Анаконда

25 МАРТА 1997 Г. АМСТЕРДАМ. ВЫСТРЕЛ В БОРДЕЛЕ. ТРИО ШУБЕРТА

Александр Иванович Бугров, доктор экономических наук, вице-премьер правительства, человек широко образованный и с тонким вкусом, из всех искусств важнейшим считал музыку. Его бы воля, он каждый вечер надевал отлично пошитый для него мастером Ароном Швейцером со Спиридоновки смокинг и отправлялся в Большой или Малый залы Московской консерватории, или в Зал имени П.И.Чайковского... Но дела государственные далеко не всегда, когда хотелось, давали возможность насладиться классической музыкой. Он давно не обращал внимания на то, что своими увлечениями и художественными пристрастиями не очень вписывается в культурную ауру правительства. В разные годы среди его коллег бывали люди просвещенные и культурные, но страстных меломанов с уклоном в классику среди них можно было пересчитать по пальцам одной руки. Ему было уже пятьдесят шесть, он и так «построил» карьеру, какая и не снилась в юности. И свои, как он говорил, «старые годы» не намерен «ломать». «Буду жить как нравится», — решил он. Если это кого-нибудь не устраивает — их проблема.

Он отказывался ездить на правительственные «охоты» в Завидово с подставными медведицами и кабанами, ошалелыми от долгого плена в руках егерей и выпущенными под дула тульских двухстволок уток. Застолья и сауны волновали его еще меньше.

У Бугрова было всего две любви. Одна взаимная. И одна драматическая, даже трагическая, без взаимности.

Взаимная любовь была у Александра Ивановича с классической музыкой. Во время концерта ему казалось, что музыка вливается в него, входит в каждую пору его тела, обволакивает сердце, находя там отклик и понимание. С музыкой они страстно любили друг друга.

С женой так не получилось.

Он был молодым инженером на одном из московских заводов, когда случайный пируэт судьбы свел его на пляже в Химках с аспиранткой кафедры библиотековедения института культуры Ириной.

У нее было удивительно стройное, изящное, змеиное, на редкость сексуальное тело. Прибавить к тому огромные изумрудные глаза, тонкий рот, белоснежные зубы, ровные, словно фарфоровые, длинный тонкий носик, изящные бровки, толстая, до ложбинки над ягодицами коса — не девушка, а сказка. Хозяйка Медной горы. Царевна-Лебедь.

Поклонников у нее миллион и еще несколько. И влиятельные, и богатые, и удачливые.

Она выбрала его. Он был красив, талантлив, перспективен. Но не больше многих других. Последней каплей, перевесившей его чашу, была самозабвенная любовь, светившаяся в его глазах.

Избалованная красавица выбрала любовь, сама при этом не испытывая никаких чувств к будущему супругу. Впрочем, как и к другим мужчинам. Она их немного презирала, немного терпела, признавая за ними право на существование. Но не более того. Не имея сколько-нибудь систематического образования, всех мужчин считала глупее себя и находила в повседневной жизни массу подтверждений этого своего постулата. Кстати, слово «постулат» она впервые услышала уже в аспирантуре. Как и многие другие «умные» слова. Ира никогда не была начитанной девушкой. И даже годы, проведенные рядом с эрудитом- мужем, в этом плане ничего не изменили в ее лексиконе и образовании.

Первое время она тщательно скрывала равнодушие к мужу. Потом скрывать перестала. И жизнь для страстно влюбленного в жену Бугрова превратилась в бесконечную муку. Нет, она не обижала его, не унижала. Просто почти демонстративно не замечала, обращаясь к нему за помощью лишь в крайних случаях, и никогда — за советом. Она откровенно терпела его; иногда изображала на лице муку смертную — когда он целовал ее, уходя на работу, или ничем не прикрытое отвращение, когда заглядывал к ней в спальню поздно вечером с вопросом в глазах...

— Ты что, не видишь, я читаю...

— Я работаю, извини.

— Я смотрю фильм...

— Я устала и хочу спать...

— Господи, как ты мне надоел с твоими сексуальными претензиями!

И так продолжалось все двадцать три года их брака.

Если бы опытного сексопатолога спросили, в чем парадокс сексуальной жизни этой умной (при всей поверхностности образования), красивой, властной женщины, почему красивому, талантливому, наконец, идеально чистому мужу она предпочитает человека со средней внешностью, бездарного и ленивого, да еще вечно пахнущего потом и нёстираным бельем, своего подчиненного, «шестерку» Витюшу Касатонова, он бы не нашелся, что ответить. Даже в сексе Александр Иванович мог дать Витюше сто очков. Не уступал и в спортивности. В остальном превосходил настолько, что даже смешно сравнивать.

