Актуальные проблемы языкознания ГДР: Язык – Идеология – Общество

Вольфдитрих Хартунг. О смысле и содержании марксистско-ленинской концепции языка

[53]

Что, собственно, дает нам право говорить о марксистско-ленинской концепции языка? В чем ее отличие от других концепций? Отличается ли эта концепция лишь степенью научности или выражает степень адекватности отображения одной из сфер проявления реальной действительности – языка? Или же эта концепция является возвратом к соответствующим теориям классиков или по крайней мере сопоставима с этими теориями? И далее: понимание природы языка составляет основу теории языкознания, которая представляет собой совокупность сведений о функциях, истории и структуре языка. Эту теорию, которую, правда, в деталях еще предстоит разработать, мы также называем марксистско-ленинской. Следует ли отсюда, что каждой из ее категорий можно приписать определение «марксистско-ленинская»? Подобные вопросы возникают, конечно, не только при анализе языка. Поэтому и ответы на них входят в компетенцию не одного лишь языкознания. Но понимать суть этих вопросов должен каждый, кто имеет дело с языком в качестве предмета исследования или преподавания, поскольку результаты познания как следствия марксистско-ленинского подхода к проблемам отдельной науки существенно определяются тем, сколь прочно данная наука базируется на марксистско-ленинском мировоззрении. В зависимости от этого и становится возможным или невозможным определение данной науки как марксистско-ленинской.

Очевидно, что реализация марксистско-ленинской концепции языка не может ограничиться лишь подбором соответствующих цитат из произведений классиков. К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин неоднократно высказывались о природе языка. Но они не ставили себе целью создание теории языкознания или всесторонней характеристики языка. Языковые проблемы приобретали для них значение в связи с обоснованием исторического материализма и разработкой теории познания. Поэтому представляется недопустимым приписывать отдельным местам из классиков, где они высказывались о языке, узкую языковедческую направленность или, опираясь на них, решать спорные вопросы современных научных дискуссий только лишь на основании внешней схожести словоупотребления. Большое и непреходящее значение, которое имеют для нас мысли классиков марксизма-ленинизма о языке, заключается, скорее, в том, что они позволяют рассматривать языковую проблематику в общей взаимосвязи с проблемами исторического материализма и теории познания. Таким образом, ценность представляют не столько детали, касающиеся непосредственно отдельной науки, сколько прежде всего методологические вопросы подхода к общественной природе языка. И именно поэтому мы можем почерпнуть очень многое у классиков, и в частности из «цитат», в вопросе принципиальной ориентации нашего подхода. «Цитаты» не могут освободить нас от труда по изучению и доказательству тех или иных положений, но они могут направить наши усилия в верное русло. Следовательно, под марксистско-ленинской концепцией языка подразумевается, во всяком случае, нечто большее, чем непосредственное формирование нашего понимания из соответствующих высказываний классиков.

Часто полагают, что «марксистско-ленинский» означает то же самое, что «правильный» или «научный». Так, например, в очень любопытной, опубликованной недавно и у нас книге Л. Сэва «Марксизм и теория личности» написано:

По аналогии можно было бы считать марксистскую концепцию языка не чем иным, как научной языковой концепцией, адекватно отражающей действительность. Фактически это делало бы в общем излишним определение «марксистско-ленинский», поскольку само собой подразумевается, что марксистско-ленинская концепция языка может носить лишь научный характер и давать все более приближающееся к адекватному отображение объекта. Однако корни проблемы лежат не в синонимии определений, а глубже. Прежде всего, мы можем констатировать, что марксистско-ленинская концепция языка является единственно научной концепцией, которая связана определенным образом с марксистско-ленинской философией и марксистско-ленинским мировоззрением в целом. Иногда такая связь понимается односторонне, как подтверждение философских воззрений в рамках отдельной науки. Если этот аспект отношения между марксистско-ленинской философией и отдельной наукой абсолютизируется, то тогда, конечно, как критически замечает Л. Сэв, может развиться мысль о том, что

Разумеется, этого нельзя сделать, так как в конечном счете критерием истины может быть только практика, а не голая дедукция (это не исключает того, что дедуктивные методы позволяют в больших масштабах проверить истину и добыть знания). Л. Сэв прав, когда выступает против нарушения этого важного марксистского принципа. Такое нарушение не замедлит сказаться, в частности, в неоправданном употреблении определения «марксистско-ленинский» при очередной попытке уклониться от необходимого доказательства истины и выдать недоказанное за непреложное. Однако в своем обобщающем выводе автор заходит слишком далеко:

Этот зародыш заключается не в идее построения теории отдельной науки на марксистской основе вообще или, в нашем случае, в идее марксистской концепции языка, а в неправильном понимании этой идеи.

Правда, Л. Сэв выступает не вообще против обозначения «марксистский». Но он считает, что в науке можно обойтись и без него и оно будет употребляться только потому, «что оно идеологически необходимо» во избежание смешения с буржуазными теориями[57]. О психологической теории, предмете своей работы, он говорит:

Если рассуждать в таком духе, то марксистско-ленинская концепция языка состоит, следовательно, в первую очередь в идеологическом обосновании и определенном употреблении этой концепции, а предназначение ее не столько в специфическом отражении некоторой области объективной реальности, сколько в метатеоретическом упорядочении и интерпретации таких отражений.

