Анаконда

30 МАРТА 1997 Г. ВАРШАВА - ВЕНА. ТЩЕТНАЯ ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ

Холодный мартовский ветер — на излете усилий, начавшихся где-то на Балтике (и на излете месяца), прошелестел в огромных черных деревьях Лазенковского парка в Варшаве и затих в высоких кронах.

Устало оттолкнувшись от крон, порыв ветра прошуршал в кустах, минуту-другую пофырчал в старом пне, родив мелодию, похожую на зов охотничьего рога.

Охотничий рог звучал в Лазенках и в XVII, и в XVIII веках, как отзвук охот XIII и XIV столетий.

В Лазенках звуки живут веками, сохраняя свою приглушенную временем свежесть, донося до уха современного варшавянина очарование старинной мелодии.

Так и с Шопеном Каждый год в Лазенках проводится концерт из произведений великого польского композитора. Потом рояль звучавший под пальцами лучших пианистов мира, увозят. Музыканты отправляются на гастроли в другие страны Меломаны разбредаются.

А в Лазенках, расходясь от памятника Шопену, разлетаясь по парку, носятся наперегонки с шепотками балтийского ветра обрывки шопеновской музыки.

В Лазенках музыка живет круглый год.

И есть немало варшавян, которые, как и в 30-е или 10-е годы, продолжают приходить в Лазенки слушать музыку, отзвучавшую полгода или три месяца назад.

Старые варшавяне слушают в Лазенках Шопена.

— Мне кажется, Галина Черны-Стефаньска сегодня звучит особенно нежно.

— Ах, пани Стецевич, она тем и хороша, что при всей ее энергетике, при всей мощи, она всегда нежна...

— Если вы думаете, пан Базиновски, что я буду с вами спорить, то вы ошибаетесь. Сегодня прохладно, но, когда слышишь музыку Шопена, на душе тепло...

На душе Таисии Станкевич тепло не было. И причин тому как минимум две. Во-первых, Таисия не умела слышать музыку даже в лучшем концертном зале. Тем более извлекать ее из души в промозглом мартовском Лазенковском парке. И, во-вторых, у Таисии скорее всего вообще не было души. Так что самую замечательную мелодию ей было неоткуда извлечь.

Таисия была по другой части.

Извлекать она умела быстро и неожиданно пистолеты с глушителем, пластиковую взрывчатку, на худой конец, нож с выбрасываемым пружиной лезвием.

Таисия была киллером.

Разумеется, она не родилась со стволом в ручонке, и первым ее движением не было резкое движение к спрятанному за ремнем джинсов пистолету с «глушняком». Первое движение в жизни у маленькой Таисии было как у всех детей — ручонки к маме, к тите.

Другой вопрос, что встретили ручонки на пути к тите и что получил жаждущий теплого материнского молока красный беззубый ротик.

По рукам тут же ударила женская рука с татуировкой (там были слова «Жека» — имя хозяйки, «Вовон» — имя предполагаемого отца малютки, и изображение пня, в который воткнут кинжал), а к орущему рту младенца была услужливо повернута намазанная горчицей вялая грудь с крупным коричневым соском, вокруг соска были вытатуированы три церковных купола — три ходки в зону обладательницы наколки.

Таисия родилась в женской колонии строгого режима, и мать ее была не просто воровской марухой, но авторитетным филеном в зоне, где и все остальные зечки были далеко не фраерными бабенками.

Таисию мать отучала от груди.

На всю жизнь отбила охоту искать ласку.

Неласковой была мать Таисии. Да и откуда ей быть ласковой если в четырнадцать лет ее зверски изнасиловал отчим, она сбежала из городка Уржума в Ленинград, попала в банду, трахали там ее во всех позициях и без ограничений все, кому не лень, пока не вытряхнули требуху по пьяни (вытряхивать требуху, для непосвященных поясним, — наносить ножевые ранения в лицо), не дали треста до усмерти (избили до полусмерти), не врезали копытами по батареям (ударили ногами по ребрам), пока не вырвали кадык (били по лицу), пока дунькои (финским ножом), протертым водкой, не нарисовали на заднице тюльпан, пробитый финкой, — «смерть прокурору».

