемы языкознания ГДР: Язык – Идеология – Общество

[273]

Нередко бывает, что жители соседних деревень подшучивают над какой-нибудь языковой особенностью, которую они замечают при частом общении у соседей и которая кажется им необычной, даже неправильной и забавной[274]. При общении с людьми из более дальних местностей наш слух меньше поражают частности; общее впечатление столь чужеродно, что обычно даются общие (часто весьма неопределенные) оценки вроде: речь в этой местности широкая, добродушная, острая, забористая, грубоватая. Этим определениям обычно присущ негативный или одобрительный оттенок, и некоторые из таких оценок весьма употребительны и даже распространены на всей территории немецкого языка. Так, наверное, с каждым, кто родился в Саксонии или родом из примыкающих к ней на севере или на западе местностей, случалось, что над ним подтрунивали из-за его говора, когда он попадал в чуждое окружение. Пока мы в кругу своих, мы обычно совсем не замечаем то, что другим кажется таким смешным в нашем произношении. Это осознается, лишь когда сталкиваешься с пренебрежением, издевками со стороны людей иного происхождения, которые выражают свою оценку в добродушной пародии или злой насмешке.

Среди немецких диалектов и местных говоров верхнесаксонские занимают с эстетической точки зрения, несомненно, последнее место; и на их формирование не могло не повлиять то, что мы сами это сознаем и чувствуем себя в положении Золушки.

Каким же образом, однако, возникла эта негативная оценка? Ведь еще 200 – 300 лет тому назад считалось, как пишет, например, Филипп фон Цезен в своем сочинении «Adriatische Rosemund» («Адриатическая Роземунда») в 1640 г., что мейсенский диалект, «который является подлинным верхненемецким (hochdeutsch) языком», превосходит все другие. Как в Афинах говорили на самом изящном греческом языке, в Риме – на самой изящной латыни, «так и в Верхней Саксонии и Мейсене говорят на самом изящном верхненемецком языке». И в «Острове Фельзенбург» («Insel Felsenburg», 1731) Шнабель пишет:

Готшед, родом из Восточной Пруссии, пишет в своем «Искусстве немецкого языка» («Deutsche Sprachkunst»):

И Бодмер и Брейтингер, отнюдь не относившиеся, как известно, к сторонникам Готшеда, должны были с ним в этом согласиться. Брейтингер хвалит саксонцев за то, что

А Бодмер добавляет:

Как мог в течение последних двухсот лет произойти такой скачок от одной крайности к другой, от достойного подражания образца до положения осмеянного всеми пасынка в семье немецких диалектов? Меня со всей серьезностью спрашивали, не виновна ли в «упадке», «одичании» саксонского диалекта прогрессирующая индустриализация. А один довольно известный ученый[276] попытался доказать, что «франко-нюрнбергские языковые черты проникли в речь правящих сословий» в Лейпциге вследствие притока торговцев и что этот южнонемецкий (oberdeutsches) элемент стал преобладающим. Так что лейпцигские патриции того времени говорили якобы вовсе не на саксонский, а на франкский лад. Но у нас достаточно доказательств того, что прославленный мейсенский диалект в своих основных чертах был тем же языком, что и наш сегодняшний верхнесаксонский диалект. Причина перехода от наиболее почитаемого среди диалектов к презираемому связана не с изменениями в языке, а с изменением в оценке этого языка.

Важно добавить также еще и другое. Нас занимает не только эта очевидная деградация, но и другая ветвь той выпуклой кривой, которую представляет собой линия развития верхнесаксонского диалекта; процесс подъема и достижения безусловно признанного главенствующего положения не менее интересен и более изучен. Наш верхнесаксонский мейсенский ареал был колыбелью верхненемецкого национального литературного языка; этот неоспоримый факт является сегодня общим достоянием науки об истории немецкого языка. Большинство ученых признают также, что решающее влияние на процесс его становления оказал народный язык, наши диалекты. Целью данной работы является рассмотрение некоторых характерных особенностей этого процесса.

