Анаконда

28 МАРТА, МОСКВА. «СВЕТЛАЯ ИДЕЯ» В ТЕМНОЙ ГОЛОВЕ

Анна Митрофановна Свистунова проснулась поздно. На электронных часах, мерцающих в темноте спальни, застыли цифры 10.50. В комнате темно и душно. Окна закрыты тяжелыми бархатными шторами, форточка заперта. Анна Митрофановна боялась простуды.

Вот странно, муж спортсмен, здоровяк. До сих пор по воскресеньям мотается в спортивный зал Первого медицинского, играет с бывшими однокурсниками в баскетбол. По субботам ездят в пригородный пансионат, играют в футбол со «сборной» соседней воинской части. Ну, учитывая возраст, со старшими офицерами. «Моржуется» до октября.

А вот ее, Анну Митрофановну, брильянтами из квартиры на выходные дни не выманишь — ни на лыжи, ни на простую пешую прогулку, ни даже на дачу.

Горожанка.

Кстати, о брильянтах.

Это, пожалуй, была единственная страсть жены заместителя министра здравоохранения.

Она, правда, любила и хорошую одежду, и обильно накрытый стол со всякими там деликатесами, икрой красной и черной, миногами, угрем копченым, копченой курицей, колбасками литовскими, салями, семгой... Она вообще любила все остренькое, солененькое, копчененькое.

Сучка.

Так прозвали ее за глаза однокурсницы. Ну, это так говорится, что за глаза. Она, конечно же, знала. И еще больше ненавидела этих жалких провинциалок, приехавших покорять Москву.

И если предоставлялись возможности, всячески пакостила им. Впрочем, как и однокурсникам. Потому что любила только тех, кто любил ее. А таких на курсе почти не было.

Почти. Потому что с первого курса в нее втюрился неказистый парнишка из Барнаула Мишенька Аристов. Мишенькой его звали все на курсе потому, что был он добр, отзывчив, наивен. И всегда готов помочь. Учился очень старательно и как-то незаметно стал первым на курсе. И всем помогал. Причем по многим предметам, начиная от тягомотной гистологии и кончая еще более тягомотной историей КПСС.

Худенький, среднего роста, с непышной серо-каштановой прической, невыразительным лицом, на котором привлекали лишь большие, добрые карие глаза, он был настолько сереньким, что казался и натурой дюжинной.

Но был в пареньке из Барнаула сибирский характер. Выросший в бедной семье, где мать, школьная уборщица, тянула троих детей, с детства голодный, постоянно голодный и в студенческие годы, по крайней мере поначалу (потом уж нашел денежную «халтурку»), уже на первом курсе, когда влюбился в Анночку Свистунову и болезненно пережил ее пренебрежительный взгляд на его щуплую фигуру, начал Аристов заниматься физкультурой. Качал пресс и мышцы, бегал по утрам, с трудом преодолевая слабость от недоедания. А потом, когда устроился по ночам работать прозектором в морг и стал зарабатывать, смог подкормиться и, окрепнув, перешел от физкультуры к спорту.

Всем на удивление невысокий Аристов стал классным разыгрывающим сборной Первого медицинского по баскетболу, а затем и «Буревестника», играл за сборную Москвы. Переманивали даже уйти в профессионалы и в «Динамо», и в «ЦСКА». Но Аристов мечтал стать отоларингологом, такая вот странная для мужчины на первый взгляд мечта. Носы всякие сопливые, уши гнойные. Объяснялось все просто. Его отец умер рано, совсем молодым, оставив мать с тремя детьми. Умер от гнойного отита, подхваченного на охоте в тайге, когда спал на снегу. Семье объяснили, если бы вовремя отца осмотрел опытный отоларинголог, наверняка бы можно было спасти.

Но опытными становятся со временем. Кто к сорока, кто к пятидесяти. Миша Аристов стал опытным отоларингологом уже к окончанию института. Рано пробился на специализацию, выучил английский и немецкий, перечитал гору литературы, работая помощником патологоанатома, не упустил возможности разобраться в сложных летальных случаях, когда причиной смерти оказались болезни уха-горла-носа.

К тому времени, когда девицы на курсе бросались на шеи всем мало-мальски приличным москвичам, лишь бы зацепиться за Москву, а кому это не удавалось, в страхе перед старостью, которую вдруг все остро ощутили в свои двадцать с небольшим, выскакивали замуж и за однокурсников, вне зависимости от перспектив, так вот, к тому времени Миша Аристов, которого, всем было ясно, оставляли в ординатуре на кафедре уха-горла- носа стоматологического института, где он прошел практику на шестом курсе, стал самым завидным женихом.

