Актуальные проблемы языкознания ГДР: Язык – Идеология – Общество

[301]

1. К постановке вопроса

Каждый естественный язык теснейшим образом связан с коммуникативными потребностями и историческими судьбами людей, говорящих на нем. Поэтому следует ожидать, что в периоды сильных социально-экономических, политических и идеологических потрясений, когда в силу необходимости изменяются коммуникативные условия и отношения, язык также приобретает новые функции и получает мощные импульсы для своего дальнейшего развития. Таким поворотным периодом на немецкой почве была первая половина XVI века, в особенности десятилетие раннебуржуазной революции 1515 – 1525/26 гг., которое началось тезисами Лютера против индульгенций 31 октября 1517 г., достигло своего апогея во время Крестьянской войны 1524 – 1525 гг. и окончилось поражением Крестьянской войны в 1525 – 1526 гг.[302] Если историки и спорят еще по отдельным вопросам периодизации, то в одном они согласны: разнородные события, которые потрясали тогда Германию, следует расценивать как единый в своей основе феномен диалектического характера, заключавшийся прежде всего в историческом сочетании двух движений на немецкой земле – массового антифеодального движения плебеев и буржуазно обусловленного движения Реформации. Хотя раннебуржуазная революция вследствие незрелости ситуации и была обречена на поражение, она пробудила силы, оказавшие значительное влияние на последующее историческое развитие. Поэтому не только законен, но и представляет особый интерес вопрос, какую роль во всех этих событиях играл феномен языка, как функционировал тогда этот инструмент коммуникации, неразрывно связанный с мышлением и поведением людей, и каковы были его функциональные возможности сообразно уровню его развития. До сих пор этот важный вопрос о взаимном влиянии между раннебуржуазной революцией и развитием языка специально почти не ставился в науке об истории языка[303]. К этому комплексу вопросов относятся различные проблемы, например проблема исходной языковой ситуации, существовавшей в начале XVI века, проблема отношения немецкого языка к латинскому, уровня развития немецкого языка в связи с формами его существования и функциональными стилями. Подойти к решению этих сопутствующих вопросов, как и основного, можно, конечно, лишь с учетом экономических, социальных и политических условий всей коммуникативной деятельности людей, живших, работавших, мысливших и действовавших в то время.

2. К вопросу о социальной структуре общества

В той степени, в какой это вообще позволяет сделать современный уровень исследований, мы хотим здесь попытаться представить в основных чертах языковую ситуацию того бурного времени и нащупать некоторые из причин, давших толчок планомерным или стихийным изменениям в немецком языке в связи с насущными потребностями носителей языка – сторонников разных лагерей, использовавших язык для своих специальных целей. Для этого необходимо прежде всего проанализировать социальную структуру общества и возможности получения образования для отдельной личности. Социальную структуру того времени можно охарактеризовать при помощи некоторых цифр. Они, правда, составлены специально по исторически наиболее развитой Саксонии[304]. Поэтому в масштабе империи эти цифры могут быть несколько иными. Но даже в Саксонии в то время более двух третей населения проживало в деревнях. Примерно 50% этого сельского населения составляли крестьяне со своими семьями, 5% – так называемые «огородники» и «безземельные крестьяне» и 13% – батраки и дворовые, т.е. 18% малоимущих или совсем неимущих жителей. Неоднородный имущий слой городского населения, который историки в последнее время именуют обобщающим термином «городское бюргерство»[305] (хотя остается под сомнением, оправданно ли такое обобщение), составлял в Саксонии немногим больше четверти всего населения, причем сюда относились еще примерно 5% наемных слуг и челяди. В масштабе же всей империи, как считают Бертольд, Энгель и Лаубе, «городское бюргерство» составляло не четверть всего населения, а немногим больше 10%. Однако в процессе развития раннего капитализма имела место ярко выраженная тенденция к увеличению разнородного «городского бюргерства», которое пополнялось за счет самых разных социальных групп и дифференцировалось по мере своего роста. Соответственно увеличивались и малоимущие и неимущие слои городского населения. Духовенство составляло едва 1%, поместное дворянство – полные 1 – 2% всего населения Саксонии. Этим вполне определенным количественным соотношениям в составе населения резко противоречит тот факт, что политическая власть и монополия на образование концентрировались в руках маленькой кучки людей. По мере того как смещался центр тяжести в экономике и у широких слоев населения пробуждалось и росло сознание этого несоответствия, массы, как и следовало ожидать, стремились к переменам и различными путями шли к ним. Вполне естественно, что при этом средству коммуникации – языку – отводилась значительная роль и что он непрерывно приспосабливался к новым и растущим потребностям. В процессе раннебуржуазной революции крестьяне, а также сельский и городской плебс, в большинстве своем неграмотные, боролись прежде всего с оружием в руках, в то время как «городское бюргерство», очень дифференцированное по составу, в лице своих представителей, начиная от ремесленника, лавочника, купца и вверх до патрициев и городских предпринимателей мануфактурно-капиталистического типа, а также новая разнородная бюргерская интеллигенция – это бюргерство могло в зависимости от своего сословного положения, образования и способностей весьма различными способами склонять на свою сторону чашу весов социального и политического прогресса. Оно могло влиять на ход классовых боев посредством экономических и политических акций или гневного слова и идеологии, направляющей сознание, выступая на той или на другой стороне, так как для неоднородного «городского бюргерства» того времени были характерны колебания в выборе союзников.

3. О характере коммуникативных условий

Этой социальной структуре общества соответствовали очень дифференцированные коммуникативные отношения между отдельными носителями языка и общностями носителей языка, которым трудно дать подробную характеристику. Исходя из современного языка, мы, например, знаем, как важно различать устное и письменное употребление языка, но при обращении к прошлым векам мы вынужденно ограничены лишь рассмотрением письменного наследия, опираясь на которое мы должны делать выводы о различных формах существования, функциональных стилях и стилистических пластах как устного, так и письменного языка. Уже к началу XVI века приходится считаться с наличием сложной системы форм существования и проявления языка, зависящей соответственно от территориального и социального распространения и степени закрепления тех или иных форм, а также с объективно обусловленным делением на функциональные стили, на общественные нормы употребления.

Люди того времени, как и во все времена, вживались в тот язык, которому они учились дома у матери (mutter jhm hause)[306], в кругу семьи и который они потом применяли, постоянно испытывая его на точность выражения и преобразуя в процессе мышления и деятельности, приспосабливая к возникающим потребностям. И та первая форма, в которой им являлся язык, был родной диалект. Большинство людей того времени, оставаясь в местах, где они родились, или по соседству, до конца жизни не перешагивали через эту первую ступень коммуникативного средства – языка. Диалекты, каждый из которых был понятен ненамного дальше границ своей области распространения, обусловленной историей возникновения, а также экономически и политически, уже в то время свидетельствовали о чрезвычайной языковой раздробленности территории употребления немецкого языка. Можно выделить верхненемецкие (южно- и средненемецкие) и нижненемецкие диалекты; среди южнонемецких (oberdeutsch) – баварский с его особыми формами северо-, средне- и южнобаварского, алеманский с нижнеалеманским, верхнеалеманским и швабским; среди средненемецких – западносредненемецкие и восточносредненемецкие. К западносредненемецким относятся среднефранкский (рипуарский в районе Кёльна и мозельско-франкский в районе Трира), рейнско-франкский, гессенский и восточнофранкский; к восточносредненемецким – тюрингский; верхнесаксонский, лужицкий, силезский. Среди нижненемецких диалектов различаются, например, севернонижненемецкий, вестфальский, остфальский, восточноэльбский, бранденбургский. При этом старые границы раздела языков времен родового строя, очевидно, перераспределились под преобразующим влиянием, которое оказало на язык создание государственно-политических и суверенных церковных феодальных владений: герцогств, графств, епископств и т.п., а начиная с XIV века – в первую очередь образование новых территорий[307]. Такое сильное территориальное дробление народного языка, который продолжал оставаться, кроме того, функционально ограниченным рамками устного употребления, могло иногда создавать серьезные помехи для свободной коммуникации. Один неизвестный автор жалуется в 1527 г.:

Несколько лет спустя, в 1538 г., Лютер в своих «Застольных речах» высказывает подобную же мысль:

Под саксонцами здесь, правда, в обоих случаях следует понимать жителей Нижней Саксонии. Таким образом, речь идет о крайней степени различия между Баварией и Нижней Саксонией, о носителях языка из двух противоположных периферийных областей распространения немецкого языка, между основной массой населения которых предположительно не было или почти не было контактов. С другой стороны, носители одного диалекта, очевидно, имели представление о других диалектах соседних областей, как, например, жители граничивших восточнофранко-баварских и тюрингско-верхнесаксонских областей Средней Германии, где благодаря растущим контактам в самых различных областях жизни уже тогда интенсивно шел процесс нивелировки и ассимиляции.