По прежде, чем обратиться к истории, необходимо выяснить два вопроса. Для этого прослушаем речь двух человек; сначала – одной старой женщины из маленькой деревеньки округа Дёбельн возле Ломмацша. Она говорит

· gĭd = geht «идет»,

· gǝhīɔ^rd = gehört «принадлежит»,

· wīǝ = weh «больно»,

· gǝbruxŋ = gebrochen «сломан»,

· bålǝ = bald «скоро»,

· šwąsdɔ^r = Schwester «сестра»,

· šląⁱχdǝs wądɔ^r = schlechtes Wetter «плохая погода»,

· bǝsuxd = besucht «посещает»,

· lōɐgŋ = lagen «лежали»,

· ūɐmd = Abend «вечер»,

· sǫen = sagen «говорить»,

· wǫen = Wagen «вагон»,

· nąⁱχdn = gestern abend «вчера вечером»,

· hindǝ = heute abend «сегодня вечером»,

· gwąlǝ = Handtuch «полотенце»,

· gudsšǝ = Kröte «жаба»;

это слова и формы, которые посторонний не сразу бы отнес к «саксонскому диалекту». Женщина того же возраста из города Лейпцига, которая там родилась и без больших перерывов проживала, говорит еще, правда

· lō^ufm = laufen «бегать»,

· bēⁱn = Bein «нога»,

· widɔ^r = wieder «опять».

Однако во всех тех словах, на которые было обращено ее внимание, жительница Лейпцига заменяла характерные звуки теми, которые в Лейпциге считают соответствующими верхненемецкому произношению:

· gēⁱd «geht»,

· gǝhä^rd «gehört»,

· wēⁱ «weh»,

· gǝbrǫxŋ «gebrochen»,

· băldǝ «bald»,

· šwęsdɔ^r «Schwester»,

· šlęχʼdǝs wędɔ^r «schlechtes Wetter»,

· bǝsūxd «besucht»,

· låxŋ «lagen»,

· åmd «Abend»,

· såχŋ «sagen»,

· wåχŋ «Wagen»,

· gęsdɔ^rn åmd «gestern abend»,

· haedǝ åmd «heute abend»,

· håndūx «Handtuch»,

· grędǝ «Kröte»

(поскольку неизвестна еще форма gęgǝ[277], употребляющаяся в районе Лейпцига). Это – формы литературного языка в диалектном произношении. То, что выделяется как необычное, фиксируется чувством языка как неправильное, компенсируется артикуляцией, которая ближе к литературному языку. То, что не воспринимается как ошибка и что прочно закрепилось, от чего не так просто избавиться, то остается:

· gáfē = Kaffe «кофе»,

· laedǝ = Leute «люди»,

· šēⁱn = schön «красивый»,

· bō^um = Baum «дерево»,

· bēⁱ = Bein «нога».

Таким образом, этот язык представляет собой нечто среднее между литературным языком и диалектами, это разговорный язык с местной окраской. Мы не должны забывать, что уже с давних времен существуют такие языковые промежуточные слои, о которых можно сказать, что они в некотором роде носят наддиалектный характер, занимают большие территории и употребляются определенными социальными группами. Следовательно, в историко-языковом исследовании нам приходится всегда считаться и с этим третьим измерением, то есть наряду с исторической давностью и территориальным распространением учитывать также социальный охват.

Существо второго вопроса станет ясно из сравнения с речью берлинца, говорящего на берлинском варианте разговорного языка. Едва ли можно утверждать, что его язык ближе к верхненемецкому, или сценическому, языку. В основных чертах этот вариант соотносится с литературным языком так же, как и лейпцигский вариант, верхнесаксонский разговорный язык. Да, 300 – 400 лет назад Берлин, бесспорно, испытывал сильное влияние Лейпцига (mache, но ik; essen, но wat; schlafe, но kopp). Тем не менее берлинский вариант языка не «осаксонился», как это пыталась представить Агата Лаш. В основных чертах Берлин остался прусским (märkisch) с его определенными сочетаниями звуков, с некоторыми характерными лексическими особенностями и прежде всего с его артикуляцией, по конститутивным показателям. Ведь именно мелодия речи и оттенок звучания, расстановка акцентов и темп речи составляют как раз те элементы, по которым мы узнаем берлинца и которые явственно отличают его от обоих саксонцев (как говорящего на диалекте, так и тяготеющего к разговорному языку) в той же степени, в какой близки между собой речевые манеры последних. Отсюда видно, что наряду с тем, что составляет содержание грамматики и лексики, в языке имеется еще нечто весьма существенное, представлявшееся филологу до сих пор незримым и не поддававшееся оценке, поскольку сравнительные исследования в этой области продвинулись еще не очень далеко, а ведь со сравнения и начинается работа филолога. Но конститутивные признаки столь важны потому, что на основании их формируется эстетическая оценка; этим определяется и их большое значение для истории немецкого языка.