Миша благодаря занятиям спортом окреп, даже немного подрос. Ровно настолько, чтобы быть выше на пару сантиметров красавицы Анночки. Благодаря ночным заработкам он одевался не хуже однокурсников, которым помогали родители. А иногда и лучше. Он очень красиво ухаживал: дарил цветы, конфеты, водил в театр.

К сожалению, ухаживал все шесть лет он лишь за одной женщиной. Девушкой, девочкой. Анночкой. «Сучкой», как ее звали однокурсницы.

Девчонки сто раз пытались раскрыть Мишке глаза на его избранницу. Ничего не помогало. Он молча, иногда снисходительно улыбаясь, выслушивал «информацию» и, ничего не говоря, не возражая, не споря, уходил.

— Они не знают Анночки, — говорил он друзьям, которые тоже пытались отговорить Мишку. — Она замечательная!

Однако на вопрос, в чем же ее замечательность, замолкал, погружался в себя и разговор прекращал.

Когда Мишка Аристов получил распределение в ординатуру, за день до институтского распределения по городам и весям СССР, Анночка дала согласие стать его женой. А поскольку заявление в загс они предусмотрительно подали за три месяца, которые и давались на «раздумья», то записали их в тот день, когда Аня сказала «да».

На следующий день члены приемной комиссии по распределению, пожав недоуменно плечами (Миша был общим любимцем в институте), подписали ей распределение в соответствии с заявкой старшим лаборантом кафедры биохимии стоматологического института.

Анна Митрофановна откинула тяжелое одеяло. Рядом сморщенной горкой лежала простыня, которой накрывался муж. Он круглый год спал только под простыней, а она вот все мерзла. Она встала, сунула широкие ступни в мягкие домашние тапки и прошаркала в туалет. Вовремя успела. Ее пронесло. Не надо было вчера на банкете в «Савое» с этими австрийцами так надираться. «Вот ведь зараза какая, страсть наша российская к халявам, — горестно вздохнув, подумала Анна Митрофановна, ощупывая тощий, ставший после двух родов морщинистым живот. — Слава Богу, дама богатенькая, может себе позволить и дома, и в ресторане, и сама чего угодно заказать. Но вот попала па богатую халяву, не удержалась, нажралась всякого жареного, копченого, соленого, маринованного, вот и несет».

Конечно, после такого тяжелого ужина ей бы на завтрак кашки овсяной сварить.

Да где там! Нет вот силы воли. Нет и все.

Она открыла тяжелую, массивную дверцу холодильника «Бош» с тремя камерами. Осмотрела припасы. Вытащила три размороженные «нарезки» семги, балыка белужьего и осетрины горячего копчения. Хлеб в большой прозрачной хлебнице призывно манил ноздреватой белизной. Намазала сливочным маслом толстый ломоть хлеба, положила сверху большой кусок белужьего балыка, а поверх два ломтя осетринки. Сглотнув слюну, откусила сразу большой шмат, жадно заглотнула, почти не разжевав. Во рту осталось приятное солено-копченое послевкусие. Поняв, что поспешила, не обставила еду привычными атрибутами завтрака, она тяжело поднялась со стула, так, что в левом колене что-то хрустнуло, — колено уже год как побаливало, достала из холодильника едва початую банку маслин и мисочку с консервированными оливками, из шкафчика над разделочным столом — едва начатую бутылку коньяка, налила в высокую хрустальную рюмку, быстро выпила, закусив маслиной и оливкой, и снова впилась белоснежными фарфоровыми зубами (в стоматологическом, где в юности они с мужем работали по блату бесплатно сделали чудные коронки, хотя, конечно, могла бы и заплатить, но на халяву все слаще) в толстый ломоть хлеба со сложным рыбным покрытием.

— Ну, ведь гады недорезанные, — фыркнула Анна Митрофановна, наливая вторую рюмку и готовя к ней второй, такой же толстенький, бутерброд. — Я им, можно сказать, товар первого сорта поставляю, а они мне норовят влупить медикаменты, у которых вот-вот срок годности кончится! Это как же крутиться приходится, чтобы успеть сбыть эти лекарства в больницы и аптеки. Если бы не имя мужа, наверное, так и мудохалась бы, пока сроки не пройдут. А так, все знают, кто муж у гендиректора медико-фармацевтической фирмы «Мосфармахим». А кто не знает, тем и объяснить можно.