Интенсивность проникновения письменности во все сферы духовной жизни в первой трети XVI века значительно возросла. Так, в первую очередь в городах, но также и повсюду в деревнях увеличивался круг тех, кто постигал азы чтения и письма и мог и хотел выучиться сам или дать своим детям возможность получить начальное школьное образование. Кроме того, эти люди в процессе учения овладевали, по крайней мере пассивно, определенными письменными формами употребления немецкого языка, иногда в его наддиалектных проявлениях, а также определенными функциональными стилями. Ведь к началу XVI века уже существовало множество форм канцелярского, правового и делового языка, которые относились к достижениям коммуникативной практики предыдущих поколений, потому что в экономических, политических и культурных центрах сформировались предпосылки перехода к отвечающим новым потребностям, многофункциональным, хотя еще и очень неоднородным формам наддиалектного немецкого литературного языка. Вместе с М.М. Гухман мы понимаем под «литературным языком» сознательно культивируемую устную и письменную разновидность языка в рамках языка народности, охватывающего совокупность всех возможных языковых употреблений. При этом введением понятия «народность» (Nationalität) делается попытка охватить всю совокупность гетерогенных исторических этапов, предшествующих образованию наций[310], а «язык народности»[311], как абстракция, подчеркивает единство, скрытое среди пока еще хаотического и внешне непреодолимого многообразия. И вот эти начатки литературного языка подвергаются проверке на соответствие потребностям широких слоев во все возрастающей практике употребления. Уже в 1498 г. один из руководящих деятелей церкви констатирует:

в 1524 г. Кристоф Шойрль говорил кардиналу Лоренцо Кампеджи, что

К этому времени относится и начало развития народного школьного образования. После Реформации, например, в Саксонии при каждой церкви была школа[314]. В 1529 г. Лютер отмечал в качестве конкретной новой ситуации:

Действительно, в это время повсеместно развивалась официальная деловая переписка властей, заменявшая личное присутствие феодалов или, напротив, подданных. Но насколько нам сейчас трудно представить себе этот уклад, показывает, например, жалоба одного эрфуртского учителя того времени:

Об этом свидетельствует также факт существования многообразных манер написания у разных социальных групп даже в рамках одного города. Г. Кеттман, например, четко обрисовал письменно-языковой многопластовый профиль Виттенберга[317], обратив внимание на различия в письменном языке городской канцелярии, канцелярии саксонского курфюршества в Виттенберге, канцелярии виттенбергского университета, цехов, печатников, бюргерства и ученых. В. Беш указывал на удивительно большую шкалу письменно-социологических различий, имевших место даже в таких маленьких юго-западных городках, как Вилинген и Ротвейль[318]. Конечно, затруднений в понимании на уровне письменного языка не было, но с развитием письменности бесчисленное количество вариантов ощущалось как мешающее и тормозящее обстоятельство в языковой практике и прежде всего в обучении. Но все же как большой шаг вперед следует расценивать, что различные школьные предписания 30-х и 50-х годов XVI века обязывают, чтобы дети, обучающиеся

учились

потому что латынь продолжала играть значительную роль в системе образования.

Тот, кто стремился к образованию в более высоком смысле этого слова, все еще был вынужден начинать с посещения латинской школы. Немецкая речь (tutschreden) оттуда изгонялась, и латынь насаждалась даже в качестве разговорного языка учеников. Правда, случаи наказаний доказывают, что эти чрезмерные требования не всегда послушно исполнялись. И большой уступкой было даже сделанное исключение, сводившееся к тому, что ученики

Для поступления в университет латинская школа была обязательным условием, потому что в университетах латынь как язык науки и господствующей идеологии прочно удерживала позиции. С расцветом гуманизма эта тенденция еще больше усилилась. Очень узкий в социальном отношении круг ученых оценил практические преимущества, связанные с интернациональным характером ученой латыни, которая предоставляла возможность для межнациональной дискуссии и многостороннего общеевропейского духовного и культурного общения. Конечно, в результате возрастающей доступности образования и знаний для широких социальных слоев латынь постепенно стала оттесняться родным языком, хотя бы уже по причине слишком большой сложности латинских текстов. Но при том уровне развития немецкого языка не могло быть еще и речи о внезапном отказе от наследия международной латыни в соответствующих сферах ее функционального применения. Еще не существовало единого продуктивного немецкого языка специальной и научной прозы, который удовлетворял бы потребности стремительно развивавшихся профессиональных и научных областей[321], поскольку не было еще и национального немецкого литературного языка, в рамках которого мог бы развиваться первый. Для его появления отсутствовали прежде всего необходимые общественные и политические условия. Хотя в 20-е годы XVI века национальное движение на немецкой земле и достигло своего апогея, но отрицательный исход Крестьянской войны обострил социальные противоречия и усилил политическую раздробленность к выгоде местных князей, так что политическое становление немецкой нации вновь приостановилось. Вследствие этого не могло быть также и речи о национальном немецком литературном языке, то есть об общепринятой устной и письменной форме существования языка в общенациональном масштабе, которая, преодолев границы территориальных диалектов, опиралась бы на широкую социальную основу и была пригодна для самых различных содержательных функций, в том числе наивысшей степени сложности. Даже высокообразованный, много путешествовавший и знающий все коммуникативные формы Лютер вынужден был, например, признать в отношении швейцарского языка Цвингли, этого юго-западнонемецкого территориального варианта языка немецкой народности, что

В те времена всемогущая латынь еще препятствовала дальнейшему превращению немецкого языка в универсальный инструмент общенационального значения.

В начале XVI века были в основном сломлены преграды, воздвигнутые латынью на пути развития немецкого языка. Накапливались многочисленные изменения в повседневном быту людей, в широких массах росло недовольство социальными диспропорциями и несоответствиями и стремление смягчить их, устранить или даже преодолеть, а также приобрести право на приобщение к растущему богатству, равно как на получение знаний и образования. Все это дало новый импульс коммуникации на немецком языке, дальнейшее развитие которой уже нельзя было остановить. В результате небывалого по активности практического участия широких масс в огромном и до тех пор вряд ли считавшемся возможным количественном росте устной и письменной коммуникации в межрегиональном и даже национальном масштабе немецкий язык завоевывал качественно новые области применения, а также теснее сближались формы его существования. Нужны были, правда, еще практические предпосылки, обусловленные достижениями технического прогресса, чтобы изменения такого размаха получили необходимый импульс. Прежде всего появление бумаги как более дешевого материала для письма и такое изобретение технической механики, как книгопечатание посредством съемных металлических литер, – эти новшества вызвали своего рода взрыв коммуникативных возможностей. Все написанное теперь могло быть размножено практически в неограниченном количестве, а после усовершенствования соответствующих каналов публикации и распространения сравнительно дешево стало довести написанное до потребителя. Мы знаем, например, что тираж каждой листовки в то время составлял от 1.000 до 1.500 экземпляров[323]. Это означало, что те социальные круги, которые до того времени мало или совсем не были связаны с письменной языковой коммуникацией, неожиданно широким фронтом смогли быть вовлечены в нее. И чем больше содержание листовок отвечало духовным потребностям времени, тем оживленнее шел сбыт этих заменителей газет и журналов XVI века у разносчиков (vmbtreger), которые со своими лотками добирались до самых маленьких местечек. Всегда находился кто-нибудь умевший читать или прочесть вслух. Только благодаря этому оказалось возможным, чтобы 95 тезисов Лютера, провозглашенные 31 октября 1517 г. в Виттенберге на латинском языке как призыв к ученому диспуту, переведенные затем на немецкий язык, стали известны

и в данной социально-политической ситуации взволновали всех недовольных, дав толчок началу раннебуржуазной революции. Содержание тезисов касалось общенациональных проблем, близких всем социальным группам, и было понято интуитивно, несмотря на различие форм существования немецкого языка. Как констатировал папский нунций Алеандр, девять десятых всех немцев того времени были на стороне Лютера[325]. Естественно, такое средство массовой коммуникации, как книгопечатание, об огромном политическом значении которого только начинали догадываться, было очень скоро поставлено на службу интересам власти.

В этой связи остается загадкой, каким образом вопреки интересам господствующего класса стали возможными по меньшей мере 23 издания «12 статей крестьян»[326] уже в год их появления (1525 г.), не говоря уже об их рукописных копиях[327]. Для большинства других статей и посланий крестьян в то время больше не находилось издателей. «12 статей» были сформулированной на немецком языке «принципиальной программой», «которая была предназначена для самых ученых людей нации, чтобы они сделали истинно христианский выбор». От первичного экземпляра, отпечатанного в Верхней Швабии (Мемминген), «12 статей» в кратчайший срок совершили путь через все основные типографии Верхней и Средней Германии; при этом автоматически происходила регионально-языковая обработка текста. Редактором первоначального текста был скорняк из Меммингена, известный также своими проповедями, Себастиан Лоцер, являвшийся походным писарем бальтрингенского отряда восставших крестьян под предводительством Ульриха Шмида. Характерно, что при затруднениях в использовании цитат из Библии и других письменных источников, подкрепляющих требования крестьян, привлекали образованного теолога, меммингенского проповедника Кристофа Шаппелера, который, вероятно, был и автором введения. Это обоснование требований крестьян цитатами из Библии, благодаря чему их цели выглядели миролюбиво, и явилось, по-видимому, основной причиной, почему вначале ничто не препятствовало их распространению через печать. Что в отдельных случаях могло ожидать печатника, отвечавшего за опубликование неприкрыто революционных произведений, и тем более самого автора, показывает трагический конец нюрнбергского книгопечатника и издателя Иоганна Хергота, который был казнен 20 мая 1527 г. В то же время пример «12 статей» свидетельствует о том, что крестьяне при издании официальных письменных документов для своих целей не могли обойтись без поддержки симпатизирующих им людей из образованных слоев общества.