Однако у нас нет звукозаписей из прошлых столетий, а то, что сообщают о языке разные источники, не заслуживает большого доверия, особенно в том, что касается давних времен. Какое заключение можно сделать, читая во «Всаднике» («Renner») Гуго Тримбергского, что швабы при произношении делят слова, баварцы разрывают их, тюрингцы произносят их открыто, жители Веттерау – приглушенно, жители рейнских земель проглатывают слова, жители эгерской земли произносят их с накатом, австрийцы обрубают их и т.д.? Мне представляется бесспорным лишь то, что он имел в виду как раз конститутивные элементы, характеризующие язык этих областей Германии.

Таким образом, исследование должно быть направлено на грамматику и лексику, но прежде всего на фонетику. Использование карт Атласа немецкого языка позволило, хотя и не сразу, составить основное представление по данному вопросу.

Территориально-языковое сопоставление и историческая интерпретация современного распространения различных сочетаний звуков существенно расширили горизонты исследования. Обобщая результаты, Т. Фрингс отобразил в одной характерной комбинаторике (карта 1) одновременно несколько существенных явлений: ich / ik, haus /hūs, wachsen / wassen, gehn /gān, euch /enk[278]. Области распространения форм, которые не соответствуют верхненемецкому варианту, заштрихованы. Очень похожее распределение видно на словарной карте (карта 2) из Атласа немецких слов В. Митцки, на которой области употребления образований с -schmerz (en) для обозначения головной, зубной боли и боли в животе противопоставляются другим областям, где употребляются -weh, -wehtag(en), -pein[279] [см. с. 1637].

Эти карты стоят многих. Они убедительно показывают, с одной стороны, узкий исходный базис в старой части Германии (на Майне или в Гессене и Тюрингии) и, с другой стороны, большую территорию распространения в новых землях восточнее Заале. Это та область, где сошлись уроженцы самых различных уголков страны, поднятые в XII – XIII столетиях со своих родных мест волной крестьянского переселения и образовавшие новые языковые общности. Привнесенное языковое наследие нужно было отстаивать в трудной борьбе. Южнонемецкий вариант (образовавшийся в основном из восточнофранкского) должен был столкнуться со средненемецким (прежде всего из Тюрингии и Гессена) и с нижненемецким (пришедшим главным образом из областей вокруг Гарца, а также южнее Гарца и с Нижнего Рейна). Т. Фрингс составил список основных случаев[280]:

Начинается интенсивный процесс смешения и последующей ассимиляции, в результате чего образуется ассимилированный язык, который становится образцом для всего востока Средней Германии, хотя и не везде в равной степени. Этот ассимилированный язык стал затем основой для образования мейсенского варианта немецкого языка, основой для становления национального литературного языка. Мейсенская марка, быстро набирающее силу государство Веттинов[281] с культурным центром в Лейпциге,

Этим опровергалась также точка зрения, согласно которой у истоков национального языка стояли Прага и канцелярия Карла IV.

В результате более подробного исследования в последние годы выяснились еще некоторые детали. Отдельные новые штрихи, внесенные в широкую, ясную картину, сделали ее более пестрой и, может быть, даже несколько менее наглядной, но зато более реальной. Ведь обширный ареал восточносредненемецкого также многократно членился внутри своих границ. Деление на большие и меньшие диалектные области (ядерные области) происходило, вероятно, не менее интенсивно, чем на старых землях; правда, границы в этом случае не столь существенны. Некоторые особенности отдельных диалектов выявлены и описаны[284].