И сразу иной расклад.

С другой стороны, грех обижаться. Это ведь официально на адрес ее фирмы из Австрии идут лекарства, медоборудование, всякие там презервативы с усиками, тампексы-тутпексы: А неофициально на ее счета в банках Швейцарии и Лихтенштейна такие бабки идут, такие... Вот, зараза, слово неинтеллигентное привязалось — «бабки». Ну, да это она ведь мысленно. Точно так же, как и ест — жадно, некрасиво, — только когда одна. На людях и выражаться, слава Богу, умеет, воспитание у нее не барнаульское, уборщицкое, как у мужа. Как-никак ее папенька был завсектором МГК. Это вам не хухры-мухры. И выражаться культурно она умеет. «Дожить» или «ты мне позвонишь» не скажет. А что во всяких там мане-моне, сезаннах-сурбаранах, как ее муж, страстный поклонник искусства, она, Анна Митрофановна, не разбирается, так для ее бизнеса это и не надо. Она, слава Богу, еще со времен работы в лаборатории биохимии стоматологического основы своего бизнеса усвоила. И вот теперь сама себе голова, «новая», так сказать, русская — гендиректор своей ФИРМЫ.

Правда, сегодня не скажешь, где сама пробилась, где дорожку проложило имя мужа. Он ведь рос первым, она за ним.

Конечно, она давно была обеспеченной женщиной. Разумеется, благодаря себе, а не замминистерской зарплате мужа. Он помогал своим именем ее карьере. Но карьеру она строила сама. И деньги зарабатывала сама.

Сегодня даже смешно сравнивать зарплату мужа с ее доходами. Но она не такая дура, чтобы бросить мужа — замминистра министерства, в компетенцию которого входит и ее бизнес.

Ее бизнес... Началось с малого. При оформлении контрактов на официальные поставки она завышала стоимость приобретаемых лекарств и оборудования, а разницу с герром Францем Мейнингом из австрийского министерства они делили «по-братски».

Дальше больше... Кому принадлежала идея создания геронтологической клиники для миллионеров? Тяжело больному барону фон Раумницу, для которого клиника была единственной надеждой на продление его собственной жизни? Доктору Врунксу из Вены? Или Иону Чогряну, авантюристу-врачу из Кишинева? Или Францу Мейнингу, фактически и создавшему торный геронтологический курорт на родине Раумница, в горах Тироля, в Шварцвальде? Или все-таки ей?

В конечном итоге образовался своего рода международный консорциум по эксплуатации этой идеи. И не так важно, кто ее первый придумал, в чьей темной голове зародилась эта светлая идея.

Важнее то, что сегодня именно она, так сказать, держит контрольный пакет акций этого консорциума. А у кого пакет, тот и заказывает музыку.

Другой вопрос, кто из музыкантов в оркестре ей сегодня нужен.

Раумниц? Безусловно. Он, так сказать, извините за каламбур, «нужняк». Анна Митрофановна кисло (низ живота все еще время от времени «схватывало») улыбнулась своему отражению в огромном зеркале, занимавшем треть ванной комнаты. Она медленно, без охоты, но старательно делала свой «утренний» макияж.

Раумниц ей нужен. Он дает не только деньги и связи там, в Австрии. Но и ощущение надежности. Все-таки бизнес, как ни крути, криминальный. А детей, после того, как на место их молодой крови приходит кровь богатых стариков, дороже лечить, чем уничтожать. А этим надо заниматься, имея крепкие связи на месте. Из Москвы не наруководишь. И, подобно ядерным отходам, обратно в Россию не увезешь. Их живыми-то туда переправлять — немалый риск. А больных везти назад, рискуя каждую минуту? Когда туда везешь, хоть риск оправдан. Нет, конечно же, дешевле отработанный материал уничтожать на месте. Для этого и нужен фон Раумниц с его связями.

И Франс Мейнинг ей нужен. Слишком давно они сотрудничают. Слишком хорошо знают друг друга. Слишком много компромата друг на друга накопили за эти годы.

Кто же лишний?

Доктор Брункс. Владелец частной клиники в Вене. Клиника, после строительства геронтологического санатория в Шварцвальде, стала лишней. Пусть и на окраине Вены, но все-таки в крупном европейском городе. Там и утечки информации легче случаются, да и попивает доктор Брункс. И вообще не нравится он ей, не нравится! Опять же, кажется, еврей.