Почти все эти документы составлены с учетом их целевого назначения и потенциальных адресатов опытными писцами, сведущими в вопросах права, на немецком языке, который соответствовал формам существования и функциональным стилям литературного языка того времени в рамках его территориальных вариантов. Даже послание крестьян Клеттгау городу Цюриху от 25 марта 1525 г., где крестьяне в конце извиняются:

не выделяется из этого ряда. Чем более локальный характер носят жалобы, тем отчетливее виден и узкорегиональный характер языка, который соответствует социальному слою и территории, определяющим манеру изложения данного писца. Крестьянин, говоривший на диалекте, очевидно, понимал, то есть знал пассивно, язык написанных от его имени документов, издававшихся на немецком языке в его надрегиональном варианте. Кроме того, обычно он их читал не сам, да и, по всей видимости, он вообще, как правило, не умел читать, а их читали ему вслух и разъясняли в основном самостийные проповедники или перешедшие на сторону крестьян проповедники по профессии, которые излагали содержание на понятном ему языке. Лишь благодаря такой разъяснительной работе эти документы могли выполнять в полной мере свою функцию формирования сознания также и в низших слоях населения. Не случайно, например, главный викарий Констанцы, впоследствии епископ Венский Иоганн Фабри укорял проповедника из Вальдсхута Бальтазара Хюбмайера за то, что тот подробно разъяснял восставшим статьи, опираясь на Евангелие[329]. Вполне естественно, что эти разъяснения давались только устно, и потому мы имеем о них лишь косвенные свидетельства. Но что в каждом продолжало жить и переходило из уст в уста, так это идеи, призывы и лозунги, которые крестьяне вплетали в свою обиходную речь и писали на своих знаменах.

Следует также различать активное и пассивное знание языка у говорящего и слушателя, знание ими разных форм существования языка, многочисленных функциональных стилей и стилистических пластов. Это необходимо, если учесть, какие социальные барьеры надо было иногда преодолевать в языковом отношении, когда, например, крестьяне представляли свои жалобы властям или когда на крестьянских сходках обсуждались практические вопросы в присутствии самых различных представителей как господствующего, так и угнетенного класса. «Хроника Крестьянской войны» Иоганна Кеслера[330] полна описаний подобных ситуаций. Когда бальтрингенские крестьяне собирались сначала

затем, когда к ним примыкали люди из других мест,

жаловался на то,

Потом с ними хотели связаться еще

так что коммуникация становилась все более обширной и интенсивной, причем каждый говорил на своем родном диалекте, а собеседник старался понять его. Трудности встречались, однако, уже тогда, когда крестьяне хотели найти кого-нибудь в своих рядах, кто мог бы защищать их интересы перед властями.

Такого fromer, gůthertiger («благочестивого, добросердечного») и прежде всего redricher, wiser man («красноречивого, мудрого человека») затем нашли. Им был деревенский ремесленник Гульдрих Шмид, который мог в качестве buren oberster («крестьянского вожака») вести переговоры с бургомистром Ульма[335], но только устно. В остальных случаях крестьянам нужны были для проведения важных совместных действий geschickte, gelerte männer («опытные, ученые люди») и schriber («писцы»)[336], прежде всего люди с опытом работы в канцелярии, которые могли бы правильно излагать суть дела и отвечали бы за правовую сторону в переговорах. План совещания, составленный Венделем Гиплером для проведения крестьянского съезда в Хейльбронне, дает представление о многообразии социальных слоев, участвовавших в коммуникациях между политическими противниками. В плане взвешивается, каких представителей других сословий и каких представителей господствующего класса из лагеря Widerpartei («оппозиции») следует пригласить для участия.

При таких обстоятельствах могли быть представлены все слои населения, от высших феодалов до беднейших крестьян или плебеев. Но нам остается лишь догадываться о том, сколько различных форм реализации имел разговорный немецкий язык с точки зрения форм его существования и стилистических пластов, поскольку прямая речь, особенно простых людей, к сожалению, крайне редко фиксировалась в источниках того времени. В основном прямая речь в протоколах, сообщениях, реляциях, в записях допросов, покаяний, признаний и высказываний, которые хранятся в больших количествах в актах по истории Крестьянской войны[338], превращается писцами и канцеляристами в донесении в косвенную речь[339], часто также в явно сокращенном и до предела сжатом виде. Например, из содержания переговоров между Гульдрихом Шмидом как представителем бальтрингенского отряда и бургомистром Ульма Кесслер приводит в выжимках то, что

Сохранившаяся прямая речь производит впечатление многократно передававшейся, и поэтому она, конечно, отражает форму языка данного писца или автора. Также и прямую речь из «Статей» следует расценивать только как коллективное высказывание, копирующее существовавшие образцы правового языка.

Однако проблемы особенностей литературного языка возникали перед крестьянами, не только когда им надо было иметь дело с их классовыми противниками. Борцами против главных препятствий на пути социального и политического прогресса в первой трети XVI века были не только крестьяне, на которых падало главное бремя. Фронт борьбы не совпадал с социальным членением общества, а прорезал его насквозь. В борьбу включались, помимо крестьян, другие социальные силы и течения, прежде всего передовая часть интеллигенции из различных слоев городского бюргерства. Без их участия события Крестьянской войны имели бы значительно меньший размах. Выразителями интересов обеих сторон, чей язык нам до сих пор понятен, были представители прежде всего тех классов, в распоряжении которых были образование и выразительные средства языка. Их языковая практика оказывала широкое воздействие в качестве образца. Мы незнакомы, правда, с языком Ганса Бегейма (Hans Böheim), флейтиста из Никласхаузена, который прошел путь от пастуха и деревенского музыканта до странствующего проповедника и агитатора-самоучки. После него не осталось никаких письменных свидетельств. Возможно, он и писать-то не умел, что можно с большой вероятностью утверждать также в отношении вожаков крестьянских отрядов или вождей местных революционных партий, выходцев из крестьян, бывших солдат, трудовой части бюргерства (мелких торговцев, кузнецов, суконщиков, трактирщиков и т.п.) или же недовольных рыцарей и других дворян. Но были среди них и высокообразованные люди, гуманисты, особенно из числа проповедников, получивших теологическое образование, у которых сила слова была поставлена на службу просвещению и распространению религиозной идеологии раннебуржуазной революции. О симпатиях этих людей к простому народу свидетельствуют не только такие внешние проявления, как, например, ношение священником из Буркхардсвальде в знак солидарности крестьянской одежды[341], или такие предисловия, как бы от лица народа:

или

которые M.M. Гухман[342] приводит из числа заглавий листовок. У некоторых из этих людей, будь то проповедники или ученые-гуманисты, очень интересные биографии. Несмотря на примитивность транспортных средств, они совершали путешествия на огромные расстояния, и у многих из них не только места рождения и смерти часто далеко отстоят друг от друга, но и избранное ими поле деятельности часто удивляет тем, как далеко оно от социального положения и сферы деятельности их родителей. Это означает, что и свое языковое образование они получали в условиях постоянно менявшихся и расширявшихся коммуникативных отношений. В очень различной степени и по-разному, хотя бы уже из-за их принадлежности к разным идеологическим лагерям, но сказанное относится, например, к Мартину Лютеру, Томасу Мюнцеру, Альбрехту Дюреру, Андреасу Боденштейну фон Карлштадту, Ульриху фон Гуттену, Томасу Мурнеру, Конраду Цельтесу, Валентину Икельзамеру, Михаэлю Геймайеру, Томасу Платтеру (если назвать лишь некоторых из выдающихся людей). Предки Мартина Лютера, например, были крестьяне, его отец – рудокоп, сам он прошел путь от монаха до профессора философии и теологии. Отец Томаса Мюнцера был канатным мастером, сам он после лет, проведенных в монастыре и посвященных наукам, стал учителем, настоятелем церкви и проповедником. Альбрехт Дюрер родом из крестьян и скотоводов. Его отец и дед были уже городскими бюргерами, ювелирными мастерами. Сам он, проходя обучение у своего отца, посещал общинную латинскую школу, а затем обратился к искусству – как в практическом, так и в научно-теоретическом плане. Он много путешествовал, бывал также за границей, в Италии и Нидерландах. Конрад Цельтес, родившийся в семье виноградаря из деревни под Вюрцбургом, умер известным гуманистом и путешественником, знавшим многоязыкой, знаменитым поэтом и профессором в Вене. Андреаса Боденштейна, родившегося во франкском местечке Карлштадт и умершего от чумы в Базеле, знала вся Европа от Рима до Дании. Его деятельность разворачивалась между полюсами, определяемыми званиями доктора теологии и доктора права, писателя, священника и т.п. и низменным положением крестьянина и торговца, борющегося за существование. Томас Платтер прошел путь от козопаса до книгопечатника и школьного учителя; сын сапожника из Цвиккау Стефан Рот – до ректора муниципальных школ Цвиккау и Иоахимсталя, проповедника и преподавателя университета в Виттенберге и главного городского писца и советника Цвиккау[343].