Это была какая-то странная, вычурная форма мазохизма и садизма одновременно.

Впрочем, эту неприятную тему как-то даже не хочется продолжать...

В этот вечер, когда из «Дома Васильчиковых» на Большой Никитской раздавались звуки фортепьянного Трио ми-бемоль мажор Шуберта, говорить о гадостях просто язык не поворачивается.

Вечер был хорош вдвойне: со сцены лилась изящно-стремительная музыка Шуберта, рядом сидела Ира, и Александр Иванович мог любоваться ее чеканным, строгим профилем, испытывая в душе невыразимую сладостную муку от слияния звука и изображения. Ирина, будучи абсолютно бездарной в музыке, казалась влюбленному мужу олицетворением музыкальности.

Но стоило первым же звукам Трио погрузить душу Бугрова в море света, ослепительного и радостного, как идиллия была нарушена переливами сотового телефона в дамской сумочке жены.

Удивленно оглянулся сидящий на первом ряду знаменитый врач, главный кардиолог Москвы академик Алексей Юренев; раздраженно покосился на соседей писатель Леонид Матюхин; журналист-международник Феликс Бурташев, недавно избранный губернатором международного лайонс-дистрикта Москвы, развел руками в ответ на недоуменный взгляд Ирины Рабер, бывшей губернатором дистрикта этого элитарного клуба московской интеллигенции до марта 1997 года. Кстати, в зале вообще было много членов московского лайонс-клуба, что неудивительно: партию фортепьяно в сегодняшнем Трио исполнял выдающийся пианист паст-президент лайонс-клуба «Москва — Запад» Вадим Федоровцев, которому как раз сегодня исполнилось пятьдесят лет. На концерт в овальный зал «Дома Васильчиковых» был приглашен самый-самый бомонд. И в данном случае бомонд означал не «нужняков» и людей «сверху», не «новых русских», а истинных ценителей классической музыки. Мужчины развели руками. Женщины были менее сдержанны.

— Скоро на концерты будут с рациями ходить, — прошептала на ухо мужу, видному искусствоведу, действительному члену шести российских, зарубежных и международных академий, профессору Егору Ефимову, Лариса Малинина, президент Детской академии творчества, — тихо, но так, чтобы этой наглой соседке в брильянтах и изумрудах было слышно.

Еще откровеннее была Мария Бережных, завмеждународным отделом Кардиоцентра:

— Если страна не может обойтись без ваших указаний, может быть, вам стоит выйти в фойе?

Александр Иванович мучительно покраснел и даже прикрыл глаза ладонью. Бугрова, не обращая внимания на презрительные взгляды «бомонда», вынула трубку сотового телефона, нажала кнопку:

— Ну?

— Он в Амстердаме.

— И что?

— Убирать?

— Разумеется!

Захлопнув крышку сотового телефона, сунула его небрежно в сумочку и стала продолжать делать вид, что слушает музыку.

Тем временем в тысяче километров от «Дома Васильчиковых», в центре шумной Гааги, в старинном замке графов голландских Бинненхофе несостоявшийся российский предприниматель, долларовый миллионер Олегов делал вид, что наслаждается живописью.

Ему особенно не было нужды кого-то вводить в заблуждение относительно своих художественных пристрастий. Просто человек, слишком уж равнодушный к окружающим его красотам, мог вызвать подозрение.

А Олегов был в том состоянии, когда ему не хотелось, чтобы даже малейшее подозрение пало на его рано начавшую лысеть молодую гениальную, как он считал, голову. Ему ужасно хотелось быть как все.

А все, естественно, с восхищением рассматривали прелестные интерьеры простого и величественного дворца Маурицхёйс, выстроенного в 1633 — 1644 годах для принца Иоганна-Морица Нассау-Зигенского, одного из родственников Штатгальтера. Имя архитектора Питера Поста, как и имя планировщика дворца Якоба ван Кампена, ничего не говорило Олегову, и он пропустил имена мимо ушей. Глаз же его невольно задержался на изысканном интерьере Рыцарского зала. Услышав за спиной шорох, настороженно обернулся. Но нет, это был какой-то толстый старик швед с такой же монументальной женой, прошаркавший мимо него в музейных шлепанцах и что- то по дороге выговаривавший супруге на своем гортанно-тягучем языке. Наверное, ругал за то, что притащила его в этот замок вместо того, чтобы сидеть на Ратушной площади и пить пиво.