Евреев Анна Митрофановна боялась и ненавидела с детства. Без объяснения причин. Она не любила евреев, негров и цыган. Но боялась больше всего евреев. В ее фирме евреев на работу не брали.

Брункс слишком много знает. А пользы от него после того, как он привлек к ним, к ней и Мейнингу, этого сумасшедшего молдаванина Иона Чогряну, эмигранта из Кишинева, почти никакой.

Она в последний раз мазнула карандашом помады по губам, кисточкой с тушью — по ресницам, феном подправила выбившийся локон.

С удовлетворением оглядела свое лицо, высокую грудь в зеркале. Конечно, если не смотреть ниже, где начинались ее гигантские, как кавалерийское галифе времен Первой Конной армии Семена Буденного, бедра... Бедра у нее всегда были большие. И ноги толстые. Прямо от щиколоток так и шли толстые. Мишке, дураку, все в ней нравилось. Но она-то видела свои недостатки, видела. Огорчалась. И еще больше ненавидела однокурсниц, имевших складные фигуры.

И все-таки за что ее на курсе Сучкой прозвали? В сексуальном смысле совершенно бессмысленная кличка. Она никогда особенно сексом не интересовалась. И, к восторгу Мишки, вышла замуж, будучи девицей. К слову сказать, с тех пор у нее всего раз и был другой мужчина. Это случилось десять лет назад, когда она только начинала свой международный бизнес.

Франс Мейнинг так был похож на знаменитого австрийского актера из фильма ее детства «Пока ты со мной» — стройный, с небольшими усиками, косым проборчиком, такой весь прилизанный, приглаженный, вежливый и предупредительный. Она даже чуть не вообразила, что это любовь. Потом поняла, она была нужна Мейнингу. Благодаря ей или, точнее, их СП он стал долларовым миллионером. Да и ей вскоре наскучили его прибрильянтиненные, дозированные ласки. Так все и кончилось. Без горечи и неприятного осадка. Было и сплыло.

Так почему Сучка? Она не стучала на однокурсников, хотя могла бы. Слава Богу, у отца было достаточно знакомых чекистов.

Она даже давала списывать конспекты, те конспекты, которые писал для нее под копирку Мишка, ее будущий муж.

Если просили, давала денег до стипендии. Неохотно давала, но давала же!

А то, что презирала всех своих однокурсников за бедность, слабую начитанность, деревенские манеры, провинциальный вид, так это она, как ей казалось, хорошо скрывала. Ну почему Сучка? Почему?

Звонок телефона раздался совершенно неожиданно и в тишине кухни особенно как-то зловеще, пугающе. Она нервно сорвала трубку:

— Ну, кто еще? — спросила раздраженно.

— Анна Митрофановна, это я, Манефа Васильевна. Я отчитаться, голубушка, только отчитаться. Простите великодушно, коли оторвала от государственных дел.

— Ну, говори, чего уж там.

— Заказик ваш выполнен. Ребеночек аккурат четвертой группы, резус отрицательный. То, что надо. Сердечко у него слабое, я его медкарту смотрела, оказия для того вышла. А вот почечки у мальчика годятся для пересадки, здоровенькие. А главное, кровь та, что заказывали.

— Откуда ребенок?

— Из психдиспансера № 4 Горздрава, из Томилино.

— Не буйный?

— Избави Бог. Тихой. Приветливой. Прям прелесть. Он из даунов. Так поверите ли, молчун такой! Слова не сказал. Сидит и смотрит на дверь, словно ждет чего, а говорить не говорит.

— Это хорошо. А то в прошлый раз двух девочек с третьей и второй группами крови и с глазными яблоками для пересадки поставила, так от сопровождавших их жалобы были. Болтушки. Лишнего чего-то натрепались проводнице и пассажирам, пришлось потом чистильщика посылать. А это расходы. В следующий раз с тебя вычту.

— Ой, да что вы, миленькая вы моя Анночка Митрофановна, как можно? И так гроши, сущие гроши идут. А работа такая, знаете ли, неблагодарная! Дети тоже разные попадаются. Иной и укусить норовит. А другому, пока укольчик успокаивающий не сделаешь, так все руки искусает-исцарапает. А вы запретили укольчики-то делать — кровь портится.