Люди такого типа постоянно пополняли городскую бюргерскую интеллигенцию, численность которой неуклонно возрастала. В ее рядах были не только ученые в узком смысле слова, они как раз составляли очень небольшой ее процент. Основное и растущее значение в ней приобретали профессии из новых областей городского управления, финансового дела и судопроизводства, вызванные к жизни необходимостью территориального и государственного развития. Здесь также имелось много возможностей роста, так как практическая деятельность накапливала все больший теоретический опыт по разным специальностям и создавала потребность также в людях со специально-языковым и литературно-языковым образованием. Шел постоянный процесс письменного оформления одной сферы жизни за другой. Происходил рост численности населения городов[344], иногда очень быстро, в связи с развитием того или иного ремесла, – так что наряду с местечками, городками и просто городами появлялись города с домами в несколько этажей и обширными предместьями. Наряду с этим численность городского населения росла так же в связи с появлением новых городов, как, например, в саксонских областях с развитым горным промыслом. Эти города, как места контактов, имели первостепенное значение в динамике надрегионального переплетения устного и письменного языков различных социальных групп. Это время было знаменательно тем, что на основе широкого распространения производственных отношений этапа раннего капитализма «городское бюргерство» сменялось «бюргерством раннего капитализма», которое затем послужило социальной базой для образования «буржуазии» как нового класса[345]. Поэтому трудно переоценить роль города, особенно в экономически развитых областях, пополнявшихся порой переселенцами из отдаленных мест, в становлении немецкого национального литературного языка.

4. Некоторые внутренние тенденции развития немецкого языка

Все то новое в коммуникативных отношениях, что касалось социальной интерференции, с необходимостью должно было изменить ту роль, которую играла латынь в совокупности форм существования языка. Здесь практика, как это часто бывает, шла впереди теории. Тем не менее международная латынь со стойко продолжавшим окружать ее ореолом «священного языка», которым могли пользоваться только носители науки и высшего образования, постепенно должна была все больше уступать место немецкому языку с его возрастающим практическим значением во всех областях жизни. То, что касалось всех людей, будь то даже весьма сложные понятия, должно было говориться им на родном языке. В то время все больше начинали понимать тесную прагматическую связь между употреблением определенного языка или даже особых форм существования языка и воздействием на слушателя или читателя, wa si hinkumen, daz sie mit den lu^eten ku^ennen reden[346]. Без такого немецкого перевода Библии, какой сделал Лютер в 1522 г.[347], Реформация не стала бы столь могучей силой. Она не смогла бы перерасти из реформы церкви в раннебуржуазную революцию, в которой участвовали незнакомые с латынью широкие слои населения, если бы сам реформатор и его соратники не заложили необходимый для этого идеологический фундамент в немецком языке. Поскольку Библия была объявлена основополагающей книгой, каждый должен был уметь читать ее, толковать и использовать в диспутах. Широким фронтом проникал немецкий язык под священные своды церкви, не только туда, где его всегда использовали для поучения народа, но и в литургию, в латинские праздничные богослужения и даже в науку, но здесь, конечно, лишь робко. В 1524 г. в предисловии к своей «Немецкой евангелической мессе» (Deutsch Euangelisch Messze, 162, 14 и сл.) Томас Мюнцер сказал:

Конечно, латынь еще продолжала преобладать во многих областях, она также часто оставалась основным текстом для перевода. Но кто хотел переубедить своего противника, должен был пользоваться его языком. Томас Мюнцер, например, написал свой «Пражский манифест» на немецком и латинском языках, затем появился еще чешский перевод[349]. Гуманисты уже не считали ниже своего достоинства делать немецкие переводы gemainem nutz zu gut («для общего пользования»)[350], а в своих оригинальных произведениях переходить на немецкий язык; причем они решались на это, будучи часто уже в немолодом возрасте, поскольку в это бурное время первой трети XVI века они хотели, чтобы их знали широкие круги читателей. И Лютеру было уже больше 33 лет, когда он начал публиковаться на немецком языке. Когда ему было за сорок, он уже считал само собой разумеющимся, что

В 1480 году еще пытались запретить продажу теологических сочинений на немецком языке на том основании, что немецкий язык не в состоянии передать такие сложные понятия[352].

Немецкий язык проникал также в такие области знания, которые раньше были для него закрыты. Если в документоведении и делопроизводстве он уже с некоторого времени применялся, то теперь участились попытки использовать родной язык также в отдельных науках. Парацельс (он же Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, умер в 1541 г.), например, который, конечно, не случайно открыто симпатизировал народной Реформации и сочувствовал взглядам Томаса Мюнцера, пробовал писать на немецком языке в области медицины и фармакологии. Тот факт, что в 1527 году он прочитал в Базеле лекцию по медицине на немецком языке, он объяснял необходимостью,

и

В последние годы жизни Альбрехт Дюрер (умер в 1528 г.) посвятил себя сочинениям по теории искусства. Своим четырем книгам «Vier Bücher von menschlicher Proportion» (1528) он предпослал в качестве теоретического обоснования еще в 1525 г. введение в начертательную геометрию – «Unterweisung der Messung mit Zirkel und Richtscheit» («Указание по измерению циркулем и угольником»). В основном, конечно, если вообще можно говорить об употреблении немецкого языка в специальных текстах того времени, переводы с латинского вначале превалировали над сочинениями, писавшимися сразу на родном языке.

Немецкие тексты действительно еще часто сильно зависели от латинского языка и находились под его влиянием. Иногда это даже входило в намерения автора, поскольку продолжало господствовать неправильное представление, будто лучший немецкий язык – тот, который наиболее близок по строению к латинскому. Это мнение особенно четко сформулировал Никлас фон Виле (Wyle) в 1478 г. в предисловии к своим переводам:

Считалось, что для немецкого языка можно рекомендовать не только такие упорядочивающие особенности построения латинского предложения, как, например, конструкции аккузатива с инфинитивом, определительные причастные конструкции в постпозиции, относительное придаточное предложение с welch-, но и, как полагал фон Виле, даже в области риторики немецкий язык должен следовать латинскому, что нет ничего,

В специальных текстах, естественно, сохранялись латинские термины – из соображений удобства, терпимости или по необходимости, так как еще отсутствовали отечественные специальные обозначения. При этом потребности в создании четких понятий были, в общем, сравнительно незначительны. Интересна особая форма смешения языков в сочинениях Парацельса, которую отмечает Зейбике[356], например:

или:

[курсивом выделены немецкие слова. – Ред.].

В остальном общее для ученых владение двумя языками на фоне возрастающего социального распространения образования влияло на письменную практику как латинского, так и немецкого языков. Интересно, что Авентинус (он же Иоганнес Турмайер) в предисловии к первой книге «Баварской хроники» издания 1526 года, представляющей собой немецкую обработку в народном духе его большого исторического труда «Annales Boiorum», первоначально опубликованного в 1521 г. на латыни, отмечает:

Перед этим он жалуется:

Осознание этого было важно, имело значение для будущего и стимулировало наведение порядка в научной терминологии, что коснулось не только латыни, но и немецкого языка, которому теперь оказывалось повышенное внимание. По мере распространения идей гуманизма в кругах немецких ученых немецкая история, культура и язык вновь начали вызывать пристальный интерес, став предметом научного изучения. Хотя такая гиперболизация, как утверждение «верхнерейнского революционера» в 1510 г., что немецкий язык следует считать священным праязыком человечества и что

потому что он говорил на языке «all Manns», то есть на алеманском[358], сегодня может вызвать у нас лишь улыбку, она симптоматична для растущего чувства национального и языкового самосознания. Все больше и больше ощущалась взаимосвязь между сферой действия немецкого языка и понятием нации:

простиралась настолько,

Понятие «teutsche nation» («немецкая нация») завоевывало популярность и уже до 1500 года в целях его распространения было включено в название

Теперь, в XVI веке, под империей понимали не одну только Южную Германию, как раньше, когда при передвижении из Северной или Средней Германии на юг говорили, что едут «в империю». Это название обозначало теперь все части империи, где звучал немецкий язык. Немецкий язык в целом осознавался в качестве родного языка. Как раз в первой половине XVI века само слово вместе с понятием завершили свое победное шествие с севера на юг до самой Швейцарии.