Олегову от этой мысли жутко захотелось подержать в руке холодный бокал темного пива, но он понимал, что это удовольствие его еще ждет...

Удовольствие же заполучить наконец ключ от сейфа, в котором лежат переведенные в драгоценности деньги, с таким трудом переброшенные им из России после сворачивания его «бизнеса», — это удовольствие было покруче радости от глотка холодного пива в солнечный мартовский день.

Ожидал своего посланца, который должен был положить на его новое, по голландскому паспорту, имя всю сумму в валюте, что оставалась от покупки драгоценностей, затем абонировать на то же имя сейф для Олегова и положить туда драгоценностей на полтора миллиона долларов. И ключи привезти сюда, в Маурицхёйс.

Почему Олегов был так уверен, что этот господин, голландец Питер ван Ридель, выполнявший и ранее его финансовые поручения, не положит и деньги, и драгоценности на свое имя?

Да очень просто. Гениальный сын гениального отца, в отличие от папеньки, радевшего за отечественную науку, Олегов всю свою изобретательность давно поставил на криминальную основу. Потому и мышление у него давно уже было криминальным, бандитским. Ему и в голову не пришло усомниться в старом голландце: когда на берегу пруда, некогда служившего крепостным рвом и окружающего замок Бинненхоф, сидит на скамеечке хорошенькая белоголовая пятнадцатилетняя девушка, дочь Питера, а у нее лейкопластырем к спине прикреплена пластиковая мина, а пульт с дистанционным управлением находится во внутреннем кармане серого твидового пиджака Олегова, а на берегу пруда за девушкой еще и присматривает бывший гаагский полицейский Йоганн Йордан, нанятый Олеговым в секьюрити, можно быть спокойным.

Ожидая появления в Рыцарском зале Питера, Олегов остановился перед причудливыми, выполненными в примитивистской манере южноамериканскими пейзажами.

Не будучи не только знатоком, но даже любителем живописи, Олегов словно завороженный застыл перед картиной Франса Поста, как можно было судить из пояснительной надписи на раме, брата архитектора замка, побывавшего вместе с хозяином Бинненхофа, принцем Морицем, в далекой Бразилии и именно там написавшего ряд экспонируемых теперь в замке пейзажей.

Картина называлась «Вид острова Тамарака». Параллельными полосами вдоль картины были выписаны берег материка с немногочисленными фигурками, пролив и холмистый остров вдали. Маленькие фигурки разыгрывали непритязательную сценку: двое белых верхом приехали на берег, один из них, спешившись, рассматривал остров, а слуга-негр держал его лошадь. Сценка была написана как бы в пуантилистской манере неоимпрессионистов, отчетливыми пятнышками нежных и в то же время светоносных красок. Белая лошадь, белые брюки на темно-коричневом негре казались фосфоресцирующими.

Глядя на негра, по ассоциации с Пеле и кофе «Пеле», Олегов мучительно захотел кофе. Крепкого, сладкого и горячего.

Следующей мыслью была такая: «А не уехать ли к чертовой матери в Бразилию? Везде люди живут. С долларами они везде живут хорошо».

Слабое, мягко говоря, знание испанского и португальского вряд ли могло послужить серьезным препятствием для скорейшего отъезда на остров Тамарака.

Нужно было только дождаться Питера, прояснить финансовую ситуацию.

Решив ехать в Бразилию, Олегов тут же потерял интерес к Голландии в целом и Рыцарскому залу замка Бинненхоф в частности.

А Питера все не было. На минуту Олегова прошиб холодный пот. Он нащупал во внутреннем кармане твидового пиджака пульт дистанционного управления. Ему не было бы жаль, если бы пластиковая взрывчатка, закрепленная на худенькой спинке прелестной дочери Питера, в эту минуту взорвалась, разметав окровавленные ошметки минуту назад живой плоти по деревьям небольшого сада Бинненхофа и витой ограде, отделявшей сад от пруда. Сколько себя помнил, жалел он всегда только себя.

Но удивительно, что, когда он оказался в одном из залов перед «Снятием с креста» Рогира ван дер Вейдена, величайшего нидерландского мастера XVI столетия, на его глазах навернулись слезы.