— Подтверждаю запрет. Твои проблемы, как детей доставить на место. Сдала груз, кончились проблемы. Начались у другого экспедитора. И так прямо до санатория. Старайся, Манефа, а то ты меня знаешь, я и награжу, и накажу.

— Уж я стараюсь, уж я стараюсь!

— В психушке шуму лишнего не было?

— Еще не знаю, да, думаю, не особенно и хватаются. Одним дауном меньше, одной заботой... Кому, так разобраться, и нужны-то эти уроды? Только что вам, благодетельница, для вашей клиники. Для опытов, как вы говорили, во имя человечества, чтоб, значит, найти вакцину от старости. Мне-то тоже, знаете ли, седьмой десяток пошел. Может, и мне такая вакцина сгодится.

«Может, и сгодится», — внутренне хохотнула Анна Митрофановна.

Только повесила трубку, снова звонок. Еще более пронзительный, чем первый.

Звонил Чогряну из Шварцвальда. Операция по переливанию крови у фон Раумница прошла хорошо, нужна еще партия крови четвертой группы резус отрицательный.

— Посылаю, посылаю, Пончик, будет у тебя кровь для Раумница. Проверил, он счета по клинике оплатил?

— Раумниц господин обязательный.

— Ну и хорошо. Пусть живет дольше, старый пердун.

А вот третий звонок она сделала перед самым уходом.

Говорила с Варшавой.

Жестко, напористо.

— Случай меня внимательно, Таисия. По моим данным, варшавская полиция готова тебя арестовать на тридцать дней, в течение этих тридцати дней российская сторона должна прислать официальный запрос об экстрадиции.

— Это чего такое?

— Чего-чего, о выдаче тебя, поняла? Специального договора I Россией о выдаче преступников у Польши нет.

— Ну, вы воще, Анна Митрофановна, как адвокат излагаете.

— Когда тебя арестуют и ты наймешь адвоката, будет поздно. Действовать надо, пока ты на свободе. А мой человек в Минюсте Польши обещал максимально оттянуть твой арест.

— Спасибо вам большое.

— Спасибами тут не отделаешься. Это мне будет больших денег стоить!

— Так и я для вас, Анна Митрофановна, чего только ни делала! И директора «Фармацевта» Юрьева, и гендиректора Сибирского филиала «Фармамеда» Кантора, и...

— Помолчи, хотя линия, надеюсь, и не прослушивается, а фамилии не надо. А то сама за ними отправишься. Знаешь ведь, меньше говоришь, дольше живешь.

— А если я, Анна Митрофановна, вам слов нужных не подберу сейчас, завтра-то и поздно может быть? А?

— Ты мне не слова давай и даже не деньги, ты мне дело давай. Учти, мне юристы четко объяснили твою ситуацию: чтобы экстрадиция имела место, необходима классификация действий задержанного как преступления в обоих государствах. То, что ты делала здесь, это преступление и в России, и в Польше. Однозначно, как твой кумир любит говорить. И еще одно: захочешь скрыться от меня, везде найду! Даже если арестуют тебя, начнешь колоться, тебя в польской тюрьме могут несколько месяцев продержать. У меня и там связи, и там найду.

— Да я что, Анна Митрофановна, я к вам как к благодетельнице, а что имена кое-какие напомнила, так ведь и то сказать — одна надежда на вас.

— Выполнишь для меня еще одно дельце, и точно, переправлю тебя куда-нибудь на Сейшельские острова, обеспечу до глубокой старости.

— Случаю вас очень внимательно.

— Полетишь в Вену. Найдешь там нужного человека и сделаешь то, что он прикажет. Все подробности получишь сегодня вечером от Язи. Поняла?

— Как не понять? Поняла.

— Язя на словах передаст и приказ, и подробности. А со мной сама на связь не выходи. Найду тебя в Вене после выполнения задания. Будь.

Дура! Как же, Сейшельские острова. Отравит, пристрелит, задушит во время занятий сексом, утопит в унитазе, как ее проблемы неугомонного и излишне болтливого доктора Брункса, и сама за ним отправится. Тоже слишком много болтать стала: вообразила о себе невесть что. Думает, если была моим личным киллером, так это должность на всю жизнь?

Как только засветилась, пошли менты по ее следу после убийства Кантора в Томске, так и вышла за штат. Ее уже вчера надо было убрать. Да так-то экономнее выйдет: она — Брункса, а Ольга — ее. В Шварцвальде.