Мы, однако, полагаем, что суть марксистско-ленинской языковой теории и относящейся к ней концепции языка имеет глубокий научный смысл. Осознанная или неосознанная, связь с философией необходимо присуща любому частному научному исследованию.

Неизбежность этой связи с философией заложена в природе научного познания, которое стремится ко все более адекватному упорядочению познаваемого во всеобъемлющей модели мира и неизбежно наталкивается при этом на вопросы философского плана. Для общественных наук это характерно по меньшей мере в той же степени, как и для естественных наук. Неизбежность связи с философией обусловлена также и тем, что наука представляет собой специфическую область человеческой деятельности[60], которая, являясь реализацией общественных отношений и выражением определенных интересов, предполагает у творческих работников наличие направляющего самосознания в отношении общественных мотивов и целей их деятельности. Основой для этого служит философия.

В чем же заключается особое значение марксистско-ленинской философии для отдельных наук? Несомненно, оно заключается в целостном и едином понимании природы и общества, а также в последовательном и в проникающем материализме и материалистической диалектике, которые характерны для этого понимания. Именно благодаря этим качествам марксистско-ленинская философия играет выдающуюся роль в процессе приобретения знаний. Это объясняется тем, что плодотворность подхода к частным научным проблемам решающим образом зависит от того, насколько этот подход вписывается в общее восприятие природы и общества с учетом взаимосвязей и переходов. Лишь таким способом вообще возможен по-настоящему детерминистский подход.

Это, естественно, не исключает разработку в отдельных науках детерминистского подхода к конкретному исследованию и не снимает критерий практики. Часто, однако, лишь сознательная ориентация на марксистско-ленинскую философию делает доступным такое вúдение проблем, которое позволяет формулировать исследовательские задачи с глубоким проникновением в их суть. Сейчас интенсивно развивается система частных теорий и гипотез, внутренняя связь между которыми состоит в том, что отдельные научные проблемы решаются на основе их философского осмысления. Когда мы говорим о марксистско-ленинской концепции языка, мы тем самым имеем в виду нечто большее, чем «только философскую» концепцию. Эта концепция включает в себя также положения марксистско-ленинских общественных наук в той степени, в которой они касаются взаимосвязей и переходных случаев, характерных для языка как составной части общественной жизни.

Марксистско-ленинская философия создает теоретические и методические основы мировоззрения рабочего класса, марксизма-ленинизма, она является составной частью марксизма-ленинизма. В единстве своих составных частей марксизм-ленинизм представляет собой нечто большее, чем учение о природе и обществе; одновременно марксизм-ленинизм являет собой руководство к действию, научную основу для практической деятельности революционной партии рабочего класса. Будучи мировоззрением рабочего класса, марксизм-ленинизм приобретает в процессе развития социалистического сознания и в идеологической классовой борьбе специфическую функцию. Когда мы говорим о марксистско-ленинской концепции языка, мы, конечно, подразумеваем и это, то есть такую концепцию языка, которая вносит практический вклад в развитие сознания и определяет нашу позицию в идеологической борьбе. Хотя этот идеологический аспект и отличается от философско-научного, но он неотделим от него. Марксизм-ленинизм служит выражению исторических интересов рабочего класса и является его могучим оружием на пути к победе. Но классовые интересы и вообще общественная практика управляют также и научным познанием; конечно, это очень сложный и многократно опосредованный процесс, так что без тщательного анализа трудно увидеть соответствующие взаимосвязи. Очевидно и то, что не каждое, даже субъективно очень целенаправленное, стремление к познанию языка приводит в условиях любого общественного строя к марксистско-ленинским взглядам на язык, даже если при этом получены достоверные результаты. Причем этот разрыв между возможностью получения иными путями верных суждений о языке и марксистско-ленинской теорией языка представляется существенным.

Следовательно, обозначение «марксистско-ленинский» нельзя считать ни излишним, ни мотивированным только лишь идеологически. Суть марксистско-ленинской концепции языка заключается в том, что в ней сознательно используются основные положения и принципы единого марксистско-ленинского учения. Ориентация на марксистско-ленинское учение приводит к углубленному пониманию природы языка, позволяет формулировать задачи в их новой постановке. Создаются, таким образом, предпосылки для дальнейшего продвижения по пути познания, что достигается, правда, не автоматически и не с помощью простых заимствований. Лишь на основе этих преимуществ марксистско-ленинская концепция языка может стать оружием в идеологической борьбе.

Марксистско-ленинская теория языка имеет в целом то же обоснование. Правда, это обоснование, будучи распространено на отдельные разделы теории, справедливо лишь там, где вообще привлечение марксистско-ленинского учения способствует вскрытию взаимосвязей. Поэтому тот факт, что (по крайней мере в настоящее время) кажется бессмысленным говорить о марксистской фонологии, не может служить аргументом против марксистской теории языка. Дело в том, что до тех пор, пока в какой-либо области не обозначатся философские (в особенности теоретико-познавательные и общественно-теоретические) проблемы, обладающие определенной спецификой и значимостью, – до тех пор, конечно, бессмысленно называть теорию этой области знания марксистско-ленинской. То же относится и к некоторым частным языковедческим теориям и категориям. Разумеется, по мере продвижения познания вперед ситуация может измениться. Поясним это во избежание недоразумений: если мы считаем, что бессмысленно говорить о марксистско-ленинской фонологии, то это не значит, что фонологическая теория, как и другие частные теории и категории, не может быть составной частью марксистско-ленинской теории языка, которая в целом должна теоретически обобщать все особенности, уровни и взаимосвязи языка. Бывают, следовательно, случаи, когда определение «марксистско-ленинский» употребляется в истинном смысле, а также такие ситуации, когда такое определение, по крайней мере в настоящее время, бессмысленно. Тот факт, что это определение имеет принципиальный смысл, еще ничего не говорит о необходимости или избыточности его употребления в отдельном конкретном случае. Естественно, никакая концепция не становится «марксистской» от того, что ее все время выдают за таковую. Таким должно быть прежде всего ее содержание.