В лице казненного Христа вдруг проявились черты округлого, добродушного лица отца Олегова, в лицах последователей Христа, горестно склоненных над мертвым телом, он неожиданно для себя увидел лицо дяди Вани Пересветова, академика РАН, друга отца тети Светы Астафьевой, маминой подруги. Именно они, дядя Ваня с женой и тетя Света с мужем, генералом- летчиком, чаще всего бывали в просторной квартире Олеговых на Фрунзенской набережной. Холодея, он прочитал надпись на английском, согласно которой Петр, Павел и коленопреклоненный заказчик писались с конкретных людей, современников мастера. В частности, с епископа Арраса Пьера де Раншикура, «спонсора» картины. Он снова перевел глаза на лицо святой Марии. В лице святой Марии, горестном и аскетичном, все яснее проступали черты матери, какими они стали после трагической гибели отца. На минуту мелькнула мысль: может быть, в лице Христа он увидит свое лицо? Может быть, это видение, своего рода знак его избранности, исключительности, дарованной ему, Олегову, судьбы? Но лицо Христа повнимательнее рассмотреть ему никак не удавалось: тяжело упавшая на изможденную грудь голова со спутанными волосами не позволяла взглянуть в лицо распятого. А вот непомерно худые руки, закостенело раскинутые в стороны, словно застывшие в таком положении, пока Христос висел на кресте, казалось, напоминали ему его руки. Только не сейчас, когда он был жирен и неповоротлив, а в детстве, когда подолгу болел ангинами, лежал в постели, а на белоснежном пододеяльнике бессильно лежали вот такие же белые тонкие руки.

Олегов настолько глубоко погрузился в свои странные то ли видения, то ли сновидения перед знаменитым полотном Рогира ван дер Вейдена, что, когда неслышно подошедший в войлочных тапках, натянутых на кожаные мокасины, Питер положил свою руку ему на плечо, он не только вздрогнул, но и вскрикнул, без слов, на одной тонкой ноте:

— А-а-а-а-а-а-...

— Это я, хозяин, — успокоил его Питер.

— Все прошло нормально? — сдержал рвущийся из горла крик Олегов, вытирая клетчатым платком полное, раскрасневшееся от волнения и разом вспотевшее лицо.

— Конечно. Я ничем не нарушил закон. Голландия — законопослушная страна. Здесь всегда все в порядке. Во всяком случае, было раньше, пока в таком количестве не появились у нас вы, русские.

— Ну-ну, без русофобства, — окрысился Олегов. — Мы вам наши деньги везем, радоваться должны.

Деньги тоже разные бывают, — грустно проговорил Питер.

— Деньги везде одинаковые, — поучающе заметил Олегов, — запомни!

— Мне уже поздно переучиваться, — возразил Питер. — Я обещал, я сделал. Пожалуйте пульт.

— А... совсем про него забыл. Давай ключ.

Питер переложил в мокрую ладонь Олегова ключ от сейфа, на котором был выгравирован номер его личного «пенала» в боксе цифровых сейфов одного из крупнейших банков Амстердама. Эти же цифры означали его цифровой номер валютного счета в этом банке.

Олегов надел цепочку с ключом на шею, сунул правую руку во внутренний карман твидового пиджака и достал пульт управления. Протянул его Питеру.

— У нас как в аптеке, — улыбнулся он Питеру.

Тот бережно, словно это был не пульт управления, а сама пластиковая взрывчатка, взял пульт в руки и, не говоря ни слова, быстрой походкой направился к выходу из зала...

— Да не боись, Питер. Это была простая предосторожность. Пульт настоящий, но взрывчатка-то ненастоящая! — крикнул в спину уходящему Питеру Олегов.

Питер уже хорошо знал Олегова и все же не поверил ему. Он поставил пульт на отметку «отключение контроля» и, уже не сдерживаясь, бросился мимо картин великих мастеров, старинной мебели и скульптур к выходу. По сторонам мелькали полотна ван дер Вейдена, Ганса Мемлинга, Герарда Давида, Адриана Гомассена Кея, Питера Пуля Рубенса. Возле портрета Вильгельма Оранского работы Адриана Кея он на долю секунды притормозил. Ему показалось, принц сокрушенно покачал строгой, красивой и мудрой головой с короткой бородкой над кружевным белым воротником:

«И что ты, старый, честный Питер, связался с этим русским мошенником?»