Проиграли в карты мамку Таисии и заказали ей раипрокурора, навесившего срок пахану.

Выбора у девки не было: либо она заземлит прокурора, либо ее на месар посадят.

Прикрыла она изрезанное воровской заточкой лицо, закуталась в черный платок, как монашенка, да и позвонила поздно вечером в квартиру райпрокурора.

Тот не боясь открыл. Ничего не боялся. Уверен был, что все по справедливости делал: ни одного невинного не осудил, никому больше, чем по закону, срока не добавил. А уж скольким людям помог найти справедливость, не сосчитать. Так что ничего не боялся прокурор одного из районов Ленинграда. Открыл дверь.

Коцнула прокурора мать Таисии. Первым же выстрелом. А вторым — жену, выбежавшую на звук выстрела, третьим — мать прокурора, которая, выглянув из кухни и увидев залитые кровью трупы сына и невестки, стала неслышно сползать по стене. Может, старушка и сама бы померла, да рисковать нельзя было. А ну как успела бы что наболтать ментам?

Еще два патрона осталось в стволе. Как раз на детишек хватило. Две дочки-погодочки уж спать легли. На вечный сон их она и определила.

При таком многолюдье всегда разволнуешься. Тут и опытный убийца (слова «киллер» тогда, двадцать лет назад, никто и не знал на Руси) следков наоставляет.

Оставила и мать Таисии.

Так что по «пальчикам» нашли веселые парни из питерского УГРО печальную девушку с изрезанным лицом. А уж в прокуратуре ее изуродованное личико сочувствия не вызвало. У всех перед глазами стояли похороны семьи их товарища — пять гробов. Так что дали максимум, который давали в нашей стране женщине-убийце, — пятнадцать лет колонии строгого режима.

Там Таисия и родилась. А поскольку амнистия при таком раскладе биографии мамане ее не грозила, то там и в школу пошла, там и науки, какие ей давались, освоила; а какие не давались, например русский язык и литература (как есть люди с врожденной грамотностью, так есть и с врожденной неграмотностью — пример тому Таисия), по ним она и не напрягалась. А потому успела закончить в школе женской колонии строгого режима шестилетку, на чем свое образование навсегда прекратила.

Выпулилась мать в последний раз из ШИЗО, сказала в последний раз гадиловкам, гайдамакам и волкам все, что она думает о них и их сраной колонии, и вышла на свободу, ведя за собой за руку упирающуюся Таисию.

Таисии было страшно выходить на свободу, потому что иной, кроме колонии, жизни она не знала.

Дали цинк на волю. Да некому было встречать их. Все подельники, кенты по банде были либо убиты в перестрелках с ментами, сгинули в зонах, померли от туберкулеза, либо сами сидели в СИЗО, ШИЗО и ИТК.

Ночь провели на вокзале. Утром мать пошла в туалет и там удавилась на кушаке от халата. Таисия осталась одна.

Не было у нее другого пути, как повторить биографию матери.

Что она и сделала с добросовестностью и упорством, достойными лучшего применения. Была детская колония, была колония для несовершеннолетних, была зона ИТК общего режима.

До ИТК особого режима в своей карьере Таисия не доползла.

Случилось чудо.

Когда она год назад очередной раз вышла на свободу и тут же, приехав в Москву, в метро украла кошелек, ей крупно повезло.

Ее поймали за руку.

Если бы не поймали, она могла бы на содержимое кошелька жить припеваючи не один месяц: в толстом кошельке-«органайзере» было пять тысяч баксов купюрами по 100, 50 и 10 долларов.

Но все дело в том, что украла она кошелек, вырезав сточенной старой пятикопеечной монетой кусок белой кожи из роскошной дамской сумки, у Анны Митрофановны.

Бывает же такое! Первый раз за последние двадцать, наверное, лет Анна Митрофановна поехала в метро. Блажь нашла. Муж, как всегда, уехал утром на работу на персоналке, она выехала на своем вишневом «БМВ». Безупречно всегда работавшая машина вдруг стала посреди Ленинградского проспекта, возле метро «Динамо». Ехать ей надо было до станции «Аэропорт», где в минуте ходьбы — поликлиника Литфонда России, а там у нее были неотложные дела.