До сих пор мы рассматривали общий смысл марксистско-ленинской концепции языка несколько абстрактно. Это было вызвано тем, что в рассмотрение были включены многочисленные проблемы, далеко выходящие за рамки языка. Общий смысл марксистско-ленинской концепции языка должен, однако, находить свое выражение конкретно, в совершенно специфических положениях, которые отличали бы эту концепцию языка от других. Конечно, имеется и много общего. Если бы мы пожелали утверждать обратное, нам бы пришлось представить дело так, что только сознательные марксисты в состоянии познать мир. Здесь, однако, нас больше интересуют различия, хотя и не все, но некоторые наиболее существенные.

Начнем с относительности общего. Почти во всех новейших определениях языка или определительных описаниях язык характеризуется как знаковая система. Никто, конечно, не будет ставить под сомнение такую характеристику. Язык относится к классу знаковых систем, это научно доказывается и соответствует также наивному представлению о языке. Однако это определение часто служит отправной точкой для последующей абсолютизации. То, что язык – знаковая система, является лишь одним из его аспектов, которым не исчерпывается его сущность. Но если этот аспект переоценивается, то тогда другие с необходимостью недооцениваются.

А.Н. Савченко недавно довольно справедливо указал на то, что между разного рода знаковыми системами и человеческим языком имеются очень весомые различия (касающиеся, например, функции языка как средства познания и организации умственной деятельности людей), тем не менее человеческий язык продолжают определять как знаковую систему[62]. Несколько преувеличивая, можно даже сказать, что большинство интересных аспектов остается вне поля зрения, если определять язык только как знаковую систему. Этим утверждением мы, правда, не исключаем того, что принадлежность к классу знаковых систем является аспектом, без учета которого наше представление о языке было бы не только неполным, но и искаженным. Поэтому мы лишь частично разделяем критические замечания А.Н. Савченко, относящиеся к главе, посвященной языковому знаку, в книге «Общее языкознание»[63]. Мы не против характеристики языка как знаковой системы, а против абсолютизации этой характеристики.

Такая абсолютизация вызвана тем, что отдельным лингвистам несколько преждевременно показалось – чему способствовало не всегда продуманное перенесение в лингвистику семиотических моделей и понятийных схем, – будто в так называемых знаковых отношениях лежит ключ ко всем основополагающим марксистско-ленинским определениям языка. Привнесение прагматического отношения окончательно укрепило иллюзию, что человек и общество также охватываются знаковой теорией. Фактически же это было крайне упрощенное представление, которое, скорее, уводило от настоящих проблем. Во избежание недоразумения подчеркиваем: нас здесь интересует существо марксистско-ленинской концепции языка, а не вопрос о том, при рассмотрении каких других аспектов введение трех или четырех знаковых отношений даст более глубокие представления.

С проникновением в теорию языка семиотических моделей и понятий вновь оживилась также дискуссия о том, имеет ли знаковая модель односторонний или двусторонний характер, то есть относится ли к знаку только знаковая оболочка или также и содержание знака. С точки зрения языкознания, однако, важно не столько признание взаимосвязи между этими двумя аспектами – ее никто не отрицает, – сколько осознание того, что именно вследствие сложности вопроса изучение взаимозависимости этих двух аспектов относится к основным исследовательским задачам языкознания. Поэтому языковед применяет, как правило, двустороннюю модель. Это, однако, не означает, что такой подход со стороны языковеда есть единственно возможный и что нет таких методик, для которых более пригодной окажется односторонняя модель. Следовательно, ни ту ни другую модель нельзя обозначать как марксистскую или немарксистскую. Важно, в связи с чем она применяется.

Итак, вопрос о том, когда и как в некотором объекте исследования различать стороны, образующие единое целое, – это прежде всего вопрос угла зрения, под которым ведется исследование, что само по себе составляет исключительно важную проблему. Мы всегда должны различать, с одной стороны, язык как объект исследования – независимо от того, в каком качестве он выступает, – а с другой – наше развивающееся и совершенствующееся восприятие этого объекта. Те углы зрения, под которыми протекает наша познавательная деятельность и в какой-то мере происходит расчленение объекта, не идентичны объекту, и они не охватывают также всю совокупность его свойств и взаимосвязей. Если же поставить здесь знак равенства, то это послужит теоретико-познавательной основой для многочисленных абсолютизаций. Поскольку отдельные аспекты всегда оказываются на переднем плане, напрашивается вывод, что объект обладает лишь этим аспектом. Здесь же кроется одна из причин (дополненная научно-историческими и идеологическими факторами) возникновения теории, десятки лет преобладавшей особенно в структурализме, согласно которой язык – совершенно особый феномен, поддающийся изолированному исследованию как таковой, без учета «внешней» обусловленности. Подобный подход мешает представлению о языке как о многогранном, комплексном объекте, который, правда, в зависимости от угла зрения выступает в разном качестве, но сущность которого раскрывается лишь в единстве отдельных форм проявления. А это представление относится как раз к основным принципам марксистско-ленинского метода.