«Хотел немного заработать. Но больше это не повторится», заверил принца Питер и бросился дальше.

На скамейке он нашел дрожащую и плачущую от страха дочь, дернул нервно «молнию» ее платьица вниз, сорвал пластырь. Дочь вскрикнула от боли. Но боль скоро прошла, как и страх. У обоих. Он раздраженно отбросил в урну кусок пластика, расцеловал заплаканное лицо Герды и, крепко ухватив своей рукой ее маленькую ладошку, потянул к выходу из замкового сада.

Йоганн Йордан, бывший полицейский, выйдя на пенсию продававший свои услуги частного охранника разного рода околокриминальным структурам, хотел было достать из урны пластиковую взрывчатку. Он-то знал, что она настоящая, сам перекупал у поляков, завозивших ее в порты Голландии в большом количестве. Но остановил себя.

Какой смысл напрягаться? Выковыривать из нее куски лейкопластыря себе дороже. Один раз он уже получил за нее деньги. А всех денег не заработаешь. Имея дело с крими, он не раз убеждался, как жадность губила самых крутых.

Тем более нет нужды напрягаться, что в «Фольксваген» Питера им уже заложена взрывчатка. Еще с утра. А пульт управления может пригодиться; осторожно поднял его с газона. Он, Иоганн, умеет учиться. Не так уж долго проработал он в «летучем отряде» криминальной полиции. Но хватило, чтобы понять: мало не оставлять следов на месте преступления. Важно оставлять следы, которые увели бы следствие в сторону.

На пульте управления остались следы Олегова и Питера. Но следов Йоганна на нем нет. Так что работа, как и должна быть работа профессионала, выполнена безупречно и абсолютно надежно.

Йоганн взглянул на часы. Питер уже дошел до ограды замка, вышел, сел в машину, повернул ключ зажигания. Да если и не повернул еще или уже стал выезжать с платной стоянки, дела это не меняло.

Он нажал кнопку и услышал, как в километре от него раздался довольно сильный взрыв.

Ему не было жаль Питера. Они были мало знакомы.

Ему не было жаль его белокурую дочь, он не имел детей, да, если честно, и не хотел их иметь, просто-таки терпеть не мог детей. А поскольку жены у него тоже не было, то и вопросов ненужных ему никто не задавал. Конечно, ему время от времени нужна была женщина. Но для этого совсем не обязательно жениться. Для этого в «красном квартале» Амстердама есть девочки на все вкусы. И в отличие от жен, проститутки не стареют: забота бандерш менять персонал, чтобы девочки всегда были молоды и сексапильны.

Он уже знал, что хозяин, выйдя из музея, направится обедать, а потом, выкурив толстую яванскую сигару, в бордель.

Его такая «культурная программа» вполне устраивала.

Все-таки в секьюрити у крими работать куда веселее, чем в криминальной полиции.

Олегов не обманул его надежд.

Вначале они поехали обедать на берег моря. Там, выйдя на пляж, Олегов сразу снял туфли, закатал светлые брюки и, несмотря на холод, вскрикивая от обжигающей в марте морской воды, пробежал по мелководью пару метров. Потом сел на топчан, тщательно растер ноги чистым носовым платком, натянул носки, обул мокасины и, радостно хлопнув себя по жирным ляжкам, громко крикнул:

— Эх, хорошо жить!

Народу на мартовском пляже было немного, и никто не обернулся на нелепые возгласы этого сумасшедшего русского. Только птицы, шарившие по пляжу в тщетном поиске объедков, лениво вспорхнули в сторону, чтобы в трех-четырех метрах снова опуститься на песок и погрузить свои клювы в груды мусора возле урн: надо было спешить, так как мусорщики через каждые пятнадцать минут на своих мини-тракторах, «обутых» в ребристую резину, проезжали по пляжу, собирая остатки человеческой жизнедеятельности.

На обед они съели по огромной порции жареной рыбы с картофелем фри и салатом, после минутных раздумий заказали по такой же необъятной порции морских продуктов: мидий, улиток, мяса креветок, крабов, морских гребешков и еще множества всяческой морской дряни, не сильно порой привлекательной на вид, но довольно вкусной. Выпив по три бутылочки хорошего баварского пива, оба пришли в чудесное расположение духа и закончили обед парой чашек крепчайшего черного кофе.

Кофе был черным, как морда негра на картине в рыцарском замке, и горячим, как джунгли Бразилии.