Если наложить карты со всеми зафиксированными изоглоссами слов одну на другую и посмотреть на свет, мы увидели бы линии самой различной толщины. Это наглядно демонстрирует комбинаторная карта (карта 4), составленная на основе простого подсчета. На ней выделяются широкие пограничные участки, а с другой стороны, обращают на себя внимание области сравнительно большого единообразия, диалектные ядерные области. Так, в верхней части карты видна большая площадь распространения северомейсенского варианта в районе Мейсен – Гросенхайн – Гримма – Ошац – Дёбельн. Меньший овал занимает на юге возле Хайнихена и Эдерана южномейсенский вариант. Промежуточная область распространения западномейсенского варианта тянется от Рохлина с некоторыми отклонениями вплоть до Бад-Лаузика. Возле Дрездена, хотя карта это не охватывает, расположена область распространения юго-восточномейсенского варианта. На севере намечается первая переходная ступень к остерляндскому (Osterländisch). На юго-западе в районе Карл-Маркс-Штадта примыкает область распространения переднерудногорского варианта, на юго-востоке южнее Фрейберга – восточнорудно горского.

Если мы захотим выяснить причины такого территориально-языкового членения, мы должны также рассмотреть другие карты, исторические и краеведческие, составленные историками и географами без учета географии языка. Карта земель древних поселений (около 500 – 1000 гг. н.э.), составленная по О. Шлютеру и И. Лейпольдту, карта 5, сопоставима с картой местности, с ландшафтной картой; карта 6 (где показаны хутора, деревни вдоль дороги с домами по обе стороны от дороги, деревни с продольным расположением домов, пахотные и лесные угодья) сравнима с картой численности населения (по состоянию на 1900 год). Карта названий населенных пунктов, карта 7, дополненная и уточненная, показывает, что территории древних поселений были местом обитания лужичан. Это относится к области распространения северомейсенского варианта, к ядерной области употребления западномейсенского возле Рохлица, к ядерной области юго-восточномейсенского возле Дрездена. Эти древнейшие территории поселений, прежде лужицкие, до сих пор еще можно обнаружить в структуре нашей языковой географии.

Это отчетливо видно на северомейсенском варианте: с учетом периферии область его распространения совпадает с территорией древних поселений, с плодородными лёссовыми почвами. В окружающие лесистые области диалект проник вместе с крестьянами-поселенцами. Тех факторов, которые содержатся в прямых и косвенных свидетельствах, достаточно, чтобы в общих чертах объяснить и эти процессы. Например, два историка прошлого независимо друг от друга установили «фрейбергский округ» XII века (карты 7 и 8), который довольно точно совпадает с областью распространения нашего южномейсенского варианта, как будто сам маркграф провел здесь границу. От Рохлица побочная линия Веттинов уводит поселение на юго-восток к реке Цшопау. Небольшая лужицкая территория Рохелинцы возле Рохлица стала исходным пунктом немецкого поселения и в языковом отношении растворилась в возникшем таким путем западномейсенском варианте. С территориально-языковой точки зрения сюда относятся (с некоторыми отклонениями) также пограничные области на западе, где возле Бад-Лаузика во владениях Випрехта фон Гроич имелось древнее франкское поселение. Судя по характеру языка, сюда, несомненно, переселились также жители Центральной Германии (тюрингцы и гессенцы). Возле Герингсвальде были владения Шёнбургеров, там тоже окрестные деревни занимают особое положение. На юго-востоке исследуемой области, вокруг монастыря Хемниц, имели свои родовые поместья министериалы[285] (Пениг, Волькенбург, Вальденбург, Рабенштейн, Лихтенвальде, Шелленберг). Это пространство находится внутри переднерудногорских границ, включая и ту территорию, где Шелленберги (возле Аугустусбурга) уже вскоре после 1300 года уступили свое господство Веттину; так что здесь продолжает существовать старая, возникшая во время заселения граница владений.