Конечно, недостаточно лишь заявить, что при анализе языка следует различать разные аспекты и ни один из них нельзя абсолютизировать. Должно существовать некоторое основополагающее начало, на которое опиралась бы взаимосвязь различных аспектов и которое поэтому было бы определяющей чертой особого, общественного качества языка. К. Маркс и Ф. Энгельс усматривали «сущность человека» в

то есть в материальных общественных отношениях, которые постоянно создают и формируют человека. Следовательно, как нельзя из сущности человека вывести общество, а только наоборот – сущность человека формируется материальными общественными отношениями, – точно так же и язык не есть производное от сущности человека. Он возникает в процессе взаимодействия тех же условий, которые создают общественные отношения и человека, – в процессе труда. Так, Ф. Энгельс пришел к выводу, что

Тем самым Ф. Энгельс дал исключительно важный в методологическом отношении ключ к пониманию сущности языка. Хотя мы сегодня обладаем гораздо бóльшими знаниями по отдельным вопросам возникновения, функционирования и структуры языка, энгельсовский принцип подхода до настоящего времени остается единственно верным.

В чем же значение этого объяснения возникновения языка «из процесса труда и вместе с трудом»? Существует много теорий о возникновении языка, но окончательного ответа на этот вопрос пока еще, разумеется, нет. Ясно одно, что на возникновение языка оказывало совместное влияние множество факторов. Несомненно, должны были существовать определенные биологические предпосылки воспроизведения и восприятия артикулируемой звуковой речи, а также оформления внутренней стороны языка. Мозг предка человека должен был обрести такое строение, которое бы делало возможным вообще появление речи. Вероятно, генетические факторы сыграли роль не только в возникновении языка, но и в унаследовании способности к овладению языком[66]. Но возникновение языка нельзя сводить лишь к результату биологической эволюции, это будет недостаточным объяснением. Возникновение языка – и честь открытия этого принадлежит К. Марксу и Ф. Энгельсу – в большой степени является результатом начала общественного развития человека. Другие факторы играли при этом роль предпосылок и сопутствующих условий.

Следовательно, исходным пунктом для ответа на вопрос о причинах возникновения языка должно быть рассмотрение общественной функции коммуникации в первобытном обществе.

Но эта потребность не индивидуальная, данная от природы, как голод и жажда, она с самого начала носит общественный характер.

Таким образом, решающей предпосылкой для возникновения языка была общественная потребность людей что-то сообщить друг другу. Но после того, как язык сформировался, он в свою очередь превратился в могучий стимулятор развития человека, его созидательной деятельности, а тем самым и общества.

Существенной причиной возникновения языка было, следовательно, определенное общественное содержание коммуникации, а не простое, типа количественного, развитие форм коммуникации, уже имевшихся в животном мире. Однако можно предполагать существование цепочки переходов от различных форм коммуникации в животном мире вплоть до человеческой коммуникации посредством языка[69]. Первоначально коммуникация первобытных людей была тесно переплетена с их трудовой деятельностью, являясь

Лишь постепенно она начала функционально, а затем и в отношении употребляемого языка отличаться от коммуникации у животных. В условиях все более развитого труда, следствием которого становилось качественно новое отношение человека к природе, больше не годилась первоначальная форма коммуникации, ограничивавшаяся еще в основном простым выражением эмоций. Коммуникация требовала нового средства, которое бы делало возможными обобщения, умственное освоение действительности, а также регулирование, планирование и координирование все более усложняющейся деятельности. Из этой необходимости постепенно и вырос язык.

Но развитие новой формы языковой коммуникации означает одновременно и ее высвобождение из непосредственной связи с трудовой деятельностью, ее превращение в специфический, самостоятельный вид деятельности, в коммуникативную деятельность.

К основным признакам марксистско-ленинского подхода, безусловно, относится утверждение о том, что языковая коммуникация носит характер деятельности, и понимание языка как специфического инструмента в этой деятельности. Почему так важно акцентировать характер деятельности? В последнее время очень много (и не только у нас) говорят о коммуникативной деятельности и коммуникативном поведении, так что оказались несколько в тени основные причины, по которым эти понятия стали центральными составляющими марксистско-ленинской концепции языка. Часто также полагают, что подчеркивание характера деятельности не несет в себе ничего нового, являясь не чем иным, как переформулировкой известного противопоставления языка и речи, принятого в языкознании главным образом благодаря Соссюру, так что, пожалуй, можно говорить просто о перенесении акцента с одного члена этой пары на другой. При таком подходе, однако, игнорируется существо проблемы. Правильное понимание языковой коммуникации как деятельности очень мало связано с противопоставлением языка и речи. Это, скорее, попытка представить коммуникацию и язык в их общественной взаимозависимости.