При таком расширившемся кругозоре более пристальное внимание привлекли к себе и «языки народов» по соседству, как и вообще существующее многообразие языков. Правда, за исключением Эразма Роттердамского, ни один ученый того времени не дошел до признания того, что различие языков – это

что язык

Изучать и знать много языков считалось не только практически необходимым, но и возводилось многими в идеал. Максимилиан I, например, мог изъясняться на семи языках, а его страсть к учению вошла в поговорку:

Карл V, правда, вряд ли знал хорошо хоть один язык[363], во всяком случае, он не знал немецкого и лишь очень немного латынь. Но то, что незнание языков, особенно у edle lu^et (благородных людей), считалось недостатком, видно из книги Иоганнеса Паули «Schimpf und Ernst» (гл. 95). В ней рассказывается об одном человеке, который, явившись к папе в Рим, других

но который, как потом оказалось, позорно

и папа лаконично заметил:

Гуманист Конрад Цельтес стремился изучить языки всех стран, где он бывал. Лютер требовал, чтобы будущие проповедники знали наряду с немецким языком еще и латинский. Этому соответствовало также, например, правило школьного распорядка от 1523 г. в Цвиккау о чередовании занятий:

Не только знание иностранных языков, но и знание различных форм существования немецкого языка также могло быть нужным, как в случае с Петером Кэммерером, которого рекомендовали в 1536 г. французскому королю Франциску I для службы в канцелярии его министра, потому что он умел письменные документы из различных областей Германии сначала

Он знал, таким образом, весь вариантно-языковой диапазон, включающий в себя местные, региональные и надрегиональный варианты языка, характерные для практики немецкого языка этого времени.

Немецкому в качестве родного языка в рамках нации предстояло взять на себя многофункциональную роль, которая бы стеснила или даже совсем вытеснила из употребления латынь. Для этого, разумеется, были необходимы большее единообразие и всеобщее распространение языка как в региональном, так и в социальном плане. Большее единообразие[366] означало дальнейшее устранение старых региональных противоречий между языковыми областями в ходе постоянного практического общения. Выше (с. 187) мы отмечали языковую раздробленность, характерную для основных коммуникативных отношений на территории распространения немецкого языка. На уровне литературного языка уже длительное время шел процесс нивелировки и ассимиляции, который проследил В. Беш по состоянию на XV век[367]. Все теснее переплетались даже такие оставшиеся, в основе своей противоположные центры в развитии литературного языка, как, с одной стороны, верхненемецкий дунайский вариант литературного языка, употреблявшийся на кайзеровской австро-габсбургской юго-восточной территории от Вены до Аугсбурга и Нюрнберга, а с другой – восточносредненемецкий вариант, распространившийся от места своего зарождения в районе маркграфства Мейсен на всю верхнесаксо-тюрингскую область. Этот прогрессивный баварско-верхнефранко-восточносредненемецкий и в то же время литературный языковой сплав, образованию которого способствовало экономическое, социальное и политическое развитие[368], сыграл решающую роль в становлении немецкого национального литературного языка. Лютеру представилась уникальная возможность сознательно ускорить его становление[369]. Он родился среди людей, говоривших на нижненемецком диалекте, в детстве он слышал нижненемецкую и восточносредненемецкую речь, и восточносредненемецким диалектом он пользовался в своей деятельности, а с верхненемецким диалектом он познакомился, постоянно сталкиваясь с ним в путешествиях, диспутах, переписке, при чтении и т.п.[370] Таким образом он имел единственную в своем роде возможность составить представление о языковой ситуации того времени; это помогло ему сделать такой перевод Библии, большое влияние которого могло распространяться повсеместно, преодолевая локальные особенности литературного языка. Особенно сильно этот перевод способствовал нивелировке и ассимиляции в области выбора и употребления слов. Если орфографию и грамматику типографы в местах с другими языковыми традициями потихоньку приспосабливали к своим правилам, то в отношении словарного состава их вмешательство было меньшим. Правда, при распространении в наиболее отдаленных местностях, где язык имел ярко выраженный обособленный характер, к переводу надо было порой прилагать словарный комментарий, как, например, это сделал издатель базельской перепечатки 1523 – 1524 гг.[371] Адам Петри. Наиболее упорно сохраняли свою языковую обособленность алеманские, а также рипуаро-нижнефранко-нижнесаксонские северо-западные области. Но чем интенсивнее проходила верхненемецко-средненемецкая языковая консолидация, тем яснее становилось, что присоединение к этому опорному центру также периферии – нижненемецкого и рипуарского диалектов на севере и северо-западе вместе с немецким юго-западом – лишь вопрос времени.

Теперь на основе этого постепенного регионального объединения возрастала общность во всех сферах немецкого языка и на всех уровнях языковой системы, а оставшиеся различия теряли свою значимость. Прежде всего это относится к определенным структурным основным тенденциям развития языкового строя, частично заложенным еще в давние времена, которые в новой ситуации стали особенно интенсивно развиваться, укрепляться, раскрываться или даже изменяться в соответствии с потребностями. Для носителей языка эти процессы развития языковой структуры проходили, конечно, почти незаметно. Лишь грамматисты следующего столетия попытаются их хотя бы частично осмыслить. Здесь следует указать хотя бы на некоторые процессы, например на структурную унификацию форм основ сильного глагола, когда исчезли различия в гласной основы в единственном и множественном числе прошедшего времени в рядах 1 – 3 по образцу 6-го ряда fuhr / fuhren, так что формы fand / fanden заменили старые fand / funden[372]. Наблюдается последовательное расширение системы глагольных форм с помощью устойчивых временных и видовых оппозиций; например, глаголы в настоящем, прошедшем и будущем времени могут употребляться каждый раз в несовершенном или совершенном виде: nimmt / hat genommen, nahm / hatte genommen, wird nehmen / wird genommen haben[373]. Далее следует отметить расширение и более рациональное строение глагольных сочетаний в отношении количества, вида и комбинационных возможностей глагольных составляющих[374]. В группе существительного тоже наметились тенденции, которые привели к ее расширению, а также к характерному изменению ее структуры[375]. Увеличивающееся употребление немецкого предложения с напряженным строем отразилось в развитии жесткой конструкции предложения[376], а также в растущем предпочтении синтаксического облечения последовательности мыслительных содержаний в форму ступенчатых сложноподчиненных предложений. Под влиянием этих процессов более рациональными и однозначными становились грамматические средства обозначения синтаксического подчинения[377]. Постепенно эти структурно-языковые процессы охватили весь немецкий язык в целом и стали характерны для всей области распространения немецкого языка.

Растущее региональное единообразие немецкого языка было бы немыслимо без одновременного интенсивного процесса социальной унификации. Это означало устранение преград, отделяющих языковую практику народа от языковой практики образованных людей и могло быть осуществлено только на основе интенсивной коммуникации между разными классами и слоями в самом широком масштабе. Существенно при этом, что теперь уже не так-то «просто» было «управлять» «широкими массами», которые повсюду раньше «беспрекословно подчинялись церкви и властям». Теперь они начинали рассуждать, обсуждать, осуждать и сознательно действовать. С ними нужно было говорить, и поэтому

Для этого немецкий язык должен был стать более понятным для всех, но прежде всего также более «народным». «Народный» можно понимать в смысле формулировки Бертольта Брехта – как

Для того чтобы язык стал общепонятным и прежде всего «народным», нужны были сознательное усилие и готовность со стороны образованных слоев «сверху», их внимание к манере речи простого человека, а с другой стороны, требовались любознательность, стремление к образованию и желание участвовать в общественной жизни со стороны «низов». Должна была произойти плодотворная встреча на полдороге. Для этого в бурные годы раннебуржуазной революции имелись все предпосылки. Во-первых, обострились основные скрещивающиеся противоречия между крестьянами и феодалами, ранним капитализмом и поздним феодализмом, которые в тот период так или иначе отражались на жизни каждого человека и которые подсказывали политически активным элементам городского бюргерства, что в крестьянах они найдут потенциальных союзников. Во-вторых, появилась новая религиозная идеология, временно принявшая национальный характер, которая вначале, то есть до ее раскола, в силу своей антиримской, антифеодальной направленности была способна «вовлечь в водоворот событий все сословия» (Фридрих Энгельс). В области исключительно интенсивной и динамичной коммуникации того времени это имело следствием, как правильно считает М. Гухман[380], среди прочего не только определенное приближение литературного языка к разговорному, но и повышение культуры разговорного языка, ориентировавшегося на образец правильного письменного языка. В воспитании культуры речи видела свою особую задачу школа. В этом отношении писатели, поставившие себя тогда на службу требованиям дня, провели огромную языковую работу. Их целью было создать в устной и письменной формах существования немецкого языка и во всех имеющихся функциональных стилях определенный «народный» стилистический пласт, который имел бы самое широкое распространение. Каждый, конечно, решал эту задачу в очень разной степени, в зависимости от способностей, внешних условий и от того, какими традициями он руководствовался. Если сравнивать по результатам, то Лютер, бесспорно, занимает здесь первое место, как и в том, что касается сознательного подхода к работе над языком и продуманной формы выражения. Недаром он хотел