Землевладельцы-рыцари направляли и поощряли образование крестьянских поселений, стремясь к расширению своих владений посредством колонизации. Вследствие этого земли феодалов времен поселений явились в некотором роде подготовленными бассейнами, в которые стекались потоки поселенцев и в которых затем формировались новые общности. В этих областях (гнездовьях) сразу же начался процесс смешения и ассимиляции. Вскоре в этот процесс включился восточносредненемецкий ассимилированный язык, который, обладая большим престижем, располагался и здесь над этими меньшими ядерными зонами. Этот ассимилированный язык во многом начал потом вытеснять привнесенное языковое наследие, где-то в большей степени, где-то в меньшей. Его формы подчеркнуты в списке на с. 171 сплошной линией.

Особое положение занимает большая область распространения северомейсенского варианта – большой овал в верхней половине нашей комбинаторной карты (№ 4), старые плодородные земли возле Ломмацша и Мюгельна. Здесь жили лужичане, причем плотность населения, по-видимому, была довольно велика. Для немецких крестьян, вероятно, места уже не хватало, разве лишь на периферии. Однако по всей лужицкой территории расселились немецкие колонисты (milites agrarii). Несомненно, однако, что они не входили в крестьянскую общину, хотя национальные противоречия еще не были столь ощутимы. Они были инородным телом, а лужицкая языковая общность еще сохранялась. Когда же затем лужичане целиком перешли на немецкий язык – точно этот период не обозначен, но, вероятно, близок к 1400 году, – они не переняли ни одного из диалектов соседних поселений (их территория представляется сегодня с точки зрения языковой географии самостоятельной ядерной областью), но обратились к восточносредненемецкому ассимилированному языку, который имел более высокий социальный статус, бóльшую сферу распространения и на котором, вероятно, говорили немцы при общении с лужичанами. Подобный процесс происходит в настоящее время в двуязычной Лужицкой области в районе Баутцена; там тоже лужичане, говоря по-немецки, употребляют не соседний немецкий диалект, а разговорный язык Баутцена и Дрездена, но, конечно, со славянским фонетическим субстратом[286]. Наконец, третьим доказательством служат многочисленные совпадения северомейсенского варианта с силезским (см. карту 3). То, что является общим только для северомейсенского (частично с включением юговосточномейсенского в районе Дрездена) и силезского варианта из равнинных районов, может служить признаком восточносредненемецкого ассимилированного языка. Это вызвано тем, что последний получил наибольшее распространение в Силезии, куда в последующую эпоху (XIII век) переселялись главным образом из Мейсенской области[287].

В результате всех этих процессов ассимилированный язык стал надтерриториальной формой языка, восточносредненемецким языком общения в средние века. Этот ассимилированный язык общения получил благодаря сплошному переходу лужичан на немецкий язык численно значительное пополнение. В результате не только увеличилась территория его распространения и была подготовлена почва для формирования последующих надтерриториальных форм языка, но восточносредненемецкий ассимилированный язык стал также единственной формой языка для значительной части населения, а в этих, прежде лужицких, областях широко распространенный разговорный язык стал диалектом[288].

Сейчас трудно четко восстановить границы феодальной принадлежности отдельных территорий. Более точную политическую карту (из-за скудности сведений, дошедших до нас из этих давних времен) можно составить, к сожалению, лишь в отношении территориального деления, относящегося примерно к 1380 г. (карта 9). Рассматриваемая здесь область в то время уже почти полностью входила в состав государства Веттинов. Разрозненные мелкие княжества в политическом и культурном отношении входили в сферу подчинения Мейсена. По этой причине культурное влияние Мейсенской марки на прилежащие районы, как его понимают Фрингс и Беккер[289], на наших картах не показано. На интересующей нас территории внутри постепенно растущего государства Веттинов старые области поселений по-прежнему выделяются в качестве языковых областей. Пределы мелких языковых областей определяются границами поселений. Языковые явления, выходящие за эти местные рамки, получали распространение в пределах границ образовавшегося позднее германского государства.