Эта взаимозависимость начинается с возникновения языка «из процесса труда и вместе с трудом». В чем суть этой взаимозависимости? Она заключается в том, что постепенно коммуникация перестает быть производством и восприятием звуковых сигналов в процессе труда, а все больше превращается в коммуникацию для труда[72]. Коммуникация для труда предполагает наличие в трудовой деятельности определенных предпосылок, когда коммуникация становится необходима. К таким предпосылкам обычно относят коллективный характер человеческого труда, который побуждает людей к коммуникации. Но наличием одной лишь этой предпосылки не объясняется особенность человеческой коммуникации, потому что совместная деятельность была и в стаде животных. Решающее значение здесь имел, пожалуй, переход к специфически человеческой трудовой деятельности, то есть к деятельности с использованием орудий труда, которую нужно планировать, поскольку продукта ее к началу деятельности еще нет и поэтому его надо заранее мысленно представить себе в целях регулирования деятельности. Для этого необходимо такое преобразование сознания, при котором продукт воспроизводится мысленно, которое, таким образом, позволяет человеку «осознать» продукт независимо от его фактического существования, производить над ним «мысленно» операции. На этой основе возникает человеческое сознание[73]. Преобразование вещей и свойств в мыслительные содержания происходит, однако, с помощью формирующихся языковых знаков. В этом также одно из свидетельств того, что психическое отражение с самого начала носит общественный характер (ведь в отражении участвуют знаки, принятые между людьми при коммуникации), что оно осуществляется и взаимопередается в коллективе, что оно облекается во все более сложные формы познания и становится важным вспомогательным средством в регулировании и дальнейшем развертывании трудовой деятельности.

В свою очередь во взаимодействии психического отражения и коммуникации заложена основа для их постепенного высвобождения из непосредственной зависимости от трудовой деятельности. Коммуникация уже не просто сопутствует труду, она приобретает свою собственную функцию. Особенно характерной становится для коммуникации ее тесная связь с развивающейся и тоже получающей самостоятельность именно посредством языка умственной деятельностью. Связь становится такой тесной, что коммуникативную деятельность следует рассматривать как особую форму умственной деятельности, получившей внешнее выражение, но в то же время и как условие для дальнейшего развития умственной деятельности вообще. Поэтому мы не можем противопоставлять умственную деятельность коммуникативной или провозглашать самостоятельность последней. Лишь на том уровне, на котором мы дифференцируем конкретные виды деятельности по их функциям и механизмам, мы можем выделять коммуникативную деятельность из других видов умственной деятельности и исследовать, каким образом отдельные виды, актуализируясь, переходят друг в друга и сопутствуют друг другу. На этом уровне коммуникативная деятельность обладает особыми признаками, которые отличают ее от других видов деятельности. Ее можно определить как вид деятельности, отличительный признак которой заключается в операциях по производству и восприятию языковых знаков. В отношении практической деятельности коммуникация выполняет функцию планирования и регулирования, в отношении других видов умственной деятельности – функцию придания им самостоятельности (отдельности[74]) и тем самым объективизации и обобщения.

Несмотря на достигнутое в ходе исторического развития отделение от труда, коммуникативная деятельность остается тесно связанной с трудом и предметно-практической деятельностью вообще. Условия и потребности труда определяют – частично непосредственно, частично опосредованно, – чтó люди должны сказать друг другу, кому они должны что-то сообщить и какие цели и интересы они при этом преследуют. Но наряду с этой общей обусловленностью имеется также специфическая связь, которая вовлекает коммуникативную деятельность в осуществление и планирование труда и любой конкретной предметно-практической деятельности. Это обусловлено тесной взаимосвязью умственной и коммуникативной деятельности и возможностью коллективного участия в труде, вытекающей из перехода от умственной к коммуникативной деятельности. Как только возникла необходимость в коллективном планировании, координировании, оценке или контроле предметно-практической деятельности (то есть в умственных действиях, связанных с коммуникацией), с этого момента умственная деятельность вливается в коммуникативную, оставаясь, правда, в общих рамках конкретной предметно-практической деятельности. Все же связь коммуникативной деятельности с трудом носит иной характер, чем ее связь с умственной деятельностью. Умственная и коммуникативная деятельность могут непосредственно переходить одна в другую. Переход же от коммуникативной деятельности к труду и обратно возможен лишь опосредованно, через прохождение нескольких промежуточных ступеней умственной деятельности.

Чем же особенно ценно для нас признание намеченных здесь взаимосвязей? Различные конкретные виды деятельности связаны в жизни человека воедино многообразными узами, они взаимообусловлены и переходят друг в друга. Они служат прежде всего достижению определенных частных целей, подчиняющихся главным задачам, вызванным определенными – гармонирующими или же противоречивыми – мотивами деятельности. В этом всегда находят свое выражение, часто многократно опосредованным образом, общественные отношения. Коммуникативная деятельность всего лишь один из аспектов этой совокупности видов деятельности. Если мы хотим выяснить природу стратегии коммуникации и коммуникативной предсказуемости[75] или причины воздействия языковых знаков, мы не сможем сделать этого в отрыве от анализа совокупности человеческой деятельности. Добавим также, что общественная природа языка до тех пор останется нам недоступной, пока мы будем продолжать рассматривать общество как существующее наряду с языком и вне языка. Общественная природа заложена в языке. Отсюда вытекает необходимость изучать внутренние отношения между языком и другими общественными явлениями. Но это означает не что иное, как необходимость анализа общественных условий, в которых язык употребляется при коммуникации людьми, объединенными в коллективе. При этом употребление языка находится в совершенно специфическом отношении к другим видам деятельности, и именно на этом отношении строится определяющая общественная детерминированность.