и с этой целью прислушивался к языку

и смотрел

Поэтому в его правильном немецком языке нет риторической искусственности и напыщенности, и он по праву мог гордо называть себя

Мюнцер и многие другие, придерживаясь в основном тех же тенденций, уступают ему. Вспомним рассуждения Мюнцера в его сочинении «Ordnung und Berechnung des Deutschen Amtes zu Allstedt», где он утверждает:

Гуттен, напротив, в своих трактатах на немецком языке никак не мог полностью освободиться от влияния латыни и от «традиций придворного и канцелярского языка»[385]. И к употреблению немецкого языка он перешел только под влиянием Лютера. Другие же, как, например, Мурнер, в отношении стиля иногда демонстрировали просто дурной вкус, смешивали стили, оставаясь при этом слишком привязанными к региональным языковым особенностям. Таким образом, в рамках общего устремления существовала широкая шкала возможных реализаций, из которых не каждой было суждено иметь продолжение в будущем. В отношении влияния на будущие судьбы языка Лютер должен быть поставлен на первое место ввиду того, что его труд был не только внушителен по объему, но и затрагивал самые жгучие вопросы своего времени[386] и одновременно обладал литературными достоинствами. Важно и то, что этот труд оказался в весьма плодотворной зоне пересечения тенденций, имевших решающее значение для последующего развития языка[387] и получивших дальнейшее развитие при формировании национального литературного языка. Это были: тенденция развития географии языка от регионального многообразия к единству, социоязыковая тенденция развития от сословной и функционально-стилистической обособленности к общности и структурно-языковой тенденции, направляющая развитие от унаследованных структур на всех уровнях языковой системы, которые уже больше не удовлетворяли растущих коммуникативных потребностей времени, к новым, более подходящим и функционально более эффективным структурам. По крайней мере две первые линии развития Лютер отчетливо видел и стремился всюду, где перед ним была свобода языкового выбора, принимать решение на уровне своих возможностей и знаний в соответствии с осознанным им направлением развития. Возможно, что и без Лютера наметившийся процесс развития был бы качественно тем же, но он шел бы значительно медленнее и, вероятно, лишь окольными путями. Живым доказательством этого является победное шествие его перевода Библии, который за относительно короткий срок оставил позади всех своих конкурентов только благодаря своему общепонятному языку. Даже идеологические противники не могли не поддаться его влиянию.

Социоязыковая линия развития уже имела к тому времени, разумеется, свои традиции. Действенный, меткий немецкий язык Мартина Лютера, Томаса Мюнцера и других развился не на пустом месте. Достаточно вспомнить хотя бы немецкую проповедь и немецкую религиозную нравоучительную литературу, начиная с периода позднего немецкого мистицизма, периода Таулера, Зойзе, «друзей бога» и «братьев по общему житию», которые после увлечения экзальтированной и умозрительной мистикой для избранных создали практическое христианское учение на каждый день. Это учение находило широкий отклик и распространялось в форме большого количества литературных поделок по всей стране через монастыри как культурные центры, проповедников в городских церквах, через братские общины и т.п. Для языка такого рода второсортной литературы были характерны несложное построение предложения с преобладанием определенных моделей простых и сложноподчиненных предложений и периодов, а также ограниченная общедоступная лексика. Известно, что Лютер был приятно удивлен, когда ему в руки попало сочинение «Theologia Deutsch», особо ценный образчик литературы этого направления, которое он потом издал в 1518 г.

Новое, что тогда начало отличать религиозную литературу, проявлялось в том, что чисто религиозные тексты, как, например, Библия, истолковывались в соответствии и в связи с ситуацией дня. Их содержание связывалось с новыми ориентирами повседневной жизни, с социальными размышлениями или даже требованиями, выдвигаемыми часто уже в национальном масштабе. Это было естественным следствием того, что Библию, Gotzvort («божественное слово»), сделали ei(n)zige Richtschnůr («единственной меркой») мыслей и действия. Не только для крестьян из Клеттгау заключались все их

Не только для них

должно было быть их

Эта общая новая ориентация послужила причиной не только того, что раздвинулись региональные границы и расширился круг потребителей: в соответствии с новыми запросами обретали популярность и зарождались новые литературные жанры и комплексы жанров на немецком языке. Сюда относятся информационные листки, лубки, календари, листовки, программы, послания, диалоги и т.п., авторы которых ловко использовали открывшиеся возможности распространения своих произведений через печать. Новые жанровые аспекты литературы продвигались по вполне определенному руслу. Литература этого рода превращалась в могучий инструмент воздействия на сознание, поскольку она развивала свой языковой стиль, наиболее ей подходивший и гарантировавший самую широкую популярность. Таким образом, немецкий язык применялся теперь в широком масштабе также и для целей агитации, полемики, критики и пропаганды. Уже по своему содержанию язык духовной массовой литературы, как, например, проповеди странствующих монахов, более подходил для этих целей, чем деловой и канцелярский язык или различные варианты предшествовавшего тому времени языка художественной литературы. Это особенно проявлялось не столько в прозе, сколько в языке поэзии.

Характерным для этого «народного» языкового стиля было, например, предпочтительное употребление прямой речи и диалога, причем в рамках листовок диалог превратился даже в особый жанр. От периода с 1520 по 1525 г. сохранилось всего около 50 диалогов, которые показывают gemeinen man («простого человека») в процессе беседы и дискуссии[390]. В смысле языковых достоинств диалоги, правда, очень различны, так как не всем из известных или неизвестных авторов удалось добиться создания убедительного стилистического пласта разговорной речи. Но знаменательно уже само существование таких сочинений, особенно из числа сохранившихся анонимных, в которых зафиксирован язык повседневного общения. Обрисуем кратко характерные черты этого языка на примере диалога, отражающего самый низкий стилистический пласт, «Arnauer Wegsprech»[391]. В нем принято, например, такое обыденное обращение: lieber, mein lieber gesell, lieber mein gesell, mein gesell; в обращении к вышестоящим нет особого почтения к сословному превосходству: lieber herr bischoff, lieber mein meyster. Много эмоционально окрашенных междометий и незначащих фраз для выражения утверждения, как, например: ja, о jo, еу jo, ja sicher, frylich, sy sagens, es gelt wol («да»), du hast das geraten («правильно»), или отказа и отрицания: о nein, nein nein, о nein behůt uns got, nichts nichts, nit ser wol («совсем нет»), gar wenig («вообще нет»), nit vmb ein har. Характерны в разговоре также краткие переспросы, как, например: wie daz?, wo her weistu es?, wie geet es aber zů?, was ist die vrsach? Этому отвечает также пристрастие к модальным словам, которые сильнее подчеркивают сочувственное участие и заинтересованность автора. Паратаксис доминирует над гипотаксисом, как и вообще предпочтение отдается приему простого примыкания. Предложения, грамматически недооформленные, в том числе предложения с начальным es, типа

часто соединяются посредством местоименного включения. В прозаических текстах нередки незначащие рифмованные слова, например:

Выборку подобных элементов народного стиля, встречающихся у Мурнера, предпринял Лефц[392]. Характерной особенностью этого языкового стиля является также включение пословиц, поговорок, образных и метких выражений, бранных слов. Особенно уместными здесь оказываются издавна существующие языковые шаблоны, отличающие прежде всего народную поэзию в ее устной традиции, которые способны молниеносно вызывать множество ассоциаций. При этом безразлично, какого происхождения такая пословица (sprichwort), называемая также alt(ge)sprochen wort или gemeines wort («старинное изречение, присказка»), античного, библейского или местного, и какой она давности; будучи «широко распространенной в народе», она закрепляет «в образной языковой форме опыт»[393], который может вновь пригодиться в определенной ситуации. Это соответствовало вообще характерной для того времени практике, когда достижения науки и опыт народа имели одинаковую значимость. Составлялись систематические сборники пословиц и поговорок, это делали, например, Иоганн Агрикола, Себастиан Франк, а также Лютер, потому что господствовало убеждение, что

сохраняется немецкий язык, понятный каждому[394]. Как пишет Шпильман[395], больше всех употреблял меткие выражения и бранные слова Томас Мюнцер. Даже его современник Агрикола в своем диалоге «Dialog zwischen einem Müntzerischen Schwärmer und einem evangelischen frommen Bauern», изданном в 1525 г., вкладывает в уста крестьянина следующее замечание, носящее, правда, осуждающий характер:

Разница здесь лишь в степени, поскольку в литературе того времени употребление бранных слов было общепринятым.