Бросила она машину, с трудом дотянув до бровки, выскочила на проезжую часть, ни одна зараза на ее «голосование» не откликнулась. А время у деловой женщины на вес золота.

«Ну, — подумала Анна Митрофановна, — велика, конечно, барыня, но не умру же, если одну остановку на метро проеду!»

Очень она удивилась, узнав, сколько стоит билетик в метро. Хорошо, среди крупных банкнотов и новеньких долларовых бумажек нашлась пара десятитысячных. Купила билет, с трудом протиснула свою раздобревшую задницу в узкий проход, спустилась по эскалатору — и в поезд. Не разобралась, не в ту сторону села. Разозлилась, пересела. Едет. Мысли все где-то там, в оставленной машине, в министерстве, в поликлинике Литфонда, в институте Хозяйки, которой надо сбрасывать процент с трех удачно проведенных сделок... Не услышала, как эта мерзавка разрезала ее лайковую, стоимостью в 650 долларов, сумку и вытащила кошелек с деньгами. Поняла, что произошло, когда все закончилось. Сориентировалась. Схватила мощной дланью клешню тощей девчонки так, что та вскрикнула. И не выпускала, молча, пока поезд не остановился на станции «Аэропорт».

Вышли. Поговорили. Объяснились.

У Анны Митрофановны было несколько вариантов.

У Таисии был лишь один, предложенный Анной Митрофановной.

И стала Таисия «прислугой за все».

А в основном, конечно, киллером.

Как на духу рассказала она про мать и себя «благодетельнице». И та вынесла вердикт: наследственность не переспоришь.

В Лазенках у Таисии была назначена встреча с Язей, которая должна была передать ей все ориентировки по Вене.

Она медленно шла по Уяздовским аллеям. На деревьях кое-где из почек уже проклюнулись первые зеленые ростки, в ушах притулившихся на скамейках, закутавшихся в капюшоны своих курток варшавских старожилов звучала музыка Шопена. Но Таисия ничего этого не слышала...

Сквозь ветви парка мелькнуло приземистое здание в сплошных пролетах огромных окон — оранжерея; засветился белоснежный кубик маленького павильона с причудливой деревянной балюстрадой на крыше, над которой с гомоном крутилась стая черных дроздов. Пронзительно кричали утки, бороздящие пруд и не обращающие в своем суетливом барражировании никакого внимания на горделивых, апатичных лебедей.

Но Таисия ничего этого не слышала и не видела.

Она не стала спускаться по каменным ступеням к пруду, чтобы бросить пару хлебных крошек раскрывшим в молчаливом ожидании рты огромным карпам.

Она молча направилась дальше — к полукружью Охотничьего дворца, к Кухонному корпусу, к въездным воротам с романтическим названием Агриколя.

Встреча с Язей была назначена у всадника в огромном шлеме, попирающего упавшего на землю турка, памятника Яну III Собесскому, сооруженного Станиславом Понятовским.

Таисия не знала польского языка. Но, по семейному преданию, мать ее происходила от польского повстанца, сосланного в Сибирь после поражения восстания 1830 года. С тех пор так ее предки и скитались по российским тюрьмам и лагерям.

На свою историческую родину вернулась одна Таисия.

И то лишь, чтобы спастись от преследования севших на хвост ментов и неподкупных офицеров из ОСО Генпрокуратуры.

Таисия перешла по мостику на остров, где сцена театра была стилизована под развалины Древней Греции, уселась на холодную мраморную ступеньку амфитеатра, подстелив газету «Жице Варшавы», достала из сумки сандвич с колбасой и стала уплетать его с завидным аппетитом, для контакта держа в свободной руке развернутый номер «Пшекруя». Бумага у журнальчика была мягкая, но при желании разглядеть, что это «Пшекруй», было нетрудно, хотя журнал все время гнулся на ветру.

Впрочем, даже если бы Язя была полной идиоткой, она не могла ошибиться.

Во-первых, потому, что у них был еще и пароль.

А во-вторых, потому что Таисия была единственным посетителем театра.

— Развалины Геркуланума и Помпей и то сохранились лучше, — раздался за спиной Таисии хрипловатый голос Язи.