Особое значение тезиса о характере деятельности языковой коммуникации, как мы здесь обрисовали его смысл с позиций марксизма-ленинизма, состоит, таким образом, в том, что с этих позиций можно правильно понять общественный характер языка и коммуникации. На основе тезиса о характере деятельности языковой коммуникации можно не только уточнить или переформулировать содержание многих центральных понятий языковой теории, сделать их одной из составляющих марксистско-ленинской теории языка, этот тезис может стать также нашим могучим помощником в идеологической борьбе.

Тот факт, что вопросы языковой коммуникации и общественной функции языка выдвигаются во многих странах на передний план языковедческих исследований, не свидетельствует обязательно об одинаковых или схожих потребностях общественных систем, некоторые из которых прямо противоположны. Это отвечает также определенной внутренней логике развития науки: после того как очень многие языковеды десятилетиями исследовали язык как самостоятельную знаковую систему и вопрос об общественном характере языка был исключен из «собственно» исследовательской области, постепенно сложилось мнение, что такой подход заключает науку в слишком тесные рамки. Это мнение, сформировавшись, было везде примерно одинаковым, как и осознание необходимости выйти за пределы отдельных мыслительных схем, в особенности относящихся к структурализму и частично к генеративной грамматике. Областями, из которых пришли новые идеи и импульсы и которые уже сложились как самостоятельные, были социология, психология, социальная психология, семиотика и др. Помимо этого, ученые, если взглянуть в мировом масштабе, опирались на различные частные теории, иногда на марксистские, большей же частью на немарксистские. В результате появилось много новых теоретических построений, хотя и имеющих определенную схожесть в используемой терминологии и согласующихся между собой в некоторых аргументах и гипотезах, но в целом очень разнородных и исходящих из разных теоретических и мировоззренческих посылок и выражающих разные классовые позиции.

Так, в последнее время говорят о наблюдаемом в международном масштабе повышенном интересе к социолингвистике. Такой интерес, в смысле вышеизложенного, безусловно, имеется, и это можно считать прогрессом постольку, поскольку тем самым общественный характер языка перестает быть второстепенной проблемой. Но это не означает, что каждое отдельное социолингвистическое течение или даже большинство из них прогрессивны или способствуют развитию марксистско-ленинской теории языка. Здесь уместно напомнить, например, о реформе преподавания родного языка, проведенной в некоторых капиталистических странах в соответствии с теорией о специфическом для каждой социальной группы языковом коде. Согласно этой теории, существует проблема языковых барьеров, для преодоления которых предлагаются различные меры. Эта теория основывается на скороспелом обобщении единичных наблюдений, и ее общественная функция состоит в том, чтобы отвлечь внимание от классового характера политики в области образования в капиталистическом государстве. Эта теория создает иллюзию, будто меры по поощрению языкового развития и установление новых критериев в оценке коммуникативно-языковых успехов учеников способны обеспечить действительное равенство возможностей. В этой теории социальная демагогия СПГ (Социалистическая партия Германии. – Прим. перев.) черпает «научную» аргументацию; если же на нее будут опираться прогрессивные силы, то она, будучи научно несостоятельной, может дискредитировать добросовестный труд.

В многочисленных работах, появившихся в последнее время в ФРГ, все большую роль играют также такие понятия, как «коммуникация» и «коммуникативное поведение». С нашей концепцией эти работы часто сходны только употреблением именно этих или им подобных обозначений. Это относится, например, к теории «коммуникативной компетенции», которую предлагает Хабермас[76]. Его основная ошибка состоит в том, что, противопоставляя коммуникативное поведение, с одной стороны, речи, а с другой – действиям с использованием орудий труда, он разрывает детерминирующую взаимосвязь. Это приводит его, среди прочего, к выводу, что в «речевом акте» что-то создается, что якобы имеются конституирующие диалог прагматические универсалии и что можно представить себе идеальную речевую ситуацию, характеризуемую структурными признаками возможных ситуаций. Критикуя эти и подобные концепции, часто имеющие сугубо идеологическое назначение, невозможно занять правильную позицию, если не представлять себе четко основные положения марксистско-ленинской концепции языка.

Какое же место занимает язык в рамках коммуникативной деятельности? Что он, собственно, такое, если свойство быть знаковой системой есть лишь один из его аспектов? Ближе всего к истине два ответа: язык есть, как написано в «Немецкой идеологии»,

и язык есть средство или инструмент коммуникации и мышления. Не противоречат ли в некоторой степени эти ответы друг другу? Они противоречат друг другу только в том случае, если рассматривать их изолированно, а не как суждения о двух сторонах одного и того же предмета.

Человеческое сознание невозможно без языка, без знаковых значений и без операций над этими знаками. Лишь посредством языковых знаков возможно фиксировать содержание сознания, то есть оторваться от предметов объективной реальности и тем самым достичь нового качества психического отражения. Язык заключает в себе возможность выражать предметы, не перенимая при этом их материальных свойств. Таким образом, мыслительные содержания могут быть в любой степени осмыслены и, будучи привязаны к знакам, также восприняты и «переданы». А.Н. Леонтьев говорит о двояком существовании значений: для человека они существуют, с одной стороны, как независимые от его сознания объекты, а с другой стороны, они существуют в деятельности конкретных людей[78]. Этот второй аспект есть не что иное, как практическое, действительное, а следовательно, деятельное сознание, которое также доступно восприятию вследствие его прикрепленности к языковым знакам; в этом проявляется характер деятельности языка. Иногда раздаются замечания насчет того, что в цитате из «Немецкой идеологии» должно, собственно, значиться не «язык», а «речь»[79]. Мы же считаем, что такое уточнение не требуется, если исходить из того, что язык имеет различные формы существования и что «речь» тоже не показывает однозначно, подразумевается ли здесь процесс или продукт деятельности.