Два билета Олегов заказал на рейс в Рио-де-Жанейро из машины.

Йоганн не стал спрашивать, для кого второй билет. Если для него, он не откажется слетать в Южную Америку. Такой вариант развития событий не казался ему фантастическим: если хозяин снимет все деньги со счета или заберет из сейфа драгоценностей на два миллиона долларов, ему наверняка понадобится охрана. Если же он возьмет с собой только чековую книжку, а в качестве попутчицы какую-нибудь крепенькую его землячку, он тоже не в обиде. За время пребывания Олегова в Голландии его личный охранник и «офицер для специальных поручений» уже заработал кругленькую сумму. Достаточную, чтобы самому слетать в Рио. Ну, он-то, конечно, с собой бабу не возьмет. Зачем? Гам точно такие же мулатки, как в квартале «красных фонарей». II на дорогу для бабы тратиться не придется.

Он знал вкус хозяина. Тем более что вкусы у них были одинаковые.

Остановились перед огромным стеклянным окном, за которым две толстенькие чернокожие бабенки кокетливо вертели задницами. Белыми были только крохотные треугольнички трусишек и такие же крохотные бюстгальтеры, не столько закрывающие, сколько сдерживающие рвущиеся наружу могучие груди.

— Вот здесь мы и передохнем, — уверенно заявил Олегов. Вид толстых негритянок его необычайно возбуждал; и он, как и Йоганн, уже предвкушал массу предстоящих удовольствий.

Девицы были, вероятно, из цивилизованной страны, потому что понимали и английский Олегова, и голландский Йоганна. Договорились быстро. Установка на час. Но если сильно понравится, клиенты готовы остаться и далее. За дополнительное вознаграждение.

Достигнув взаимопонимания, две высокие договаривающиеся стороны, обнявшись, разошлись по маленьким спальням, двери в которые вели прямо из «смотровой».

Одна из негритянок, извинившись и хлопнув кокетливо по жирному заду Олегова, вернулась и заперла входную дверь на засов. Олег одобрил ее предосторожность, посчитав, что этого будет достаточно для безопасности.

И это было его последней ошибкой. Возможно, он прожил бы на несколько дней дольше, если бы взял на службу в секьюрити полного импотента или евнуха. Но лишь на несколько дней: лицензия на него была выдана, дело лишь за временем.

...Время шло быстро. Но Дикая Люся из графика не выбивалась. Как донесла разведка по сотовому телефону, клиенты направились в квартал «красных фонарей». Дикая Люся, или «в миру» Людмила Нифертова из подмосковного Реутова, была профессиональным киллером на службе у Хозяйки уже три года и пока еще ни одно задание не завалила.

Крепкая, спортивная, привлекательная на первый взгляд, пока не встретишься с ее холодным и цепким взглядом, она крутила и крутила педали велосипеда, купленного в магазине «Гроот и сыновья» в пригороде Амстердама. Велосипед был новенький, и все в нем было в том виде, в каком сошел с фабричного конвейера.

За исключением насоса.

Но его «партия» еще прозвучит в сегодняшнем концерте.

А пока Дикая Люся, прозванная так за то, что убивала свои жертвы не просто хладнокровно, но, если это были мужчины, то с особой жестокостью и сладострастием. Наверное, для психиатров тут было бы немало материала для исследования. Возможно, в лице Дикой Люси сейчас ехала на велосипеде по улицам Амстердама не одна докторская диссертация.

Но психиатры на улицах Амстердама в этот предвечерний час не появлялись, и Люся ехала себе и ехала в направлении центра.

Свернув с набережной канала в квартал «красных фонарей», она слезла с велосипеда и повела его перед собой, внимательно глядя на номера домов. Найдя нужный номер, прислонила велосипед к стене дома.

По ее давним наблюдениям, а за последние два года она была в этом городе по заданиям Хозяйки уже пятый раз, велосипед, принайтованный на улице, не привлекая ничьего внимания, может так простоять годы.

Сняла она с велосипеда только насос. Так с насосом в руках и направилась к нужной двери.

Трое моряков, проходившие мимо и с интересом рассматривавшие «товар» в «смотровых», выбирая себе компанию по вкусу, с удивлением увидели белокурую девицу, заглядывавшую в комнаты «амстердамских красоток» с таким же, как у них, интересом. Первая реакция их была и самой простой: «Наверное, лесбиянка, ищет себе парочку для услады». Пустив ей вслед пару сальностей, они весело расхохотались.