До сих пор мы рассматривали крестьянские языковые общности и наблюдали употребление в них ассимилированного языка. Следует добавить, что в дальнейшем большое значение для истории развития языка приобрел город. Одновременно с заселением земель в сельской местности идет процесс образования городов. Восточносредненемецкий город с его прямоугольной рыночной площадью занимает особое место в истории поселений; общеизвестно, что на интересующей нас территории города расположены неподалеку один от другого[290]. Горожанин обычно более подвижен, торговец имеет обширные связи, он быстро учится читать и писать. Как ни тесно привязаны еще эти полуаграрные бюргерские городки к деревне, все же свойственный им более широкий кругозор стал вскоре сказываться на городской речи. Формируется характерный для позднего средневековья деловой и обиходный язык. В устной и письменной форме в нем заметны следы его происхождения: с одной стороны, видна еще связь с данной местностью, а с другой стороны, восприимчивость к внешним влияниям, особенно с юго-запада, с Майна и Нюрнберга; наконец, свое воздействие оказала, очевидно, и письменная традиция, консервативный письменный язык, свойственный этой местности. По-видимому, уже на этой ступени развития исчезли некоторые элементы восточносредненемецкого ассимилированного языка (например, her «er», ossen «Ochsen», dreuge «trocken», nau «neu», wēse «Wiese», bar¿g, kal¿x «Berg», «Kalk»); те формы, которые, видимо, относились к деловому обиходному языку позднего средневековья, подчеркнуты в списке на с. 171 пунктирной линией. Таким путем в городах образовалась наддиалектная избирательная форма языка, сглаженный восточносредненемецкий вариант. Этот язык следует считать письменным (деловым) языком. Он долгое время был подчинен эрфуртскому своду правил (studium generale)[291], и мы встречаем его в канцеляриях (особенно у Веттинов), а кроме того, можно предположить, что он служил и устным (обиходным) языком, хотя прямые свидетельства того отсутствуют. Конечно, обе эти формы не были идентичными, но они родственны по своему происхождению и выступают как пара постоянно взаимосвязанных частей целого[292].

Восточносредненемецкий деловой и разговорный язык эпохи позднего средневековья становится основой общего нововерхненемецкого языка – национального литературного языка. Лютер обеспечил широкое признание мейсенскому варианту немецкого языка, который победил в соперничестве с общенемецким языком придунайских владений Габсбургов. Окончательно главенствующее положение языкового варианта Мейсена закрепилось вследствие быстрого политического, культурного и экономического развития этой области после XVI – XVII столетий. Это было время интенсивного развития в Рудных горах горных промыслов, положивших начало первым отраслям промышленности, время, когда саксонские курфюрсты лелеяли великодержавные мечты и стремились к захвату польской короны. Это было также время, когда в Дрездене творил Шютц[293], а позднее в новой дрезденской Опере – Гассе[294], когда были созданы Цвингер, храмы Фрауен- и Гофкирхе и была основана картинная галерея, когда в Лейпциге творил Бах, а университеты в Галле, Виттенберге и Лейпциге стали наряду с другими центрами научного образования.

В этот период верхнесаксонский диалект достиг кульминационной точки своего развития. Во второй половине XVIII века раздаются уже первые критические замечания. Наши классики, сами явившиеся венцом периода расцвета и началом заката этого развития, высказывают неодобрение. У Гёте находим:

Шиллер же в эпиграмме «Эльба» из серии эпиграмм под названием «Реки» так высмеивает притязания мейсенского диалекта на господство:

Это неприятие перешло в презрение (которое проявилось очень быстро, особенно со стороны северных немцев), потом в самоосмеяние (вспомним партикуляриста[296] Блимхена у Густава Шумана[297]) и, наконец, в передразнивание, которое нам повсеместно приходится терпеть.