Язык является постольку инструментом или средством, поскольку он служит носителем сознания и опосредствует переход сознания в деятельность, умственную вообще и коммуникативную в частности. Когда мы характеризуем язык как инструмент или средство, то такому определению, конечно, присущи черты образного сравнения, имеющего, однако, глубокий смысл. В стремлении определить общественную природу человеческого сознания и подвести материалистическую базу под объяснение исторического и индивидуального развития сознания Л.С. Выготский разработал теорию, согласно которой все высшие психические процессы опосредованы употреблением знаков[80]. Характерным признаком человеческого труда является применение орудий. В умственной же деятельности, которая тесно связана с трудом, создана и, несмотря на всю свою самостоятельность, коренным образом определяется трудом, находит применение другой вид «орудий» – языковые знаки.

Мысль об употреблении орудий привела к тезису об опосредованном характере всякой человеческой деятельности: труд опосредован орудиями (в собственном смысле), умственная деятельность – языковыми знаками. Оба вида «употребления орудий» влекут за собой изменение структуры деятельности, которое образует основу для появления качественно высших форм поведения. С сознательного употребления орудий и их изготовления человеческая деятельность начинает отличаться от животной. С употреблением же языковых знаков становится возможным планирование и регулирование как индивидуальной, так и совместной деятельности. Ведь употребление знаков позволяет не только использовать непосредственно данные естественные условия и сигнализировать об их наличии (как в коммуникации у животных), но также использовать накопленный общественной практикой и обобщенный опыт независимо от наличия определенных внешних условий. Своей теорией об опосредованном характере человеческой деятельности, особенно об опосредовании умственной деятельности знаковым употреблением, Л.С. Выготский дал ключ к объяснению того, кáк общественный опыт направляет деятельность человека.

Однако из понимания языка как инструмента не следует, что язык – это внешнее средство, существующее исключительно в форме воспринимаемых, звуковых или графических, знаков. Это лишь одно из его проявлений: язык предстает перед нами как доступный восприятию результат продуктивной коммуникативной деятельности. Это справедливо и тогда, когда речь идет о метакоммуникации, то есть когда с помощью языка воссоздается научная модель языка (например, в учебной грамматике). Язык метакоммуникации также представляет собой нечто существующее вне нашего сознания. Однако, с другой стороны, язык существует и как явление человеческого сознания, как связь образов знаков с совершенно определенными другими образами, как связь, которая создавалась в процессе коммуникативной деятельности и которая укрепляется в течение всей жизненной практики. Возможность такой связи обусловлена свойством языка быть как чувственно воспринимаемым явлением вне нашего сознания, так и частью нашего сознания. При рассмотрении языка всегда надо учитывать его двойственный характер. Именно эта двойственность образует основу тех механизмов, посредством которых нечто «входит в сознание», а мыслительные содержания становятся воспринимаемыми и поддающимися передаче. В этом и заключается сущность опосредующей функции языка. Таким образом, «средство», применяемое в языковой коммуникации, – это не изолированно существующая система языковых знаков, а, скорее, определенная организация сознания, которая сложилась на основе знакового употребления и которая в процессе коммуникации постоянно воспроизводится и благодаря этому также постоянно изменяется и развивается. Такая концепция языка противостоит как неопозитивистским попыткам ограничить язык его внешним проявлением, так и всякой мистификации его внутренней формы.

Периодически вспыхивают дискуссии о функциях языка. Довольно единодушно мнение о том, что языку свойственны и коммуникативная и познавательная функции. Меньше единодушия наблюдается во взглядах на взаимоотношение обеих функций. Иногда в особом выделении коммуникативной функции видят опасность недооценки познавательной функции. Конечно, эти функции не идентичны, тем не менее речь здесь идет лишь о различных углах зрения, под которыми рассматривается функционирование языка в жизни человека. Без языка нет человеческого сознания, а без коммуникативного употребления языка невозможно познание; с другой же стороны, в коммуникации всегда используются результаты познания. Поэтому в принципе важно не столько размежевать функции, сколько правильно определить место языка внутри коммуникативной деятельности и его отношение к другим видам умственной деятельности.

Как любой продукт человеческой деятельности, язык в абстракции тоже можно отделить от его создателей и процессов его создания и преобразования. Но возможность такого мысленного отделения не следует обращать в реальность. В пренебрежении этим различием часто кроется причина мнимых противоречий или неверных выводов. Лингвист имеет дело с языком прежде всего в форме текстов. Но специфические качества текстов заключаются не столько в их зримой форме, сколько, и главным образом, в том, что в них нечто сообщается и что они должны быть поняты. Поэтому лингвиста не так интересуют внешние качества текстов, как прежде всего скрытые взаимопереходы между мыслительными содержаниями и чувственно воспринимаемыми рядами знаков, составляющими то, что принято называть разными уровнями языковой системы и ее иерархическим строением, иными словами, то, что в принципе и делает язык инструментом. Это такой инструмент, который приспособлен к неисчерпаемости умственной и коммуникативной деятельности, функционирует во все новых и новых ситуациях и способен представлять развивающееся познание человека. Можно утверждать, что такие уровни и переходы существуют в человеческом сознании, то есть обладают психической реальностью (хотя мы вообще очень мало знаем об этой реальности). Но они существуют также и в форме результатов отражения, полученных в процессе научного языковедческого познания, которое, как известно, весьма часто строит свои абстракции на основе языка, существующего в форме текстов. Часто усматривают прямую связь между полученными таким путем понятиями и психической обусловленностью. В этом заключалась вопреки всем отрицающим заверениям одна из ошибок генеративной грамматики. Так или иначе, но тот факт, что язык проявляется в различных формах, создает затруднения на пути его познания.