Первой реакцией было направить в сторону обладательницы прокуренного низкого голоса ствол «глока» с «глушняком», спрятанный под «Пшекруем». Вторая реакция была столь же мгновенной: Таисия, не зная толком польского, в силу его близости к русскому, тут же «узнала» фразу пароля. Ответила коротко, насколько хватало ее польского:

— Так есть. Але Лазенки пршиемнее.

Язя аккуратно положила на мраморную скамью предусмотрительно захваченную из дома стеганую подушечку, села в двух шагах от Таисии, положила рядом с собой старый номер журнала «Шпильки». Достала из сумочки пирожок, медленно сжевала его, на минуту задержалась, не глядя на Таисию, закурила, задумчиво, уже не в качестве пароля, а так, для себя, проворчала сквозь зубы:

— Компания была не велька, но бардзо пожонткна: пан ксендз да две курвы... — Хохотнула коротким, басовитым смешком и, не оглядываясь, пошла по проходу между скамейками к выходу из античного театра под открытым небом.

Но Таисия не стала бросаться ей вслед с криком:

— Пани, вы забыли ваш журнал.

Она придвинула журнал к себе, раскрыла его: между страничками «Шпилек» была фотография старинного особняка. Если бы Таисия разбиралась в архитектуре, она бы поняла, что особняк — типичный образчик австрийского барокко XVIII века. Там была и фотография пожилого, лет пятидесяти пяти — шестидесяти, господина в сером твидовом пиджаке и красном галстуке-бабочке. У господина была прилизанная прическа с косым пробором и узкие, коротко подстриженные усики; сквозь очки смотрели маленькие, настороженные, умные и злые глазки. Если бы Таисия знала, что этот господинчик, венский доктор Брункс, уже предупрежден своим агентом в Москве о посланном к нему киллере, она бы, возможно, и огорчилась. Но она этого не знала.

Кстати, тот факт, что Брункс ждал киллера, тоже ничего не менял. Ну, знал и знал. От судьбы-то все равно не уйдешь. Жить господину Брунксу оставалось всего ничего.

Потому что, даже если бы у Таисии акция не получилась, в Вену вылетела бы другая «барышня». Если кто-то перешел дорогу Анне Митрофановне, при этом, естественно, расстроив планы Мадам и, таким образом, огорчил Хозяйку, такой человек был обречен.

Однако ж у Таисии всегда все получалось.

В рамках избранной ею профессии. Или, точнее, профессии, избравшей Таисию. Впрочем, кто знает, где кончается начало, с которого начинается конец?

В Вену Таисия выехала поездом; так надежнее. В ее кофре, кроме пистолета «глок» с глушителем, был целый набор ядов, нож-финка, ножи метательные, два килограмма пластиковой взрывчатки, детонаторы и пульт дистанционного управления.

Конечно, Таисия могла ошибиться и не выполнить задание. Но этим она гарантировала и свое устранение. Она, как и другие киллеры, знала, что за ней всюду следует чистильщик.

А Таисии хотелось жить. Пусть даже такой говеной жизнью, какую ей послал Бог, в которого она упрямо не верила.

— Шенер-Бруннен, по-немецки «Прекрасный источник». Когда-то в юго-западной части Вены был обнаружен источник чистой и вкусной и, говорили, даже целебной воды. Потом в 1688 году император Леопольд I выстроил здесь резиденцию для своего сына. Дворец получил наименование Шенбрунн.

Таисии было чихать на всю эту мутотень с архитектурой и историей. Но в парке у фонтана, где голая баба стоит в пруду по колено в воде и, приложив ладошку ко лбу, смотрит на шенбруннский дворец, у нее было свидание.

Мало иметь адрес и фотку мужика, приговоренного стать шнуром уже сегодня вечером, надо еще было знать, где он: в Вене ли, будет ли у себя дома сегодня один или ждет гостей, всякие такие милые детальки, без знания которых ни один киллер не пойдет на дело.

Все эти подробности должен был принести в ключе резидент Анны Митрофановны в Вене герр Николас Пидус.

У фонтана с голой бабой Пидус появился точно в срок. У Таисии уже и плечо стало болеть. На плече висела сумка, а в сумке было все ее киллеровское снаряжение. Тоже не велика радость мотаться по Вене с сумкой, весившей килограммов десять.