Люся презрительно оглянулась на них, покрутила чем-то, им показалось, ключом, на самом деле обычной шпилькой для волос, возле замка, открыла дверь и вошла в пустую «смотровую».

На работу пришла, обрадовались моряки и столпились перед огромным стеклом, делая непристойные жесты и намекая, что если она одна обслужит всю компанию, то неплохо заработает.

Но белокурая девица, не обращая внимания на пикантные предложения, равнодушно повернулась к ним привлекательным задом и погасила свет.

Моряки, разочарованно вздохнув, двинулись дальше на поиски объектов для своего сладострастия.

Люся, зная расположение комнат, типовое для этого квартала, ногой распахнула дверь первой комнаты, нашарив выключатель, включила свет. На огромной, во всю комнатенку, тахте лежал на спине Олегов, а могучая негритянка сидела на нем, ритмично сжимая и разжимая гигантские черные бедра. Она с недоумением обернулась к двери. Олегов смотрел на дверь с ужасом, который остановил даже крик в его горле.

Крик так и не успел вырваться из глотки несостоявшегося бразильского миллионера. Выстрел разнес его череп в крошево. Калибр позволял.

Люся приложила палец к губам, пристально глядя в лицо негритянки, подошла к ней вплотную и с силой ударила насосом, секунду назад выполнившим функции поршневого ружья, по шейным позвонкам. Негритянка вяло скользнула в сторону, обнажив место своего кратковременного союза с гостем. Люся достала из заднего кармана джинсовых шорт складной нож, раскрыла его и одним взмахом перерезала плоть, соединявшую два тела.

Не теряя времени и не тратя его на то, чтобы проверить, мертвы ли клиенты — осечек у нее не бывало, — погасила свет, вышла в «смотровую» и ударом ноги выбила дверь во вторую спальню.

Одно движение руки, и свет зажегся и в этой комнатенке. Композиция, представшая ее глазам, мало отличалась от предыдущей. Только, вероятно, на этот раз сверху был партнер, судя по тому, что он уже успел соскочить с коричневого тела и судорожно шарил в кармане куртки, пытаясь достать свой «магнум». Но на эту попытку ему было отведено слишком мало времени.

Люся уже передернула велосипедным насосом, приспособленным под ружье, и послала крупный заряд дроби в причинное место Йоганна. На этот раз она не поскупилась на контрольный выстрел, который разнес брыластое лицо Йоганна по всей комнате. Четвертый выстрел четырехзарядного «насоса» пришелся в грудь дебелой негритянки. Она умерла в страхе, но без мучений.

Тем временем в овальном зале «Дома Васильчиковых» на Большой Никитской продолжался концерт в честь пятидесятилетия замечательного русского музыканта Вадима Федоровцева.

Волевая, исполненная героики и силы мелодия стремительно и дерзновенно вырывалась из-под ударявших по клавишам стейнвейновского рояля пальцев Вадима Федоровцева.

Тема, звучащая в нежной исповеди скрипки, певучая, с легким, чуть заметным налетом меланхоличности, контрастировала с главной темой, изящно оттеняя ее. Один инструмент дополнял другой, ничуть не поступаясь своим богатством.

«Как жаль, что не смог прилететь Ростропович, — подумала жена Вадима, народная артистка России Надежда Красная, которой предстояло петь во втором, «итальянском» отделении, в том числе ожидаемую многими «Аве, Мария». — У него виолончельная тема была бы не просто драматической, а трагической и непреклонной. Но и у Саши Корнеева сегодня получается почти все».

Рояль ни на миг не смолкал. Он то задавал тон, то аккомпанировал, то вступал в борьбу с другими инструментами, то поддерживал их, то рассыпался раскатистыми пассажами, то интонируя тему, то подхватывая ее.

Знатоки-меломаны замерли в восторге, предвкушая эпизод, предваряющий репризу.

После бурной, полной света и звонкой бодрости разработки вдруг наступила тишина. И в ней, прерываемый лишь короткими вопросительными возгласами струнных, безумолчно звучал рояль. Его отрывистые, четкие фразы были похожи на стук маятника, отсчитывающего секунды, оставшиеся до прихода радостной коды.

Очаровательную перекличку струнных с роялем в третьей части чуть было не прервала трель сотового телефона в сумочке у Бугровой.

Но музыканты справились с неожиданной «вводной», и тонкие пальцы Вадима Федоровцева, многократно поцеловав клавиши стейнвейновского рояля, шутливо дополнили скрипку и виолончель.