Необходимо объяснить, почему мы, с одной стороны, можем говорить, что слово имеет определенное значение, которое указывается в словарях и которое развивается исторически, то есть в течение больших промежутков времени, а с другой стороны, различные люди употребляют и понимают одно и то же слово часто совершенно по-разному, причем в конце разговора начинают понимать его, возможно, совсем иначе, чем в начале, не переставая, однако, понимать друг друга. Предположение, что надындивидуальное значение «нарушается» индивидуальными факторами, вряд ли служит приемлемым объяснением. Правильнее будет сослаться, во-первых, на значение в его независимой форме, представляющее собой абстракцию, которая возникает в первую очередь в процессе сравнительного анализа текстов. Во-вторых, следует указать, что значение – это составная часть человеческого сознания в том виде, как это значение реализуется в конкретной деятельности[81]. Очевидно, что между содержанием обоих этих утверждений имеется диалектическая взаимосвязь. Но мы можем лишь потому опираться на понимание значения как абстракции, что значение реально существует в головах людей, что оно есть важнейшая составная часть человеческого сознания[82].

Значение – это, безусловно, комплексное понятие, поэтому можно с уверенностью сказать, что оно состоит из компонентов. В лингвистике разработаны различные методики выявления этих компонентов. В принципе эти методики исходят либо из реализации значений в текстах, либо из существования значений в сознании (например, в разнообразных тестах на ассоциации). Безусловно, между тем и другим и здесь существует взаимосвязь. Но не следует полагать, что и в сознании компоненты располагаются в той же последовательности и так же отдельно друг от друга, как они расставлены, например, в словарях (в которых они особо сгруппированы в определенных практических целях). Психологическую структуру значения лучше себе представлять как ассоциативную структуру[83]. Для многих вопросов различение этих двух форм существования языка, возможно, несущественно. Но оно становится важным, когда мы говорим о функционировании языковых знаков, о взаимосвязи между понятийными и непонятийными компонентами словарного значения или об отношении между значимостью, эмоциями и словарным значением. Здесь мы встречаемся в первую очередь с суждениями о языке как о проявлении сознания. Поэтому мы не можем использовать понятия, которые были выработаны совсем в другой связи, не рискуя прийти к ошибочным выводам и недопустимым упрощениям.

В заключение вернемся к нашему исходному вопросу: позволяют ли высказанные здесь соображения дать такое определение языка, в котором бы в краткой форме нашла свое выражение марксистско-ленинская концепция языка? В принципе это, пожалуй, возможно, но потребовалось бы преодолеть столько препятствий, что успех такой попытки заранее представляется сомнительным. Основное препятствие заключается в следующем: до сих пор нет определения, о котором можно было бы утверждать, что оно вмещает в себя и обобщает все основные положения марксизма-ленинизма о языке; а это может быть, разумеется, лишь коллективный труд, который осуществим на более поздней стадии разработки марксистско-ленинской языковой теории.

Но возможен и другой вывод: мы не должны смотреть на марксистско-ленинскую концепцию языка как на законченную, окончательно сформулированную теорию. Она служит, скорее, ориентиром для правильного подхода к языку и помогает видеть в различных специфических аспектах выражение взаимосвязанного целого. По этой причине данная концепция обладает познавательной направленностью и в то же время идеологической функцией. Основной идеей марксистско-ленинской концепции языка является положение Ф. Энгельса о возникновении языка «из процесса труда и вместе с трудом». Отсюда следует тезис о деятельном характере языковой коммуникации и об отнесении языка к коммуникативной и тем самым умственной деятельности. Такой подход позволяет лучше разграничивать различные уровни и формы проявления языка.

Правильное толкование сути марксистско-ленинской концепции языка подразумевает также понимание того, что в настоящее время существует еще очень много вопросов, на которые нельзя дать вполне удовлетворительный ответ. В связи с этим любое определение элементов, относящихся к марксистско-ленинской концепции языка, следует понимать лишь как один из этапов процесса. То, что сегодня нам кажется убедительным, может в обозримом будущем уступить место более адекватной формулировке. Но прежде нужно провести множество эмпирических исследований. При этом в меньшей мере имеется в виду обычно желательное углубление уже познанного; в большинстве случаев при исследовании внутренних взаимоотношений языка, языковой коммуникации и общества приходится вступать в неизведанную область также и в методическом плане, и оказывается, что наиболее интересные проблемы все чаще встречаются в тех разделах науки, которые лингвистика традиционно относит к пограничным областям (например, к психолингвистике). Для исследователя это создает трудности особого рода, при преодолении которых решающим фактором и в то же время важной предпосылкой являются марксистско-ленинская направленность исследования и стремление к постоянному совершенствованию марксистско-ленинской концепции языка.