Пидус оказался мужичонкой среднего роста, с розовыми брыластыми щечками, симметрично спускавшимися на несвежий воротничок белой когда-то рубахи, и с очень внушительным животом, свесившимся через тонкий ремешок, опоясывавший Пидуса в том месте, которое еще лет десять назад он горделиво называл своей талией.

Пидус свободно говорил по-русски, что он и продемонстрировал, быстро «идентифицировав» исполнительницу из России в этой лихой бабенке в голубых джинсах, джинсовой же с воротничком из искусственного белого меха куртке и тяжелых, вошедших у молодежи в моду солдатских башмаках.

— В пятнадцать часов доктор будет в Медико-хирургической академии. Он ставит машину у ворот парка, выходит из академии, пешком идет через парк. Много деревьев, мало людей. Варианты — минирование машины, выстрел с глушителем в парке, когда он идет к машине.

— Не учи ученого, — лениво огрызнулась Таисия, с презрением оглядев брюхо Пидуса.

— Мое дело — информация, — любезно растянул в улыбке губы Пидус, — ваше — исполнение, так сказать.

— Все, что ли?

— Если не получится днем в парке у академии, мало ли что...

То акция обязательно должна быть проведена у него дома. Он у нас скромник, живет в самом обычном доме на Верингерштрассе. Дом трехэтажный. Окна во всю стену выходят в парк; напротив окна доктора ветвистое дерево. В этом пакете на всякий случай прибор ночного видения и оптический прицел. Вот, вроде бы, и все...

— Ну и чего сидишь, коли все? Сказал и отвали.

— Как будет угодно, — обиженно скорчил губы гузкой Пидус, тяжело поднялся и засеменил на толстых коротких ножках к аллее, ведущей из парка.

Знала бы гордая Таисия, что Пидус не просто резидент, он еще и чистильщик, и именно ему поручено устранить, зачищая пространство акции после операции, Таисию, может, и была бы с ним полюбезнее.

Да ведь всего не предусмотришь.

С другой стороны, даже если бы Таисия стала при всем честном народе в центре австрийской столицы целовать толстого Пидуса, это тоже ничего бы не изменило.

В организации, где непосредственно командовала операцией Анна Митрофановна, над ней была Мадам, а высоко наверху Хозяйка, такие мелочи, как личные симпатии и антипатии, в расчет не принимались.

Жизнь организации определялась строгой целесообразностью и жесткими условиями игры.

Тут не до сантиментов.

Так что Таисии не пришлось вытирать слезы и сопли от тяжкой разлуки с Пидусом: ну его на хрен, этого Пидуса. Сам помрет. У нее дел — вагон и маленькая тележка. Вагон — это замочить доктора. А тележка — смыться обратно в Варшаву. Вроде ей там особенно и делать нечего. Что она там забыла, в той Варшаве? Но таков был приказ Анны Митрофановны. А с начальством не спорят. Опять же, похоже, на нее объявлен розыск Интерполом. Тут без помощи организации в Европе пропадешь. Придется слушаться.

Было еще светло, когда она, проходя мимо машины доктора, припаркованной у ограды, окружавшей территорию Медико-хирургической академии, нагнулась и прилепила полукилограммовую бляшку пластита к днищу салона, чуть позади водительского места. Воткнула детонатор. Пройдя метров тридцать по Верингерштрассе, Таисия прикинула план операции. Подивилась, как жох-доктор аккуратно устроился: дорога от академии до двухэтажного дома возле трехэтажной, построенной в 50-е годы XX века школы, занимала минут десять. В отличие от застройки 50-х годов, здание академии, созданной по проекту Исидора Канавале, было возведено в 80-е годы XVIII столетия. Те же два-три этажа, а смотрится как дворец. На высоту цоколя почти в два человеческих роста поднимались аккуратно постриженные деревца туи. На цокольном этаже надежно покоился основной этаж с огромными окнами. В центральной части над карнизом поднимался аттик с гербом. Навес над порталом поддерживали классические фигуры кариатид. Все вместе производило причудливое впечатление смеси классицизма, ренессансной архитектуры и изящества барочных образцов.