— Хозяйка? В Амстердаме все путем.

— Все?

— Да. И сейф у нас, со счета снята вся сумма и переведена на всякий случай на другой цифровой счет. Клиент убыл.

Бугрова молча, не прореагировав словами на сообщение, нажала кнопку «отбой». Чего говорить, когда не о чем говорить? Все идет так, как и должно идти. Она никак не среагировала ни на виновато-просящий и одновременно заранее извиняющийся взгляд мужа, ни на свирепые взгляды соседей. «Ничего, утрутся. А у меня на несколько миллионов долларов больше».

Тем временем на шутливых откликах рояля Федоровцева неожиданно возникла моторная тема струнных, чем-то напомнившая Александру Ивановичу Бугрову пронзительную тему судьбы из Пятой симфонии Бетховена.

На минуту он забыл чувство неловкости от «деловитости» жены. Сколько ни просил ее оставлять телефон дома или в машине, ничего не помогало.

—Не учу тебя руководить правительством? Вот и ты не учи меня руководить институтом. У каждого своя работа, — парировала она.

Чего бы он ни отдал, лишь бы растопить сердце этой стареющей красавицы. Увы!.. Что не дано, то не дано.

Смирившись, вновь отдался музыке Шуберта.

В передаче безмятежного, счастливо порхающего напева четвертой части Вадим превзошел самого себя; партия рояля звучала легко, воздушно; на обаятельную, полную очарования мелодию пальцы Вадима будто нанизывали цветной бисер, соединяя вариации разных красок — от изящно-грациозных до приподнято-героических.

Заканчивалось ми-бемоль мажорное Трио звонким ликованием, в котором, конечно же, солировал рояль.

— Браво, Вадим, браво! — взорвался зал.

И хотя скрипка и виолончель тоже были выше всех похвал, сегодня был день Вадима.

Из-под букетов цветов виднелось его раскрасневшееся, счастливое лицо. И когда в зал, с трудом протиснувшись сквозь проход, помощник Бугрова внес гигантскую корзину цветов, Вадим еле освободил руки, чтобы принять ее. Его глаза встретились с глазами Бугрова, полными слез радости, и Вадим, догадавшись, что букет от него, с благодарностью кивнул Александру Ивановичу.

Они были дружны уже много лет, и оба дорожили этой мужской дружбой, потому что это была дружба людей, любивших искусство. И должности, звания, чины тут не имели ровно никакого значения.

Тем временем в «Амстердамштаатсбанке» некий господин в сером до пят пальто, с седыми усиками отключил сотовый телефон, позволяющий оперативно устанавливать международный телефонный контакт, и, обернувшись к окошку кассира, переспросил по-голландски:

— Простите, где, вы говорите, я должен еще расписаться?

Вот здесь?

— Да, майн херр.

—Извольте. — И он поставил аккуратную, с завитушкой роспись. — Теперь я могу забрать свой бокс с документами?

—Да, разумеется. Прошу вас, пройдемте в зал специальных операций.

Господин в сером твидовом пальто проследовал за клерком в специальную комнату, дверь в которую они должны были открыть двумя ключами: одним, которым располагал клиент, и вторым, который хранился у банковского клерка. Затем вся процедура повторилась; оба вставили свои ключи в камеру храпения бокса, и, лишь когда камера открылась и клиент вытянул из нее бокс-пенал, клерк отошел в сторону. Клиент переложил в раскрытый кожаный кофр драгоценности на два миллиона долларов, тщательно закрыл и кофр, и бокс и сунул опустевший бокс-пенал в камеру хранения, после чего повернул свой ключ вправо.

— Прошу вас.

Клерк подошел и, вставив свой ключ, повернул его влево.

Пустой бокс-пенал оказался надежно закрыт. На тот срок, на который абонирован, — до конца года. Затем, когда кончится срок аренды, банк имел право открыть камеру хранения и использовать ее для нужд другого клиента. Сам же бокс-пенал уже вторично использован быть не мог.

Тем временем в соседнем помещении точно такую же процедуру проделала высокая, с фигурой манекенщицы, очень красивая молодая женщина в необычайно элегантном платье и пальто от лучших парижских кутюрье; драгоценности на ней были, судя по всему, настоящие. Она достала из вынутого бокса-пенала записку и бегло прочитала ее: «Дима Эфесский в Афинах. Поторопись».