Иностранные слова изгонялись не окончательно. Они оставались в языке, включая его самые низкие стилистические пласты, там, где они были уместны или необходимы. По сравнению со словом reformation, reformacion (также reformatz и reformierung)[397], которое появилось уже в XV веке, веке реформаторских соборов и съездов, и которое было у всех на устах в качестве программного слова с актуальным, хотя и слишком броским содержанием, немецкие слова-заменители besserung и verneuung (Т. Мюнцер) не имели шансов на закрепление в языке, хотя прилагательное neu и было тогда распространено и популярно. Также и слово Evangelium, известное со времен англосаксонского миссионерства в немецком раннем христианство, наряду со словами

превратилось в одно из

и от него могло поэтому образовываться соответственное множество смешанных латино-немецких производных[398]. Иностранные же слова, не относящиеся к религиозному кругу представлений, как, например,

должны были обозначать то новое, что в процессе перехода от частного феодального владения к абсолютистскому позднефеодальному государству ощущалось каждым untertan («подданным»). Естественно, что доля иностранных слов в словарном составе последних названных литературных жанров оставалась в среднем сравнительно незначительной; там употреблялись прежде всего широко известные слова с актуальным содержанием из области общественной, политической и церковной жизни. Но и названное выше противоположное течение играло роль. Например, в обращении Томаса Мюнцера к рудокопам 26 – 27 апреля 1525 г. иностранных слов не встретишь, также и в его письмах они редки. В своем переводе Библии Лютер сознательно снижал долю иностранных слов и даже еще уменьшил ее в процессе различных переработок. Позднее он, например, отдает предпочтение слову fluchen («клясть») по сравнению с maledeyen, segnen («благословлять») по сравнению с benedeyen, himmel («небо») по сравнению с firmament («небосклон»). В функциональном стиле науки, а также общественной жизни употребление иностранных слов, конечно, увеличивалось. Но важно отметить, что лишь спустя полвека появилась необходимость в словаре иностранных слов. Первый словарь такого рода, содержавший свыше 2.000 слов, издал в 1571 г. в Аугсбурге Симон Рот[399]. Но и авторы научной прозы на немецком языке заботились о том, чтобы их сочинения были общепонятны. Оригинально, например, выглядело, когда историк-гуманист Мейстерлин постарался довести до сознания немецкого читателя истинный смысл выражения conjuratio Catilinae («заговор Катилины»), обозначив его как römischen Bundtschůch («римский заговор „Башмака“»)[400], то есть воспользовавшись эмоционально насыщенным словом-лозунгом того времени. Часто практиковалось, что вполне понятно, употребление парных переводных словосочетаний, состоявших из иностранного слова и синонимичного немецкого, как, например, Dialogus odder gesprech; pollecy und ordnung; Dialectos, Art zu reden. Широко распространен был также перевод или толкование иностранных слов для несведущих читателей, например, в «Arnauer Wegsprech»:

Стремление «верхов» быть понятным многим встречало старание «низов» понять их и говорить с ними. Таким образом, в принципе во всех жанрах произошло переплетение многопластового, богатого традициями немецкого языка образованных людей с разговорным языком простого народа, также и в тех жанрах, в которых автор выступал от имени крестьянина. Это отчетливо показывают проведенные исследования по употреблению определительных относительных конструкций в памятниках того времени. Чем более народным выглядит разговорно-языковой стиль, тем меньше общая доля конструкций, специально предназначенных для расширения группы существительного. Там, где они употребляются, выбор их ограничивается преимущественно придаточными предложениями, вводимыми относительными местоимениями der, die, das. Вариантов конструкций сравнительно немного. Но чем длиннее, весомее и ученее становится аргументация, вкладываемая в уста крестьян, тем соответственно разнообразнее становится оформление относительных предложений, как, например, в «Karsthans», где в подобных сложных по содержанию местах встречаются также so и welch-. Возможно, это следует приписать влиянию канцелярского и научного языка. Интересно, что в простых диалогах, приближающихся к разговорному языку, немало употребляется ядерных и пролептических предложений в функции относительных определительных предложений, например, типа

или типа

то есть предпочтение отдается сочинению, а не подчинению. Эти типы предложений характерны для «народного» стилистического пласта; у образованных авторов их меньше или совсем нет, что, конечно, обусловлено выбранным жанром. Наоборот, у образованных писателей язык полон причастных конструкций в функции относительных предложений, определяющих существительное, что для простого диалога редкость. Показательно то, что они прежде всего проникли в заглавия и надписи, что связано с традициями печатного языка, например:

В диалоге «Von der Gült»[403], в котором почти не содержится относительных конструкций, в качестве стереотипного лозунгового выражения трижды встречается

Простые, необразованные носители языка активно владеют 5 – 10 вариантами конструкций. Лютер же, этот блестящий мастер слова, несмотря на его стремление к созданию простого, всем понятного, стилистически правильного немецкого языка употребляет почти 20 вариантов конструкций типа определительных относительных предложений при существительном и родственных конструкций, из числа которых он в каждом конкретном случае умеет отобрать нужную, соблюдая при этом разнообразие. По мере роста требований к стилю в его различных экспрессивных проявлениях и в связи с тенденцией к большему разнообразию в употреблении относительно-определительных предложений другие авторы также понимают стилистическую необходимость в вариантах и охотно их используют. Наглядное доказательство нашего утверждения о том, что простому, близкому к разговорному немецкому языку относительные придаточные предложения чужды, дает сравнение между рукописью о путешествии Ульриха Шмидла в Южную Америку в 1534 – 1554 гг. и ее печатным изданием, осуществленным Гуфинесом[404]. В рукописи автор, не искушенный в литературном языке, отдавал предпочтение паратаксису, который издатель часто переделывал в относительные или же другие придаточные предложения, чтобы повысить стиль.

В первой трети XVI столетия, несмотря на еще сохранявшиеся различия, происходило, таким образом, становление нового, как в региональном, так и в социальном смысле более однородного немецкого языка. Этот процесс был возможен лишь в условиях описанной выше единственной в своем роде экономической и социально-политической ситуации, когда требовался возможно более универсальный инструмент коммуникации национального масштаба. Большое значение для становления национального языка имели также, как следствие создавшегося острого момента, встречные усилия «сверху» и «снизу», то есть, с одной стороны, образованных, владеющих языком «верхов», а с другой стороны, «низов», которые волею судеб должны были еще завоевывать доступ к образованию и овладению всеми формами существования немецкого языка.

Общей тенденции к достижению единообразия и общности противоречит не только еще сохраняющаяся вариабельность на всех уровнях языковой системы, но и появление все новых дифференциаций. Сохраняющиеся варианты, в первую очередь региональные, являлись тем наследием, которое постепенно должно было отмереть или так или иначе компенсироваться в общем объеме языка. Например, в листовках, относящихся к годам Реформации и Крестьянской войны, на тысячу употребленных в них слов из числа основных частей речи приходится всего от двух до семи территориально привязанных глаголов, прилагательных и существительных[405]. Из региональных вариантов bis, unz, wente и др. для выражения значения «до» в литературном языке в ходе развития сохранился только bis[406]. В других случаях в целях актуальной для того времени понятийной дифференциации варианты изменяли свои функции, например siech, krank, schwach[407] перестали входить в старые оппозиции siech : gesund, krank : stark и постепенно вошли в новые – krank : gesund и schwach: stark, или же происходило функциональное разграничение, как, например, für и vor, als и wie, mögen и können[408]. Позднее оставшимися региональными вариантами охотно пользовались также в целях функционально-стилистической дифференциации или для придания выражению индивидуального оттенка подобно Ufer и Gestade, Träne и Zähre[409]. Но новые дифференциации в рамках литературного языка – и в этом заключалась основная перемена, – как правило, уже не были обусловлены регионально и, собственно, больше не носили социального характера, а касались находящегося в процессе становления национального литературного языка в целом. Они служили либо для обозначения действительно различающихся понятий, либо для того, чтобы носитель языка смог придавать языку нужную ему по ситуации особую функционально- или индивидуально-стилистическую окраску.

В эпоху, когда коренным образом менялась вся картина мира, появлялось достаточное количество новых материальных и абстрактных понятий, подлежащих языковому освоению. Исчезали слова, обозначавшие понятия, которые становились нерелевантными для современников раннебуржуазной революции. Вместо них появлялось в соответствии с потребностями много новых слов или старые наполнялись новым содержанием. Например, слово Rittergut стало употребляться в новом смысле[410], так же как guter Polizei стало употребляться в смысле «внутреннее управление»[411]. Слова wohlfahrt («экономическое процветание»), wohlhabend[412] и прежде всего stand приобрели конкретное значение[413]. Уже с конца XV века словом stand обозначались на заседаниях имперского совета члены рейха, имеющие право на участие в управлении, а в первой половине XVI века это слово стало употребляться также в области социального правопорядка вместо лат. gradus, ordo, status, оттеснив старое слово orden. Вместо подробного объяснения нового значения достаточно привести высказывание Себастиана Франка:

Также слова arbeit[414] и beruf[415] наполнялись совершенно новым содержанием в соответствии с развивающимся в рамках религиозной идеологии раннебуржуазной революции новым трудовым и профессиональным статусом городского и сельского трудящегося населения[416]. Эти слова проникали также и в другие семантические поля. Само собой разумеется, что жизненные перемены, затронувшие семью, общественные слои и группы, профессии и государство, повлияли на расширение лексического состава; к сожалению, процесс этот в его взаимозависимости еще слишком мало изучен. Так что здесь целые семантические поля, как, например, поля обозначений родства[417], определенных групп по профессиям, форм общественной жизни и проч., структурно переформировывались, исчезали и создавались вновь. Изменения коснулись также и более высоких духовных сфер. В области религиозных представлений все пришло в движение, и в ходе развития, которое сейчас трудно себе представить в полном объеме, в столкновении мнений по-новому формулировалось несчетное количество понятий, таких, как

Из многих происходивших изменений следует назвать процесс, в результате которого интеллектуальное поле постепенно начало вычленяться из религиозного и приобретать самостоятельность[418].