Однако Таисии начхать и на все эти красоты.

Встав за деревом, достала из сумки «глок», накрутила на ствол «глушняк», шмыгнула носом, прислушалась.

Но услышала не щебет птиц, уже обживающих на лето густую крону деревьев парка, окружающего комплекс зданий академии, не доносившуюся мелодию Моцарта — музыка рвалась из окна здания, примыкающего к главному корпусу академии слева, а шаги человека.

Чуть похрустывая по мелкому гравию, смешанному с песком, мужские башмаки топали в ее сторону от главного входа. Человека еще не было видно. Но вот показалось и лицо обладателя малоповоротливых ног, от соприкосновения которых с дорожкой сада раздавался такой неприятный скрип.

Приказ был — без свидетелей.

Таисия приготовилась.

Доктор Брункс остановился, в упор уставился на кого-то. Но не на Тасю. Его отвлекли от беспокойных мыслей о совместной с русскими акции по расширению курорта в Шварцвальде крики птиц, не поделивших при строительстве гнезда какую-то особо симпатичную веточку.

Таисия прицелилась. По ее расчету, пуля должна была войти в лоб доктора точно между бровей. Мгновение, и она нажмет на курок.

— Герр доктор! — вдруг раздался крик. — Вы забыли папку с рефератами.

По дорожке от здания академии уже бежала к доктору какая- то корявая фигура, размахивая папкой.

— Вот падла, такую точку сбила, — раздосадованно сплюнула Таисия.

Мало что пигалица помешала закончить акцию тут же, так еще и пошла, сучара, провожать доктора до машины, что-то сбивчиво лопоча.

Ну, не судьба, значит.

Таисия снова разукомплектовала «глок» с «глушняком», убрала в сумку, быстро пробежала между деревьев к ограде парка, чтобы видеть машину доктора. Машину было видно хорошо. К доктору уже за оградой академии подошел какой-то человек, догнав его у машины. Лица на расстоянии разобрать было трудно. Только абрис фигур. Таисия видела, как одна фигура наконец отделилась от другой и направилась вправо, а оставшийся господин (кто это мог быть, если не доктор?) сел в машину.

Достала пульт дистанционного управления, приготовилась.

Как только машина тронулась с места, нажала кнопку.

Машину просто разнесло в молекулы. «Перестаралась со взрывчаткой», — раздраженно подумала Таисия. И половины хватило бы. Возле ее ног упал кусок приборного щитка. Что ж там от доктора осталось? А пустяки какие-нибудь. Пуговица, например.

Усмехнулась и пошла к выходу из парка.

Возле горящих останков машины собралась толпа.

Метрах в пяти от полыхающего покореженного кузова стоял... доктор Брункс, растерянно потирающий потной ладошкой розовую лысину.

«Интересный расклад, — равнодушно-устало подумала Таи сия. — Везет мужику. Значит, он дал ключ от машины какому-то своему кенту, тот поехал и взорвался, а доктор, потрох старый, пешком пошел домой. Ну, что ж, и на старуху бывает проруха.

До вечера было время. Таисия с оттягивающей плечо сумкой шаталась по городу; в одном месте, в ресторанчике на открытом воздухе, жадно съела две сосиски, запив их баночкой пива; в другом выпила чашку кофе с марципаном. Часов в восемь вечера она заняла точку перед окном квартиры доктора.

Конечно, напуганный взрывом, он мог и не ночевать дома. Но, с другой стороны, где еще человеку и спрятаться от грозящей ему опасности, как не у себя дома?

И точно. Свет зажегся в 20.30. Где был доктор, на какие рычаги, пытаясь уйти от неожиданностей и превратностей судьбы, нажимал, кому звонил? Скорее всего связывался с Раумницем. С Анной Митрофановной. С Мадам. На Хозяйку у него и выходов не было. Но Мадам — в Азии. Раумниц плохо себя чувствует, его к телефону не зовут. А Анна Митрофановна на сегодняшний день, моделируя и такое развитие событий, соскочила со связи.

В полицию он идти, конечно же, не решился. Криминальных структур, способных быстро обеспечить «крышу», у доктора не было. Он сделал единственно возможное, что мог сделать за полдня, — нанял частного детектива в бюро «Панцеркляйн». И этот охранник, дюжий, добродушный с виду парень, торчал столбом у подъезда доктора уже полчаса.