Более глубокие, косвенные причины этого упадка также следует искать в особенностях политического и культурного развития. В ходе Семилетней войны Саксония утратила политическое влияние и понесла большой экономический ущерб; многие искусные ремесленники покинули в этот период Саксонию. Заключенный в 1763 г. Хубертусбургский мирный договор [которым закончилась Семилетняя война. – Прим. перев.] был в пользу Пруссии. Утешение, которое еще мог находить саксонец в культурном превосходстве, также утратило с течением времени свою почву. Но наибольшее значение, несомненно, имел тот факт, что крепнущая буржуазия связывала свои надежды на образование единого отечества с личностью Фридриха II и была поэтому «настроена профридриховски» («fritzisch gesinnt»), как мы читаем у Гёте. Таким образом, повсюду в широких кругах Германии распространялся прусский дух. Готлиб Грамбауэр, сын крестьянина-бедняка из Шпреевальда, и его друзья юности в середине прошлого века, как мы читаем об этом у Эма Велька в истории его отца, больше не хотели быть саксонцами (как то было во времена, предшествовавшие Венскому конгрессу[298]), но сознательно становились на сторону пруссаков. Происшедшее примерно 100 лет назад превращение Берлина в культурный центр Германии явилось лишь последним звеном в этой цепочке. В языке это отражается в том, что молодые люди намеренно говорят на берлинский лад, даже если они родом совсем не из Берлина или живут в радиусе 100 км от него.

После того как особенности верхненемецкого языка закрепились и стабилизировались и были зафиксированы в Дудене и у Зибса (в «Словаре произношения»), став тем самым общей нормой, – с тех пор верхненемецкий язык начал в свою очередь воздействовать на диалекты. Вероятно, вначале этот процесс коснулся лишь узкого бюргерского круга, но примерно уже 100 лет назад благодаря печати и литературе он принял широкие масштабы и продолжается в наши дни, когда письменный язык с помощью радио, кино, театра, школы и иных форм обучения, книг и газет стал общепринятым и поэтому всемогущим во всех областях языкового употребления. В то же время значение диалектов, опирающихся в своей основе на языковые общности, ослабевает вследствие многообразного смешения населения (в связи с индустриализацией, переселением) и диалекты отступают под натиском письменного языка. Порождением этого противоречия между диалектом и письменным языком явился местный разговорный язык, который, как мы видели, наделяет формы письменного языка диалектными звуковыми содержаниями и возможностями. Диалектное rąⁱn, rān при воспроизведении слова rēgǝn заменяется на räχn, диалектное grain, grīŋ при воспроизведении krigǝr – grīχn. Шуточная фраза räχn wärmɔ^r grīχn = Regenwürmer kriechen «Ползут дождевые черви» и Regen werden wir kriegen «Будет дождь» высмеивает, таким образом, вовсе не саксонские говоры, а разговорный язык городов. Впрочем, по интонации, мелодии и оттенку звучания оба совпадают, точно так же как синтаксис разговорного языка в своих существенных чертах совпадает с синтаксисом диалектов. Специфическое звуковое наполнение создает местную окраску, которая передается разговорному языковому потоку от старого, омываемого им диалектного русла.

В зеркале своего времени, отражавшем, правда, только дворян и бюргеров, саксонец XVII – XVIII веков выглядел учтивым, светским, образованным человеком с тонким вкусом и образцовыми манерами, это был идеальный образ моцартовской эпохи. Как мы видели, его язык считался «изящным», а Аделунг[299] называл его язык легким и утонченным. А если мы этим оценкам придадим современное содержание, не будет ли достоин таких оценок и наш сегодняшний верхнесаксонский язык? И наоборот, не покажется ли нам, что прусский дух – это олицетворение прусского офицера, а его язык – жесткий, резкий, с металлическим оттенком, мелодически негибкий, весь направленный на выражение интонационной кульминации? Ритм времени выражается, несомненно, и в ритме речи тех слоев, что служат мерилом. В этой связи если попробовать предсказать будущее, то будем исходить из того, что кайзеровский офицер сегодня в наших глазах отнюдь не образец; с другой стороны, саксонцы в периоды общественных потрясений нового времени были в авангарде событий. Так что не наступит ли снова время, когда на их язык будут смотреть иначе? Надеяться на то, что он снова будет доминировать, не приходится, и если быть честными, то мы и не имеем никакого права желать этого. Но мы вправе предполагать, что со временем к нашей речи будут относиться мягче, снисходительнее, с дружеской улыбкой – так, например, как сегодня относятся к швабам, язык которых 400 – 500 лет назад постигла весьма сходная участь (как говорится, Schwabenstreiche![300]). Надежда на то, что когда-нибудь для его языка наступят лучшие времена, – уже одно это может служить большим утешением для саксонца.

Карты