Вследствие того что в XVI веке немецкому языку стали доступны многие новые области знания и одновременно в рамках отдельных отраслей знания происходила кардинальная ломка представлений, возникала новая специальная лексика. Наглядным примером этого является богатое научное письменное наследие на немецком языке Парацельса[419].

Все более доступными становились различные формы существования языка. В начале XVI века, например, независимо от того, удовлетворяло это кого-то, оставляло равнодушным или ужасало, приходилось считаться с тем, что

то есть был нарушен традиционный сословно и социально обусловленный обычай одеваться, точно так же и в языковом употреблении приходилось мириться с коренными переменами. Эльзасский францисканец Иоганн Паули имел, наверное, на то причины, когда в своей книжице шванков «Schimpf und Ernst» старомодно призывает к тому, чтобы каждый говорил соответственно своему состоянию[421]. К тому времени практика уже преодолела эти ограничения, отсюда и конкретный упрек Паули в главе 484:

Имеется в виду «швабский язык знати», служивший в качестве языка общения на большой территории и на который ориентировался предприимчивый горожанин с юго-запада Германии, чтобы первым назвать на этом языке какое-либо новое явление. Теперь уже решающим фактором являлось не сословие, принадлежность к которому от рождения определялась волей случая, но для всех социальных слоев в возрастающей степени все решали кошелек с деньгами, возможности и деловые связи, независимо от того, кто как в разных ситуациях одевался. Теперь каждый, кто имел хоть какую-то возможность получить образование, стремился не только оторваться от своего местного диалекта, но и в первую очередь постараться овладеть литературно-языковыми формами существования образующегося немецкого национального языка, точнее, овладеть соответствующими функциональными стилями той или иной коммуникативной области.

По своему составу функциональные стили дифференцировались по мере появления в немецком языке многих новых семантических полей и функций, а также в соответствии с употреблением литературного языка более широкими слоями населения. Теперь во многих жанрах наряду с давно образовавшимися функциональными стилями художественной литературы и деловой прозы отчетливо ощущается непринужденная, часто импровизированная разговорная речь. В этот период особенно актуально то различие внутри невероятно разросшейся деловой прозы, которое В. Флайшер[422] облек в термины «функциональный стиль науки» и «функциональный стиль ненаучной деловой прозы». В первом случае подчеркивается мыслительно-речевой характер информации и передачи результатов познания, во втором на передний план выдвигаются задачи управления поведением и влияния на мнения. Жанры, которые должны были служить последним из названных целей, возникали в большом количестве как раз в первой половине XVI века. Значительная часть их лексики носила идеологический характер. В связи с ожесточенными идеологическими столкновениями и расхождениями во мнениях, характерными для тех беспокойных десятилетий, разграничения в данной лексике отражают деление на партии, чему можно найти множество примеров у Леппа[423]. Сторонники Лютера, например, сами называли себя evangelisch, их противники называли их lutherisch. Представители новой веры называли сторонников старой Romanisten, Papisten, Sophisten, Thomisten, Summisten, Werkheilige, Lumpenprediger, защитники старой веры называли представителей новой Wortheilige, Wortknechte, Wortprediger, Erzketzer, Heiligenmörder, Papstschänder. Но различные партии вовсе не обязательно использовали различающиеся слова, чтобы выразить свою точку зрения. В то время существовали лозунговые выражения, которые отражали идеи, носившиеся в воздухе, были у всех на устах и которые, с одной стороны, свидетельствовали о растущей общности сфер интересов и тем общественных споров, а с другой – были зеркалом самых противоречивых взглядов и противоположных классовых позиций. И в зависимости от автора высказывания, а также от языкового и культурного контекста мы должны сегодня по-разному их интерпретировать. Изречение крестьянина Маркольфа:

– из шпруха «Salomon und Markolf»[424] иллюстрирует соотношение языка и идеологии того бурного времени. Довольно часто случалось, что слова не достигали цели, так как люди не понимали друг друга. Говорили на одном и том же и все-таки не на одинаковом языке. Древний символ вавилонского смешения языков вполне можно было отнести к происходившим событиям. Подобной идеологической релевантностью обладало, например, в то время словечко gemein. Насколько различный реальный смысл могло иметь популярное выражение gemeiner Nutzen («общая польза»), показал недавно Г. Шнабель[425]. Это относится и к выражению gemeiner man, которое, правда, еще могло употребляться в старом значении, в качестве оценочно-нейтрального реального обозначения любого «члена общины», крестьянина или горожанина, для определения его прав и обязанностей по отношению к сообществу[426]. Но уже все чаще, в процессе социальной дифференциации в городах, после издания налоговых указов значение этого выражения сужалось, обозначая того, кто стал жертвой на пути раннекапиталистического развития,

Соответственно это значение выражения распространялось и на крестьянское население. Поэтому в условиях борьбы первой половины XVI века употребление термина gemeiner man, часто эмоционально окрашенное, следует понимать как почетное обозначение в устах того, кто противопоставлял его große Hansen (символическое обозначение «богатых заправил»), и как пренебрежительное бранное слово в устах другого. Подобное характерно и для

Кроме того, внутри семантики слова bauer благодаря таким определениям, как

или же

появилась своя особая оценочная градация. Широко употребительное прилагательное neu («новый») также было тем словом, которое могло разъединять людей, употребляясь вместе с reformacion («реформация») и verneuung («обновление»). Слова приобретали двоякий смысл, как, например, wucher, которое почти уже не употреблялось в положительном значении «одалживание денег под проценты», но прежде всего в отрицательном – «ростовщичество, обираловка». Подобное изменение значений стало одной из причин того, что обозначения, относящиеся к семантическому полю экономической выгоды, перераспределились. Значение слова zins («подать, пошлина, налог») сузилось в определенных контекстах до «возмещения за пользование одолженным капиталом». Различные оценочные смыслы скрываются также за словами gesellschaften и Fuggerei – положительное или нейтральное значение «торговых или производственных обществ совместного потребления», отрицательное значение «монополии, капитализма, ростовщичества»[428]. Аналогично обстоит дело и в отношении такой пары понятий, как

Кажется, гуманист Вимпфелинг первый употребил субстантивированное прилагательное ein bürgerlicher («бюргер») в противоположность к ein ritterlicher («рыцарь») «с подчеркнутой гордостью бюргера». Уже можно говорить об особой социальной этике, когда, например, Эберлин фон Гюнцберг называет проценты unburgerlich («недостойными бюргера»)[429], о новой трудовой этике, когда крестьяне и низший слой трудового городского бюргерства, особенно ремесленники, объединяются одним общим термином arbeiter («рабочие»)[430]. Эмоциональный настрой простого человека против класса эксплуататоров и господ выливался порой в коверкание иностранных слов, в сатирическое переиначивание слов, что точно показывает, насколько разные ассоциации могло вызывать одно и то же слово у разных сторон. В диалоге о Реформации в «Arnauer Wegsprech» хозяин борделя реагирует на фразу епископа

вопросом:

[игра слов fiscall – frißgar. – Прим. перев.]

Слуга же его поправляет:

Так же метко suffraganeus («викарный епископ») переиначивается в sufs gar vß («пропей и нас»), а official («официальное лицо») в affencial (ср. affe «обезьяна»)[431]. И равные друг другу по образованию противники также подчас использовали этот способ, как, например, Эмзер в полемике с Лютером:

По этой теме, правда, нет достаточно подробных исследований, чтобы придать отдельным наблюдениям и веским предположениям прочную основу.

5. Заключение

Представляется бесспорным лишь одно, что первая треть XVI столетия была эпохой особенно стремительных, глубоких и поэтому так или иначе затрагивающих каждого перемен в области производственных отношений, которые ускоряли возникновение межрегиональных и национальных торговых связей. Вместе с тем это была эпоха особенно оживленной коммуникативной активности антагонистических классов в условиях кризиса феодального строя. Это создавало все предпосылки и способствовало созреванию объективной необходимости образования национального литературного языка, который бы удовлетворял потребностям и запросам всех носителей языка во всех областях жизни, от его разговорного варианта и вплоть до языка науки. Хотя для завершения этого процесса и требовались еще столетия, тем не менее уже был намечен верный путь и колесо истории нельзя было повернуть вспять. Немцы уже могли начать постепенно наверстывать – правда, в гораздо более трудных экономических и политических условиях – то, что их соседи в плане формирования национального литературного языка давно уже создали.