«Хорошо, если бабки вперед взял», — равнодушно подумала Таисия. Но, честно говоря, судьба и материальное благосостояние этого австрийского парня не сильно ее беспокоили.

Стало темнеть. Таисия натянула на глаза прибор ночного видения. Инфракрасные лучи позволяли видеть все, что происходило за плотными шторами. Ну если не подробности, то передвижение крупных тел, безусловно. Судя по всему, в комнате был всего один человек. И человек этот не мог быть не кем другим, как доктором Брунксом. Было видно, как человек продолжает звонить по сотовому телефону, пьет пиво из горлышка бутылки, курит, снова говорит по телефону. Наконец, перестав суетиться, уселся в кресло перед телевизором и, продолжая затягиваться сигаретой, медленно тянул пиво из высокой банки.

«Туборг», наверное», — лениво шевельнулась мысль в голове Таисии.

Она собрала винтовку, пристроила оптический прицел, прибор лазерного наведения, сориентировалась по затылку человека, сидевшего у телевизора, еще раз подумала: «Неужели и на этот раз ускользнет?» Прицелилась, дождалась, когда красная точка остановилась на голове «объекта», и плавно спустила курок.

Головы как не бывало.

Либо она промазала и доктор теперь лежит, прижавшись потным брюхом и мокрыми штанами к ворсистому ковру, либо пуля со смещенным центром тяжести просто разнесла, как арбуз, хитроумную голову герра Брункса.

Скорее всего все-таки второе.

Она собрала оружие, упаковала в сумку, прислушалась. В парке было тихо. Выстрел из «глушняка» не перебудил улочку. В соседней школе вообще давно никого не было. Но и из окон жилых домов не появилось ни одной встревоженной морды.

Набрала номер доктора на сотовом телефоне. Ни звука. Набрала номер полиции, который ей передал Пидус. Сказала выученную по-немецки фразу, суть которой сводилась к тому, что она слышала, как в соседней квартире раздался выстрел. Назвала адрес. Дождалась, пока приехала машина полиции. Потом пока приехала машина «Скорой помощи». Потом, пока на носилках не вытащили застегнутого в черный пластиковый мешок на «молнии» доктора Брункса. И только после этого, удостоверившись, что задание выполнено, повернулась, чтобы уйти.

Но...

Прямо в лоб ей был направлен «глушняк», накрученный на надежный «вальтер». От «вальтера» глаз ее метнулся к потной волосатой руке, а от нее — к еще более потной, но гладко выбритой противной роже Пидуса.

— Извини, голубка, ты все сделала, как надо. То, что не сразу, значения не имеет. Суть в том, что ты сделала ВСЕ. И от тебя теперь хлопот больше, чем пользы. Международный розыск — это международный розыск. Он не такой быстрый, но тако-о-ой надежный! Тебя все равно возьмут. Не в Австрии, так в Польше. Зачем организации такие хлопоты? Ты извини, что я так разболтался. Я чистильщик. Нет-нет, даже не думай! Не дергайся! Я стреляю очень быстро. Я же тебе сказал — я чистильщик. У меня таких, как ты, пять в год. А что разговорился, так слабость у меня такая, люблю перед смертью разъяснить человеку, что его конец закономерен, что выбора у него нет. Тогда умирать легче.

— Умирать всегда тяжело, — хрипло выдавила из себя Таисия, мучительно, до боли в висках перебирая варианты спасения. Но, увы, оружие уже надежно упаковано в сумку, Пидус стоял близко, но не настолько, чтобы незаметно врезать ему коленом по яйцам. Заметит движение и нажмет курок. Но и не настолько далеко, чтобы успеть метнуться за дерево. Конец? Конец.

— А если...

— Никаких «если». Это ведь не моя прихоть. Это приказ. А приказы, сама знаешь, в организации выполняются неукоснительно. Ты в Бога веришь?

— Нет.

— Тогда не буду предлагать тебе помолиться. У меня сегодня дел еще... Может, что передать кому?

— У меня никого нет.

— Тогда умирать легче.

— Умирать всегда тяжело.